концу года, русский люд поочнется. Правительство не разорится и станет помягче, и не худо подготовить пути. Так как старообрядческий собор устроить трудно, то не добиться ли вам схода своих с бе-локриницкими, чтобы на сходе положить:

1) Написать к московским, черниговским, донским и прочим старообрядцам, без различия толков, что правительство их обманивает и что им с заграничными старообрядцами не ссориться надо, а стоять в крепком союзе и требовать прав:

а) Признания всех старообрядческих согласий, обществ, исповеданий и богослужений явными и имеющими право стоять по своей вере, вне распоряжений Синода, так, как стоят латинское католичество, протестантство и даже магометанство. б) Свободного сообщения между старообрядцами в России и заграничными, так, чтоб ездить могли беспрепятственно без всякого иного паспорта, кроме удостоверения от своего общества, и чтоб заграничные могли приписываться к русским обществам с их согласия, а русские к заграничным.

2) Решить, к какому времени по этим требованиям подать адрес почтительный, но настойчивый.

490

Я бы это сообщил другим заграничным старообрядцам, и они бы сделали то же, так что в сущности дело равнялось бы общему собору заграничного старообрядчества, хотя он и не съезжался. Если можно прибавить и русские подписи, тем лучше. А подписи означать числом, так чтобы и преследовать было некого.

Что об этом думаете, напишите откровенно. В чем нужна будет с нашей стороны работа — поверьте, что она будет сделана с глубокой преданностью к вам и к общей свободе веры и совести.

Скажите, правда ли, что тридцать тысяч некрасовцев переселилось в Россию.

Газета, которая нас ругала, оказалась шпионскою и прекратилась. Это вывел в наружу Долгоруков, который теперь в отлучке. Поклон ваш ему передам, когда увижу его. Жена моя и Лиза вам усердно кланяются. Обнимаю вас крепко и жду от вас письма.

Огарев.

Глубокоуважаемый Осип Семенович, письмо это писали и обсуждали мы вместе — следовательно, к нему мне прибавить нечего. Кроме того, что мы в нем совершенно согласны. Союз с немцами — величайшая обида для России, и еще он, т. е. государь, немцами обеспечивает польские владения. С их стороны ждать хорошего невозможно.

Приехал ли к вам офицер? Приласкайте его на чужой стороне.

Желаю вам и всему семейству вашему здоровья и дружески кланяюсь

А. Г.

489. Ю. Ф. САМАРИНУ

12 июля (30 июня) 1864 г. Борнемут.

12 июля 1864.

Bryanston House. Bournemouth.

Я страстно хочу вас видеть — и что за дело до несогласий. В чем они? В православии — оставим вечное той жизни. В любви искренней, святой к русскому народу, к русскому делу — я не уступлю ни вам, ни всем Аксаковым. Но с правительством вместе не пойду, с немецким правительством Петербурга, но с Катковым и Муравьевым не пойду — в крови, в доносах. Видеть вас хочу от души. Разумеется, всего лучше приехать сюда (5 часов езды), но тут я прошу мне написать еще раз. Мне хотелось бы вас видеть одного, т. е. с Огаревым. 15 приедет Долгоруков и, вероятно, пробудет до 17 — приезжайте 18 или 19—20-го. Я еду в Лондон на день или на два. Если вы предпочитаете — буду у вас в Лондоне. Но здесь спокойно и хорошо — ехать следует из Waterloo station до Christ Church (Via Southampton), оттуда омнибус довезет. Обратный билет, кажется, на три дня. Отъезд в 3 часа, в 7 в Christ Church —

491

и в V 8 у нас в Bryanston House. Остановиться можете в Bath Hotel или в Belle vue Hotel. Первый лучше.

Сейчас прочел, что в Казани расстреляли троих и несколько человек посланы на каторгу. Что же это за кровавое время.

Итак, я жду вашего письма, жду вас — жду, искренно думая, что любовь-то у нас одна.

Прощайте.

А. Герцен.

490. А. А. ГЕРЦЕНУ

13 (1) июля 1864 г. Борнемут.

Рукой О. А. Герцен:

10 июля 1864.

Милый Саша.

Наконец мы приехали в Борнемаус и спокойно живем. Папа мне дает уроки русского языка, и Ага арифметику, и Мали музыки. Дом наш очень большой, и сад недурный. Но я больше люблю Италию и Рим, и друзей.

Ты знаешь, что я теперь одета, как мальчик, Натали мне подарила мужское платье. Я всякий день купаюсь, плаваю.

Прощай, милый Саша.

Это письмо — урок для папы.

Ольга Герцен

Рукой Н. А. Герцен:

На этот раз только целую тебя —

Тата.

13 июля.

Bryanston House. Bournemouth.

Письмо твое из Комо получил. Фогт тотчас тирировал на меня вексель, и банк взял их с меня. Я думал, что ты знаешь, но теперь деньги надобно выручить. Сейчас отправь 50 фр. Загоровскому и 100 Мечникову — Genova, poste restante. Напиши ему при том, что Прудон будет ему отвечать. 500 фр. отошли Львицкому, остальные пойдут на твое жалованье. Если ты 250 фр. путевых вычел, то я их вымараю из твоего счета.

У нас все покойно и все хорошо идет. Мира настоящего между Татой и Ольгой не наладишь. Мейзенбуг так же слепа к ней, как Natalie к Лизе. Но особенного нет. Тата виновата в невниманье к Ольге — это чуть ли не один недостаток в ней. Эгоистическое рассеяние и недостаток любви к меньшой.

Что делает Бакунин, чем живет и едет ли сюда?

Чем кончилась история твоей посылки? Здесь говорят, что это разве таможня. Пришли весь счет и спроси, отчего они не отвечали, — постращай судом.

492

491. Ю. Ф. САМАРИНУ

14 (2) июля 1864 г. Борнемут.

14 июля 1864.

Bryanston House. Bournemouth (Hunts).

Благодарю вас за быстрый ответ. 21 я буду у вас, могу даже остановиться в том же отеле — у меня теперь нет в Лондоне квартиры. Если я приеду 20 вечером, то явлюсь к вам утром 21, если же 21 — то, вероятно, не раньше 10 вечера. День прожду. Если б я знал ваш №, я взял бы спальню там же. Фамилий не спрашивают.

Мне хочется больше слушать, чем говорить. Насчет Огарева вы неправы — в недобросовестности не обвиняйте его. Мы могли ошибаться, вы могли ошибаться — но мы были чисты и вас не обвиняли. Если б вы знали, сколько проглоченных слез — под жесткими словами «Колокола»! Что же мне, например, делать и Огареву, когда у нас так слабы нервы, что не можем победить государственной мудростью отвращение от смертной казни, воровски введенной в наше уголовное право. — А каторга — за литературно несдержанные статьи? А немецкий союз — с гарантией польских прав? Аксаков бьется в противуречиях — идет по своему православному канату — и то наступит в Каткова, то обругает Петербург. Что же русского в немецком правлении?.. Но об этом после.

Что касается до Долгорукова, тут нет союза, а скорее предлог (чтоб напомнить каламбуры 1845).

Я готов слушать не только возражения, но советы — и не только слушать, но готов убеждаться (вы знаете, что без воли убедиться нельзя). Не будемте жестко касаться до наболевшего. Страшный суд наш не настал, и вы и я живы, мы оба имели и свой идеал и общую веру, пожалуй, любовь. Мы стояли на параллельных линиях — и стоим или идем… а Кавелины и московские западники?..

Итак, до свиданья.

А. Герцен.

Если досуг вам, прочтите в 186 листе «Колокола» IV письмо к будущему другу — оно даст диапазон. Вы найдете у Трюбнера, 60, Paternoster row, City — два шага от вас.

493

492. Н. П. ОГАРЕВУ 22 (10) июля 1864 г. Лондон.

Пятница.

Royal Hotel.

Blackfriar’s bridge.

У меня все еще идет кругом в голове от разговора, который длился от 6 до часу беспрерывно. Десять раз он принимал ту форму, после которой следовало бы прекратить и его и знакомство. О сближении не может быть и речи — и при этом лично Самарин и уважает и любит меня. Я только взошел в № и спросил об нем, как он явился сам (он у человека записал мое имя, стало, не боится), я протянул ему руку, но он бросился обнимать меня etc.

Вот главные тезисы. Что касается до правительства, оно не имеет никакого направления и идет зря, оно с самого начала искало руки ведущей — но ее не нашлось, и теперь ищет. Террор ему приказало общество — и этим Самарин доволен (против террора в Петербурге Суворов, Валуев, Адлерберг). Было время, в которое «Колокол» мог влиять громадно. Все потеряно — колоссальной ложью в польском деле. Он считает теперичную деятельность окончательно пустой — потому что, кроме исключительного кружка, никто не хочет и не читает «Колокол». Все уверены, что ложные манифесты шли от нас или по крайней мере от Бакунина — и он так думал до разговора.

Польшу, поляков он ненавидит — вещи, им рассказанные, действительно ужасны. С Милютиным он в тесной дружбе — и, кажется, воротится на свое место после лечения в Рагаце. (У него были два удара паралича — но легкого, он от последнего почти совсем окривел, но сохранил и прежнюю энергию, и удвоенный фанатизм, и необыкновенно изворотливый ум, но зато, кроме немножко бордо, пить не может). Крестьянское дело в Польше он считает великим, историческим делом. Твою статью винит он в том, что ты, зная, что польские крестьяне не бунтовали, сказал, что они бунтовали, и что ты не оценил, что уступленная полякам земля — минимум за отрезками, сделанными с 1807—1846 и в последнее время.

По всему сказанному он ближе к Каткову и Муравьеву — чем к «Колоколу». «Современник» ненавидит. Чернышевского тоже. О Мартьянове едва слышал.

Затем начинается другая часть — это детали, т. е. картины, эпизоды и пр. И душу щемит — и смешно, и не смешно. Хаос, безумное, дурманное брожение. Мысль, у него проявляющаяся или затаенная, та: «Всему этому и вы способствовали (он считает влияние мое на поколение с начала царствования самым

494

главным и сильным — больше сильным, чем влияние Николая Павловича. Каково?) — в то время как надобно было все силы, все помышления устремить на то, чтоб двинуть машину вперед.

Я пришел в свою комнату усталый somme toute101[101]… общее впечатление страшно грустное. Какой-то стихийный социальный переворот — идет, давя колесами все — и люди, как Самарин, с этим примирились и идут возле, и тянут эту барку по бечевнику в крови и во всем, да еще нам говорят: «Да ведь вы хотели же социальный переворот — ну он идет так, а не иначе».

Прощай.

Сегодня я с ним обедаю. — «Может, — сказал он на прощанье, — вы будете спокойнее». Я не думаю.

8 часов — еду к Гено де Мюсси. Не знаю, поеду ли (т. е. успею ли выехать в субботу) — Самарин едет в понедельник. Может, и я останусь до понедельника и приеду в