8 часов утра. Да на этот раз только анекдотик — представь себе, что вчера было. Пошли мы все гулять в парк на дороге в Pool, Ага провел нас на скалу, отокуда вид очень хорош, скалы здесь песчаные, ты знаешь, но эта все-таки вышина хороша. Усов был с нами, он всегда выделывает разные штуки, ездит верхом и т. д. Смотрим мы вниз, рассуждаем о том, что можно бы сойти. «Конечно, это ничего», — сказал Усов и сделал первый шаг, стал на крошечную площадку, еще шаг, а песок все катится. — «Возвращайтесь, возвращайтесь!» — кричали мы. — «Кабы мог». — И видим мы, что в самом деле плохо, он больше не отвечает, удержаться не может, бросил сигару и, почти лежа на спине, стал спускать, сперва ничего, но все скорее, скорее, наконец одно облако песка видно, дыхание у нас остановилось, он полетел головой вперед! — Раз, два и еще раз повернулся в воздухе — вот, наконец, дошел, или долетел, мы с ужасом взглянули друг на друга, смотрим — а он привстал, встряхнулся, поднял шляпу и кричит: «Ничего!» Через пять минут он был опять с нами. — Но испугались мы не на шутку, и шутить томно, в полдороге обрыв.
Твоя Тата.
504. Ю. Ф. САМАРИНУ
17 (5) августа 1864 г. Борнемут.
Bryanston House. Bournemouth.
Очень благодарен я вам, почтеннейший Юрий Федорович, за последнее письмо ваше. Первое письмо ваше из Рагаца слишком
505
холерическое — а это отнимает то, что англичане называют temper118[118]. Ваше замечание о трудности ответа при нашей ценсуре я очень взял к сведению (а зачем же вы не сбросите, наконец, ценсуру?). Как ни представляйте couleur rose119[119] русские порядки, а цепь-то плохо подвязанная гремит и мешает. Сблизиться нам нельзя — вы правы, хотя общая почва деятельности есть и пример не далек: и мы и вы можем подкапывать ценсуру и требовать свободы слова, — но можно определеннее высказаться. Это очень нужно нам, потому что в два последних года на нас столько поклепу и лжи, что хочется прямому и честному противнику сказать: «Вот кто мы, — если мы обманываем — разите, но не подкладывайте нам чего в нас нет». Заметьте, что и вы говорите о теории политических экспедиентов как об нашей. Моя совесть чиста — где, когда, в каком случае ложь, т. е. сознательная, преднамеренная неправда, перешла мой рот?
У вас невольно перед глазами, несмотря на личное объяснение, носятся ложные манифесты — как будто не мы первые в «Колоколе» сказали, что это вредный и сумасшедший акт. В больше широких размерах — это обвинение любви революции за революцию — да помилуйте, кто же больше меня в Европе наругался над этим — печатно по- французски, по-немецки и, наконец, по-русски! За что же вы, порицая нас, не читали нас? Громека и тот в «Отечественных записках» отметил «Мясо освобождения».
Все это заставляет меня писать ту статью-письмо, о которой я говорил, — напечатаю я ее, может быть, не скоро, — но приготовлю omni casu120[120].
Хотелось бы мне смертельно, болезненно услышать об амнистии. Я истинно не понимаю, зачем в вас так много ненависти к врагам или, лучше, духа преследования. Обратите на это внимание — это давно замеченный недостаток религиозных людей. Неужели ни для России, ни для Польши не будет конца каторгам, казням? И каторгам à la Martianoff (убедились ли вы, что он послан за письмо)? И неужели сосланные останутся? Теперь черед Серно- Соловьевича — об нем я с вами забыл говорить — ну его нельзя, кажется, обвинить в фальшивости — напечатал брошюру за границей и имя поставил. Я почти с премедитацией назвал его, мне интересно — что вы найдете против него. Вы жестоко напали в последнем
118[118] темперамент (англ.); 119[119] в розовом цвете (франц.);
письме на Антона Петрова. Как же соединить с сочувствием к народу, с разделением народных стремлений quand même121[121] — с вашим приговором! Неужели «Положение» исполнило то, что
506
народ ждал от воли с землей? В Казани, конечно, не было (в августе 1861) ни нигилистов, ни поляков?..
Как-то вы увидитесь с Прудоном?
Если я напечатаю статью — как вам ее прислать в Россию?
До 1 сентября я здесь или до 30 августа.
От 1 сентября до 1 ноября мой адрес: London, Tunstall House, Maida Hill.
P. S. Придется непременно цитировать из вашего письма — совершенно общие места — вероятно, вы не имеете много против этого?
Получил ли Прудон от Громора медаль, посланную ему мною? Если не забудете, при поклоне от меня спросите его.
Письмо не франкирую для большего внимания poste restante.
505. Е. В. САЛИАС де ТУРНЕМИР 18 (6) августа 1864 г. Лондон.
Рукой Н. П. Огарева:
18 августа.
Завтра едет Усов и передаст вам это письмо. Сколько этот человек для меня лично сделал — я вам и выразить не могу; он имел терпенье быть моим учителем, да еще каким учителем! Такого превосходного профессора я нигде бы не нашел. Таким образом он мою старость вполне утешил с этой стороны, так что даже, если и недолго проживу, то все же многое успею разъяснить себе, чего без его пособия я не был бы в состоянии сделать.
Но теперь, мой добрый старый друг, перехожу к другому вопросу. Долго я не решался приступить к нему. Иной раз спрашивал сам себя: да с какого права?.. Но нет! Приступаю к нему по праву всех моих воспоминаний. — Я узнал, зачем вы едете в Цюрих. Но скажите — зачем же вы хотите детей в отроческом возрасте оторвать от родины, т. е. от почвы, на которой они волей или неволей должны будут после жить и действовать? Какой будет результат? Только тот, что вы не сделаете их своими в Европе и сделаете их чужими в России. Вы сделаете им жизнь в тягость, и отнимете у них всякую деятельность. Конечно, какой-нибудь талант к специальной науке или специальному искусству — может вынести эту разорванность жизни; но обозначился ли уже у которого-нибудь из них этот специальный талант? Да если он и кажется — то кто ручается за то, чтобы он сохранился в юности, т. е. той поре, когда человек уже определяется — что он такое? Другое дело послать их за границу в юношеском возрасте, в возрасте университетской деятельности — тогда они поедут учиться, вовсе не разрываясь с той средой, где волей или неволей должны жить и действовать. Тогда они съездят набраться сил, а не сгубить их в разорванном отношении с обоих сторон.
Вы не верите в будущность России; это ваше мнение. Против и за найдется много доводов; стало, ваше мнение не есть окончательная правда. Какое же право, из-за личного мнения, а может из-за личной ошибки, — какое право имеете вы вталкивать в немогуту и повсюдную чуждость молодые жизни, вашему сердцу близкие? Образовать их везде можно, и в России точно так же, как и здесь, когда есть на это достаточно денег. А в этом случае денег, кажется, на столько-то хватит. — В заключение умоляю вас —
507
одумайтесь и не делайте с детьми, из фантазии, того, что мы с нашими вынуждены делать из горькой необходимости. — Если мне не надо было этого говорить, мой старый друг, простите мне слово, на которое я решился конечно не из нелюбви.
Крепко жму вам руку.
Ваш О.
А у Кельсиева жена и дочь больны, вероятно, тоже в тифе. Писать к нему средств нет — письмы не доходят. Это ужасно!
Я думаю в конце осени быть в Швейцарии — и там непременно увижусь с вами, только не в Цюрихе — этот город мне по многому ненавистен. Радуюсь, что мои «VII лет» вам понравились, — если вы были ими тронуты — то будете смеяться от моей «Camicia rossa».
Душевно преданный
А. Герцен.
506. А. А. ГЕРЦЕНУ
27 (15) августа 1864 г. Борнемут.
27 августа. Bryanston House.
Письмо твое из Флоренции пришло 25 с известием о покойном пребывании Бакунина в Antignano и с тем вместе письмо от него из Парижа Тхоржевскому, возвещающее о его приезде в Лондон 26 или сегодня.
Переезд, кажется, — дело решенное, и даже Огарев согласен в необходимости. Все, что может быть, — это проволочка нескольких месяцев. С чего ты взял, что Мейзенбуг не едет в Рим, я не знаю — потому и не отвечал.
Внутренное положение почти то же, что было: сумасшествие Мейзенбуг — толчется в сумасшествие Natalie (сцен не бывает никаких) — но хуже всего, что Мейзенбуг с Татой так же не ладит, как было в Флоренции — и на днях было объяснение почти хуже тогдашнего. Тут помощь одна: Ольга должна ходить в пансион — that is the question — куда же в Риме. Татой относительно себя и относительно ее самой — я доволен, даже относительно Мальвиды она ведет себя с тактом, но с Ольгой ее холодным обращением я решительно недоволен — тут есть и недостаток любви, и избыток эгоизма, и своего рода жесткость.
С Natalie шло бы на этот раз глаже, но тут сделалось одно действительное несчастие (в письмах не поминай, потому что Огарев этого не знает). Еще в Теддингтоне случилось вот что: Лиза была одна в столовой с Огаревым — вдруг он брякнулся, с чашкой горячего кофея — судорогами и пр. Лиза прибежала наверх в спазмах. Она ни разу с тех пор не упоминала об
508
этом. Но с того дня сделалась до невероятности пуглива и капризна, ото всего плачет — для меня ясно, что это дело испуга. Можешь представить, какие чудеса делает Natalie. А ты можешь об этом порасспросить Шиффа — что он думает и как лечить гигиеной.
Ольга учится больно мало и вообще еще не сложилась до смысла, и резвость бы ничего, но она постоянно сердится — бедная Мальвида не имеет никакой власти и постоянно в глаза берет ее защиту.
Леля-герль (как пишет Чернецкий) необыкновенно светлый ребенок, а Алексей выправляется. Огарев последнее время был здоров. Обморок один только и был.
Посылаю два (может, три) «La Cloche», где небольшая повесть — для тебя и два для Мечникова (адрес его отыщи и перешли ему), один экземпляр Шиффу, т. е. Mme, а другой кому хочешь. «La Cloche» прекращается. Думаю, что «Колокол» мы поставим на фарватер к 1865. Польское дело и наше участие в нем положило нас в лоск и не меньше бакунинского разглагольствования. Надобно чинить, чинить, конопатить — и снова на всех парусах поплыть. В России делаются чудеса — мрачная энергия,
