de peste, de l’absurdité… Les pauvres — ils sont morts avec pleine conscience, sentant la mort, le manque d’haleine — et priant de les prendre, de les sauver. Et les médecins — ces bourreaux des innocents, ces barbares de la science. Je laisse à Marie (qui s’est conduite admirablement tout le temps) raconter? ce que sont les docteurs.
Lise est sauvée. Une angine commençait, mais soit que le changement subit du climat ou la faiblesse de la maladie — elle guérit vite, et depuis hier — elle est hors du lit.
Монпелье.
Дорогие Тата и Мальвида, какую мрачную, ужасную полосу я пережил — все мы пережили — трудно сказать. Я присутствовал при страшном зрелище самой жестокой смерти — смерти двух детей от удушья. Я держал маленькую во время операции трахеотомии — и я закрыл глаза Бою… Все это вместе, удар за ударом… как во сне. — Огарев, больной, бледный, падает в обморок — когда у малыша начинается агония. — Мать в полной растерянности, почти лишилась рассудка, врачи отсылают ее из дому, чтобы спасти Лизу, — славный Тхоржевский потрясен, на глазах у него слезы.
Все мелкие невзгоды последнего времени ничто перед этими ударами молнии, чумы, нелепости… Бедняжки — они умерли в полном сознании, чувствуя смерть, чувствуя недостаток дыхания — и прося взять их, спасти. А врачи — эти палачи невинных, эти варвары от науки. Предоставляю Марии (она удивительно вела себя все время) рассказать?, что такое врачи.
Лиза спасена. Начиналась ангина, но то ли погода внезапно изменилась, то ли болезнь не была значительной — она быстро поправляется и со вчерашнего дня — уже встала.
550
559. H. A. ГЕРЦЕН
21 (9) декабря 1864 г. Монпелье.
Рукой Н. А. Тучковой-Огаревой:
Ты говоришь: несчастная, несчастная женщина… — о да, да, — несчастная, и навсегда…
Тата моя, если б ты знала, что я потеряла, жизнь жизни моей — и я сама во всем виновата — ужас жизни, ядовитая боль так сильны, что сердце против воли, несмотря на то, что Лиза еще жива, рвется вон из груди. Мне нужно жить, чтоб поправить многое, я хочу видеть Лизу добрую, любящую и любимую — я хочу, чтоб вы сами, своими глазами видели, что все дурное, что отталкивало вас, умерло в эти страшные дни, я хочу, чтоб вы видели, что я больше никого не сужу, ни в ком, кроме себя, не вижу преступлений, я хочу видеть, что вы любите Лизу, что вы меня прощаете, я хочу, чтоб все видели, что я люблю вас всем остатком силы сердца. Я хочу, хотя очень поздно, исполнять волю Герцена и Огарева. Много им было горя от меня, бедные, бедные… Я отняла у них этих чудных детей, какую пытку они вынесли, какой удар — если б ты их видела — бедные, бедные мои дети. Как тянет к ним… какое жалкое сердце, оно не хочет страдать, оно хотело бы смерти, чтоб лишиться памяти и мысли, о эти две способности, ядовитые способности.
Больно мне, что я долго тебя не увижу, хочется поскорей все исполнить, поскорей все устроить… ах, Лиза, Лиза.
Прощай, Тата, не пишется больше, поцелуй всех за меня.
Тебя одна Лиза целует.
Твоя Натали.
21 декабря. Montpellier, Hôtel Nevet.
Всякая опасность миновала, я на днях уеду в Женеву. Сегодня получил письмо от Ковалевского — вы с ним писали, а он письма держит — нельзя сказать, чтоб это было особенно умно.
Я жду писем и известий, получено ли мое письмо из Парижа от 4-го декабря и другое от Natalie, наконец третье из Montpellier — я все забываю ваш № — справьтесь на почте. То письмо было к Мальвиде — его достаньте непременно (19 или 18 декабря послано из Montpellier) — если не получили.
Твой пояс черкесский я получил от Фонтена.
Пиши сюда, — если я уеду в Женеву — письмо перешлют.
560. Н. П. ОГАРЕВУ
22 (10) декабря 1864 г. Монпелье.
22 декабря 1864. Hôtel Nevet.
И еще камень с плеч долой — итак, ты доехал благополучно. При всей мрачной обстановке и страшных потрясениях ты убедился теперь (я это считаю необычайно важным), что путешествие
551
pas si chien179[179], как казалось после семилетнего залежья.
Лиза совсем поправилась. Что за несчастие, что вопреки совету Хоецкого, моего и пр. не проехала Natalie Парижем. Разница климата до того поразительна, что и толковать нечего. Днем — лето и солнце. Вечером дети должны дома сидеть. Лиза гуляет по бульвару. К тому же здесь народ прост и добродушен. Профессор Мартенс и его жена, Мте Морес, доктор Пешелье — все это показало участие и готовность. Редакция «Messager du Midi» давала мне в честь завтрак и даже довольно спландидный. Я полагаю, что до 1 марта Natalie всего лучше остаться здесь, им на 70 дней — 1500 фр. (день стоит франков 20). Это не бог знает что. Я думаю ехать в Женеву 25 или 26. Пробуду там не больше 10 дней — а может, и меньше — оттуда поеду в Париж делать заем. Дрянной Прынц подвел меня.
Мне говорят, что всего легче послать английскими ассигнациями en déclarant la valeur180[180]. Для опыта пошлю часть денег и буду ждать ответ.
Тхоржевскому сообщи просьбу Natalie — поскорее отправить Perambulator, он поставлен где-то в Paddington Жюлем — к Саффи. Не забудь, она писала Саффи. Кстати у Жюля надобно спросить насчет дорожной фляжки. Был ли Тхоржевский у Ротшильда насчет сатинской присылки?
179[179] не так уж плохо (франц.);
561. Н. П. ОГАРЕВУ
23 (11) декабря 1864 г. Париж.
Hôtel Nevet.
Montpellier.
Рукой H. А. Тучковой-Огаревой:
Да, да, теперь я могу слышать правду, хотя и больно… Ничего нет утешительного в моей жизни, вся была ошибки, зло, эгоизм, самолюбие; я бы хотела жить, чтоб видеть, что Лизу любят, но признаюсь тебе, я не победила себя, втайне я жажду наказания еще за эти детские могилы, я жажду мучительной, адской пытки перед смертью — но этого медленного яда, которого называют жизней, я боюсь его, сердце дрожит и отпрядывает от этой мысли. Они перед глазами — я их вижу, я их слышу — ее последние минуты, ее муки, и ни одной жалобы — а я стояла здоровая и крепкая, я даже не страдала, как можно это пережить!
Я знаю, что ты должен лечиться, что ты не можешь быть с нами, но ты один можешь Лизе помочь.
У нее к тебе любовь и вера, которых нет ни к кому — только не думай, что мне это больно, я этому радуюсь, и он тоже. Это твой ребенок больше, чем наш, — наше солнце село навсегда, а с ним ушел и спутник солнца,
552
как Герцен его называет. Бедный, бедный, и к нему рвется душа — я не увижу их, но я также буду не жить, как они.
Тело мое крепко, может, десятки лет пройдут в этой пытке, но, может, избавление неведомо близко, кто знает, а я бы хотела перед смертью ввести Лизу в ее семью, окружить любовью, всем, что осталось в потухающем сердце, детей Натали, его детей. О, как он мне дорог, как мне больно за него, он не заслужил этого. И ты, мой бедный Ага, что горя я внесла в твою жизнь, поправить это было бы мало двух жизней.
Смотрю на Лизу, и еще больнее становится — тяжело видеть ребенка, играющего на кладбище. Бедная, бедная, ей надо поскорей кого-нибудь, чтоб она не завяла в этом воздухе горя.
Обнимаю тебя крепко и прошу: берегись для всех и в особенности для Лизы.
Твоя Natа Не. 23 декабря. Пятница.
Если все будет благополучно, то я поеду 26 в 11 часов утра в Лион. Там должен прождать около 11 часов (ночью) и к обеду 27 буду в Женеве. Послан ли туда прошлый «Колокол» poste restante? Корректуру, которую ты просишь, я отдал Е. Утину, он ее тебе пришлет. Попробую под дом сделать заем у Касаткина.
Вчера я тебе послал страховое письмо с 600 фр.Как только получу от тебя весть о получении, пришлю другие 600. Может, мне удастся взять у Авигдора 4000 к 10 января. Если же он пошлет к Ротшильду в Лондон, я пришлю чек.
Natalie много мученья с Лизой (хотя она и поменьше шалит), она сама в странно хаотическом положении. Ей хочется как-нибудь что-нибудь сделать, оглушить себя… и вдруг совершенная прострация. А надобен труд, выдержка. Все дурное в Bournemouth^ и в Tunstall House — в Лизе раздулось. Что за казнь — что за казнь!
Если считаешь нужным напечатать, хоть на особом листке, если места нет, при объявлении о продолжении «Колокола» на 1865 — следующие строки — напечатай и поправь как хочешь.
NB. Женевская гувернантка прежняя будет в феврале.
562. Н. И. УТИНУ (черновое)
25 (13) декабря 1864 г. Монпелье.
25 декабря 1864. Montpellier.
На днях я писал, что «Колокол» и на 1865 как прежде будет «органом социального развития России», — органом всего и всех, кто идет к нему, и пр. Оставьте его этим органом — и давайте ваши труды, — труды общих друзей, устройте корреспонденции, устройте сбыт; вы говорите, что это легко, тем лучше. Это легкое не было сделано, потому что не было силы. Поднимать
553
бессильные знамена — значит ронять их, т. е. производить недоноска non viable181[181]. Что могло быть выше знамени, взятого из огаревской статьи. Что нужно народу? Земля и воля. Что сделалось с ним, что сделали из него? На одной сильной личности держалось движение, а сослали — где продолжение? Право — надобно прямо смотреть в глаза обстоятельствам. Когда в 1863 году приезжал Слепцов и повествовал — я сильно сомневался. Бакунин по страсти к агитации, Огарев по фанатизму к делу верили больше меня. Я не хотел и не должен был мешать, я осадил свой скептицизм и наделал ряд ошибок — наконец я поставил свое veto против забрания фондов бахметевских. Что было бы, если б и эта ошибка была сделана.
Сойтиться с людьми, близкими по религии и симпатии, я хочу искренно… Но что за новое политическое дело — русская эмиграция? Деятельность пропаганды в действии — должна быть дома в России. Действительное дело сводится на пропаганду, сношения и фонды. Укажите сношения, сделайте их не на практике, соберите фонды — дайте осязать силу, а не прекрасное желание. «Ее нет еще» — что же делать, будем ждать. В истории нет примера, чтоб
группа людей, выделившаяся своевременно, чтоб вести массу, была лишена средств, таланта, денег, поддержки в общественном мнении.
Может, все это
