сам удивляясь моей молодости и прочности надежд. По переписке я узнаю — скользнут мои слова или взойдут в тебя глубоко.
Ты постоянно хлопочешь о внешней прочности — о внешнем устройстве, тебе мало того, что в моих строках, — оттого я бессилен тебе помочь. Твой консерватизм — одно пустое беспокойство. Той прочности в нашей жизни, к которой ты могла привыкнуть, нет … не для нас, а для всех… Вчера Пьер Леру мне сказал: «Вот в 72 года … я брожу … без крова, без семьи — и ищу где приклонить голову… и это так ненадолго». Вчера проезжал приятель Бакунина. Бакунин пишет: «Вероятно, еще месяцев шесть останемся здесь — а там что?» Я тебе написал о верных месяцах, в которые можно сказать всё, — ты и этим недовольна. Потому-то я и ищу мира и выхода в твоем положении (не вырывай у меня и этот якорь). Оно окончит дурную сторону траура и того отчаянья, против которого восставал Астраков и в котором была не одна печаль, что он и провидел.
Твоя встреча с Татой определит ее будущее отношение к тому времени.
104
Умей теперь навеки приобрести Елизавету — теперь это легко — но с простотой, с любовью и смирением.
Аминь.
Мне очень не нравится, что у тебя остается сумасшедшая кухарка. Береги нервы Лизы.
Завтра припишу.
Вот и опять Петр Рыжий — как его звал Белинский — просидел часа три. «Я, говорит, смотрю на вас и не насмотрюсь — все черты не французские— и энергия иной расы и пр.»
NB. A propos, вот работа: сейчас принимайся переводить письмо мое к Аксакову на французский. Оно шумит.
21. Вторник.
Представь себе, что с моего приезда — не было пяти дней порядочных. Дождь, холод, вьюга. Дождь льет теперь две недели. Как же ехать из южного климата сюда! Вероятно, Ниццу тебе придется оставить к концу года — но все же не дальше Марсели. Об этом будем думать вместе.
Гадости и сплетни продолжаются. Я получаю одно ругательное письмо за другим.
Письмо это, очень может быть, придет вместе с Татой.
Прощай.
Что книга Лизе — пришла?
93. Н. П. ОГАРЕВУ
Между 14 и 20 (2 и 8) мая 1867 е. Женева.
Это опять та же прошлогодняя фантазия — о беременности, — если б правда была, может спасло бы от многих сумасбродств — но я не думаю. Вспомни, что было в прошлом году.
94. ЛИЗЕ ГЕРЦЕН и Н. А. ТУЧКОВОЙ-ОГАРЕВОЙ
25 (13) мая 1867 г. Женева.
Лиза — смотри в оба за Татой, я ее особенно поручаю твоим заботам. Скоро пора купаться — только не здесь — у нас такой холод, это все надели зимние платья. Что же, рада ты была? Как встретила? Все напиши и Тату за меня поцелуй, — я ей буду писать на днях.
— Dans l’après-midi de jeudi 23 mai, la neige est tombée à Lausanne pendant environ trois quarts d’heure.
P. S. Мне, я думаю, все же придется прислать ящик с разным хламом по petite vitesseclxii[162].
Была Бессонша — она что-то чудит, пришла принять какой-то ярлык в 50 фр. и, кажется, в долги детей ничего не заплатила. Сегодня Тхоржевский узнает.
NB. А отчего же не ехать куда-нибудь под Геную — на лето? Отчего не увидеться и с Ольгой?
95. И. С. ТУРГЕНЕВУ
25 (13) мая 1867 г. Женева.
25 мая 1867.
7, Quai Mont Blanc.
Твое письмо со скидкою 200 из № и всего неприятного из памяти получил — и вот тебе моя рука без задних мыслей. Наше замиренье начинается равенством цифры 7 в кварти¬рах — мы сделаем вычитанье, о котором я писал, — и затем, поставив нуль, выведем из Люксембурга войско — и не будем поминать старое. Ты смотришь на свет ипохондрически — как и следует человеку, который вина не пьет — а подагру имеет. Я — сангвинически, как человек, который подагры не имеет — а вино пьет, — мне все еще эта борьба с шумом и неприятными звуками, криками, грязями и воплями кажется эпической борьбой, и отчаяния я не имею.
Если ты совсем добр и не очень занят (написанное останется между нами) — напиши несколько слово русском обществе, старом и молодом, официальном, этнографическом и тайнобрачном. Мы, вероятно, забыты, ну а вообще? Только напиши без иры и студии, а пуще всего без боткинского размягчения мозга (у которого в голове, говорят, готов жиденький суп Mosk Firste без перцу — так что его череп можно будет опрокинутый подать за стол немного подогревши).
На этот раз довольно. Я еду в конце июня опять в Ниццу и Италию.
Прочти в «Колоколе» от 1 июня (он выйдет, несмотря на объявление) мою шалость «С того света», для того что ведь и наша переписка является оборотнем.
Два слова еще о моих детях. Саша читал публичные лекции по-итальянски в Флоренции о рефлексном процессе нерв и о нервах вообще с успехом. На одной я был. Ольга очень похорошела— умна и, след., до сих пор имеет отвращение от ученья. Татой я бесконечно доволен.
106
Республиканцу Долгорукову я съябедничал. Он переселяется в Италию.
Ну прощай.
А в «Голосе» читал о твоем романе?
Книги я не получил.
96. M. МЕЙЗЕНБУГ, О. А. и А. А. ГЕРЦЕНАМ
26(14) мая 1867 г. Женева.
26 mai. Dimanche.
Ich bin der alte Wassermann.
Und gieß kalt Wasser, was ich kann.
Je vous aurais dit tout simplement que j’ai deux seaux d’eau froide — mais vous me traiteriez comme un troisième (sot).
Le premier est météorologique. Le voilà — or, avant-hier matin, à 6 heures, le 24 mai, an de grâce — après trois ou quatre semaines de froid, de pluie, de vent — il neigeait — comme dans le poème de V. Hugo. Voilà ce qu’on appelle un climat — très bon pour les concombres salés.
Le second seau — la seconde neige c’est la «Philosophie positive» — revue de «Littré et Vyrouboff». Je le connais beaucoup ce Vyrouboff — c’est un homme capable, un Russe qui a quitté la Russie. Tata le connaît, il a de la fortune. Si on pouvait faire une fusion des deux revues — cela pourrait aller.
Or commencez par réfléchir, ««collegialiter» à ce qu’il faut faire. Les noms, vous les aurez — certes, Vogt (que je verrai aujourd’hui) ne le refusera pas à moi. Pour des actions — je ne fais que les actions de grâce. Comment vous — cara florentina — -comment pouvez vous me panofkiser encore — sachant que l’imprimerie russe — ne gagne rien et les etc. Dolgoroukoff — n’est pas sûr — je le tâterai.
Maintenant je donnerai volontiers des articles gratis — tant que la Revue marchera lentement. Ogareff aussi (Vyrouboff en demande idem).
Le reste de votre lettre — ist sehr gut. Et non seulement vous restez le «vieux de la vieille» — mais par votre étonnante pureté d’âme, par votre active amitié — vous restez la jeune de la vieille et une personne profondément sympathique. Votre dernière ‘lettre m’a réchauffé de Genève (voir l’annexe météorologique).
La grande nouvelle du N 7 Quai Mont Blanc — c’est que je me suis luxembergé avec J. Tourgueneff. Il m’a écrit une lettre amicale — après avoir lu mon article très hostile. Alors j’ai »fait sortir les troupes du «Kolokol» — et j’ai démantelé Tkhor-
107
zevsky (faute de mieux). J. Tourguéneff m’a répondu — con tenerezza.
Ah… devant la mort toutes les rancunes s’effacent — et on devient pacifique comme l’océan.
Votre devotissimeclxiii[163].
Что же, Ольга, ты уж никогда ни строки — полно лениться, теперь без Таты больше досуга. Целую тебя.
Почтенный Doctor. А ведь комиссии нельзя давать тебе. Вероятно, банкир, у которого ты спрашивал, счел меня за дурака, если думал, что я спрашиваю о билетах с купонами, т. е. о безыменных. Мои инскрипции НОМИНАЛЬНЫЕ, взятые в ТУРИНЕ, и потому % платят в Италии, а я желаю их пере-
вести на БЕЗЫМЕННЫЕ и получать во Франции — как это делается? То ли ты мне отвечал?
Ну, а что лекция хорошо шла — и знают, что studiate la fisiologia —е lasciate l’economia praticaclxiv[164].
Прощай — тороплюсь для Мальвиды. Дай подробности о Revue.
От Таты еще нет.
97. Н. А. ТУЧКОВОЙ-ОГАРЕВОЙ
29— 30 (17—18) мая 1867 г. Женева.
29 мая. Середа.
Я два дня думал, что мне отвечать на твое письмо от 25 — и решился ничего не отвечать, а укреплять себя — против несчастья неотвратимого. Это несчастье — твой характер, способный на любовь, но не способный, в вечном беспокойстве, дать вздохнуть всему, что ты любишь. С болью и горестью видел я, что то чувство, с которым было писано мое письмо, проскользнуло мимо и ты не обратила внимания на то благословение, с которым я встретил твою весть. У тебя на уме другое. Что? Ты не знаешь, тебе от внутренней, избалованной праздностью (да — не сердись — праздностью, от которой светских женщин спасает светская жизнь, а несветских — серьезная умственная работа) тревожности хочется перемен. Ты мне даешь на выбор— Россию или что? Ты назвать не умеешь что? Конечно, невозможного — например чтоб то, что было, не было, — ты не потребуешь, это безумно, ну что же! Сделать общее житье — я согласен, сказать о том, что ты рассталась, так, как прежде говорила m-me Hawkes, с Огаревым. Я говорил с Огаревым, он согласен и я — что же можно еще сделать — без страшного ридикюля или наконец без процесса? Ты не боялась Лизу не крестить — а боишься ее воспитать в ином понятии о браке. А для чего же я всегда хотел в глаза бросающейся близости Таты и Ольги с ней, с тобой?
Начни же с того, что крести Лизу — и тогда ставь вопрос, которым (и ты это знаешь) ты всякий раз пластаешь мне грудь au vifclxv[165].
Я устал, Natalie, и тем больше, что этот удар еще менее заслужен, чем все прежние. Я по- своему работал для иного устройства.
Когда я ехал — я еще раз говорил — прежде всего давай Сатина сюда. Почему же ни одна моя просьба не исполнена?
109
Почему ты имеешь право думать только о себе, вырывать у меня из рук Лизу — не зная даже, умеешь ли ее спасти?
Да — сурово идет моя старость, я наказан, я не защищаюсь — во смотрю с ужасом на беспощадность других — я им никогда ничего подобного не делал и не сделаю. Облей слезами эти «троки — но
