г. Ницца.
30 июля.
И еще писемцо пришло. Не бойся отпора и лиши. Я отнесусь без атеге- решёессхххш[233] и с уважением (внутреннего честного разбора) к твоей философии жизни. Не верю в нее — потому что знаю твою реконструкцию жизни и распространение амнистии на нас самих. Мы поступали вообще бесхарактерной распущенно, в силу чего так же распустили все вокруг. За это нас бьют следствия, и мы к концу жизней ведем дрянную, узкую, неустроенную жизнь.. Мы даже не умели устроить своей жизни вместе — а обстоятельства нас разведут еще дальше. Что ж, Огарев, можно сказать против этого?
Я не знаю, что Ыа!аНе хочет, какой официальности наших отношений? Я, наконец, приступил к горлу с вопросом: «Я на все согласен — да что делать?.. Ну, что?» — «Я не знаю». —«Чего же ты требуешь?» Когда нельзя было не отвечать прямо, она принялась за упреки и объявила, что как Лизу отдаст — уедет куда-то. Все это делается, как только я было наладил немного получше Лизино воспитание… Я действительно исхожу в бессилии — не могу и с Татой всего говорить… Бросить Лизу одну в Кольмаре — тоже мне противно… И все-то это делается под именем любви!..
Скажи, что же мы за публицисты, когда работаем два года и не можем найти средства переслать весть Сатину? У нас нет с Россией связи. Необходимость дать им Warnung в деле Natalie ясна… Руки опускаются.
31 июля.
Отвратительная встреча. Лиза забыла у Висконти свою мантилью. Я с ней пошел и в дверях нос с носом встретился с Ковалевским — так что и разойтись нельзя было. Я руки та подал, но поклонился — сказал несколько слов. Глуп он был, и дерзок, и сконфужен. Я очень недоволен. И зачем же этот человек в Ницце, зачем он вообще беспрестанно ездит? Везде — как гриб. Лицо его стало ужасно — исхудал, вдвое прыщей. Так снова и пахнуло на меня из элпидных мест — и твоя сентенция пришла в голову: «К Женеве надобно привыкать»…
Как только я уезжаю — у тебя часть жизни покрывается завесой тайны. Ты ходишь на «необходимые свидания», «встречи», ты видишься с таинственными господами, — уж просто бы, без алгебры — поверь мне, что тайн нет. Да и то еще, что.
159
au jour d’aujourd’huiccxxxiv[234] пусть читают, что ты виделся с Мечниковым и даже с Жуковским.
A propos. Ковалевский успел мне сказать, что виделся с Лугининым. Он мне не отвечал насчет денег Серно-Соловье-вича — я начинаю убеждаться, что и он плох, т. е. Лугинин.
Прощай.
Русские газеты совершенно не доходят. Жду о Чернецком. Что, спас ли ты прибавление к «Колоколу»?
Ученую статью предложи Вырубову (пожалуй, я напишу) — его адрес: 5, Rue des Beaux Arts. Твою «ситуацию» refondueccxxxv[235] можно напечатать в сборнике, о котором мечтаю. Русский «Колокол» мне всего противнее.
Насчет переписки натягивать нечего. Когда нет матерьяла, довольно два письма в неделю — так я и руководствуюсь. В замедление не очень верю — вы бросаете письма зря, т. е. не наблюдая часа. Это письмо, если я пошлю — пошлю вечером, стало, оно вечером 2 августа и придет, а если б послал утром, т. е. теперь, пришло бы в Женеву в обед завтра. В Petit Lancy почта ходит раз.
Доброе дело, что проветрил Тхоржевского на Салев.
Какая жалость, что роман Чернышевского писан языком ученой передней, — в нем бездна хорошего.
147. А. А. ГЕРЦЕНУ
1 августа (20 июля) 1867 е. Ницца.
1 августа 1867. Nice.
Пора окончить вопрос, вызванный историей Шарлотты, — ты не хочешь или не можешь стать на ту точку анализа и сильного перебора всех отношений людских, на которую мы звали, совершенно независимую от людских суждений и принятых сентенций.
Время и мысль, если эти вопросы тебя занимают, сделают все это яснее переписки. Видал ли ты во всех отношениях человека чище Огарева? В его голове, я думаю, не было ни нечистой, ни завистливой, ни злой мысли. Рядом с ним возьми обыкновенного и добросовестного аскета — строго нравственного (в внешних поступках). Диккенс мастерски рисует их портреты — он чист перед законом, вот и все. C’est le ton qui fait la musiqueccxxxvi[236]. О твоем поступке никто не говорил — говорили о твоих аргументациях и себяоправданиях. У нас в виду был. общий тон, и от него мы перешли в общий вопрос —
160
ты смотрел через себя. Довольно. Думай о вопросах — и погоди решать докторально. Я перечитываю роман Чернышевского «Что делать?» — Пришлю его тебе — форма скверная, язык отвратительный, а поучиться тебе есть чему в манере ставить житейские вопросы.
Свежий воздух у Фогта и Рейхеля делает искренная, истинная неотлагаемая работа. Мы все вполовину парализованы, вполовину развращены — наследством и рентой. От ренты ты занимался спустя рукава до 1863 года. От ренты — Тата не рисует и не поет. От ренты — Ольга безграмотная. От ренты — Natalie ставит кверх дном воспитание Лизы. — Пора понять эту простую истину. Если б отец Огарева, а не он сам прокутил бы свое именье, наш Огарев был бы признанный гений — и не имел бы эпилепсии. Мы защищены только тем, что сами ломаем дерево «злата и сребра», на котором сидим.
Приведи все это в порядок — да и подумай.
Мейзенбуг писала, что ты хочешь нанять дачу в Poggio Imperiale. Я не советую — вы очутитесь в монастыре на всю зиму и будете за все про все иметь Monod и Levier. Лучше приискать квартеру без мебели, исподволь ее меблировать, а пока, пожалуй, жить в пансионе — верно, есть пансионы, которые помесячно возьмут от 5 до 6 фр. в день. След., за троих 15—18,
за четверых 20—24.
Ergo в месяц 600 — maximum 700 фр. с Татой. Мебель я потому решаюсь покупать, что в январе будут фракции капитала свободны. Я во Флоренции не останусь надолго — и хотел бы купить что-нибудь или по взморью здесь или в Швейцарии. — Когда Тата воротится, я не знаю — вероятно, в конце сентября. Она очень полезна для Лизы (Лиза плавает, прыгает с досок в море, делает plancheccxxxvii[237]…). Жаль, что нельзя ничего устроить сообща.
Я здесь почти без газет из России, на 5 № — приходят 2..!
Прощай.
Переслать ноты можно, и, верно, дешево.
148. С. ТХОРЖЕВСКОМУ 3 августа (22 июля) 1867 г. Ницца.
3 августа 1867, вечер.
Любезный пан.
Чернецкий просит, сверх 500, поручиться за него в 1000 фр., — кому? т. е. у кого взять? В банк он должен 2000. Итак,
будет на мне 3000 — да еще 500. Мудрено. Да сверх того нужны будут на машину через год с лишком 3000. Итого 6500. Нашей работы не будет больше 2500 в год.
Нельзя ли продать старые машины?
Впрочем, узнайте у банка или в другом месте. Если дадут по 6% на три года — я поручусь.
Пожалуйста, напишите ваше мнение и Огарева.
Мне очень хочется печатать на французском языке книгу.
От Стеллы письмо — вы знаете, что он пишет о Желудкове?
Получили ли вы деньги за «Колокол»? Не нужно ли вам?
Ковалевский — здесь живет.
Прощайте.
Пишите хоть раз в неделю.
3. Вечер.
Сейчас получил Огарева письмо — со всем согласен. Боборыкина не жалеть. А «Голос»-то напечатал, что «Колокол»прекращается.
149. Н. П. ОГАРЕВУ
4 августа (23 июля) 1867 г. Ницца.
4 августа. Воскресенье — вечер.
Совершенно дружески прочел твою утопию и отвечаю сейчас. Я не того ожидал. Я говорил о законности или консеквентности Немезиды — а ты делаешь план будущему. Не знаю, что возможно через год или годы, но теперь наша артель вряд возможна ли. Она даст место новым столкновениям и еще раз сгнетет и сузит нашу жизнь. После сильной передряги теперь мир и тишина, так что можно говорить— постараюсь поддержать это расположение. Но от этого до жизни вместе — бесконечность. Разве в одном городе — и двух разных домах? Иначе мудрено.
Насчет раскаяний — ты и не можешь их иметь, ты и до сих пор сохранил юность и чистоту. Все зло в твоей жизни произошло от пьянства, им ты потерял здоровое здоровье (под этим я разумею не аппетит, а способность жить как все люди и независимость от нервных страхов), им потерял состоянье, которое облегчило бы тебе не только добровольные тяги, но участие в общем деле. Но это порок субъективный, и им ближних ты бил только рикошетом — стало, нет и речи о намеренном вреде или даже сознательном. Далее ты говоришь: «Не бросить же мне их». А кто же это предлагает? Если б я
162
не знал, что тебя заставляет так говорить раздражительный фамилизм — я бы рассердился. Между прочим, вспомни, как ты переехал из Буасьеры. Уезд Natalie в Montreux был преступленьем (точно так же, как страшный отъезд из Tunstalaous’a в Париж в 64 году) — но что же нам мешало взять квартиру вместе (Рейнак предлагал уступить свои комнаты тебе, помнится, за 600 или 700 фр.). Ты не хотел. Но, может, мне удалось бы, пользуясь мнимой уступчивостью твоей, склонить тебя. Я не сделал этого. Вот причина: ты пил безмерно и говорил, что пьешь оттого, что не можешь спать — а спать можешь только на другой квартире — и оттого пьешь. Это было смерть или Petit Lancy. Я чувствовал весь вред переезда — но перед большим вредом остановился. Что же ты сделал? Стал спать на славу и пить вдвое — из-за этого мы чуть не дошли до ссоры. Помни, что я тогда верил, что вино тебе вредно. Будь ты как все люди, я и теперь сказал бы: заведи квартеру в городе с лавкой (заметь, что праздность Мери тоже ни к чему не ведет) — и наймем дачу близко, ты будешь ходить в город и жить на даче. Но жить на два хозяйства в одном доме — невозможно.
И что ты говоришь о лжи и истине? Если ты говоришь о прежнем времени — это панихида, а теперь и так все ясно. А лучше скажи мне, кто возьмет на себя сказать Лизе всю тайну. И как она должна в ней отразиться? Вот главное. Лиза тебя любит замечательно. Natalie готова сказать, я не позволю — разве один ты можешь это сделать… хоть передавая мне.
Кстати, Лиза степенью лучше — и я много способствую. Сверх учителя музыки (очень хорошего), к ней начал ходить профессор лицея для арифметики— тоже шустрый. Если б Natalie дала какую-нибудь волю Тате — можно было бы до зимы все
