— этого достаточно.
Не жалейте об уроках Панофки. Аристократическое воспитание также должно подвергнуться коренному изменению (мы много говорим об этом и ничего не делаем) — к чему эта огромная трата денег? Разве из Таты вышла певица? Из Ольги тоже не выйдет — следовательно, у них только таланты для семейного круга, это эстетические развлечения «dolce far diente»ccliv[254]. Основывать современное воспитание на слабой одаренности и на филологии, по-моему, ошибочно. Конечно, лучше было бы изучать медицину или вообще что-либо положительное. Стряхните с себя — сага miacclv[255] — ветхую Еву, подобно тому как мы стараемся отделаться от ветхого Адама. Любовь не должна ослеплять, я люблю Огарева, но, право, не скажу, что он обладает таким голосом, как Линда, или что он играет на рояле, как Вильгельмина Клаус. Я бы хотел, чтобы мои дети были наделены всеми талантами, какие только возможны, но довольствуюсь тем немногим, чем они обладают.
Я сейчас пишу полемическую статью и все время нападаю — чтобы не потерять воодушевления.
Итак — советую при малейшем слухе о холере — d’andar viacclvi[256].
Ольге напишу в другой раз. Я целую ее.
1- ый. Каждый стремится в свое отечество,
Как только оно в опасности.
Тата быстро отгадала.
18 (6) августа 1867 г. Ницца.
18 августа. Воскресенье, после обеда.
Что за проклятая невралгия, и как долго! Вот тебе и Женева, а мы здесь на закраинах холеры благоденствуем. Только жары невмочь — но благодаря сквозному ветру — жить можно.
Журналом Погодина ты меня довел до припадка бешенства. Это вовсе не тот лист, мне нужна статья его обо мне, как он говорит, писанная в мою защиту. Я непременно об ней буду писать — но когда и где добуду?
Мое письмо в «Фигаро» и в «Zukunft» ничтожно, а также и строки в «Temps» — а по их поводу у меня был второй припадок бешенства. Хоецкий пишет ко мне (теперь-то!) — о твоей статье и считает тебя заклятым врагом Польши. Я долго думал, отвечать ли, и решил отвечать. Что это за мозги! Один Токаржевич понимает что-нибудь. Я читаю теперь Духинского — и иной раз перечитываю, чтоб убедиться, что такую белиберду можно так серьезно писать.
Брошюру твою почти всю прочел (я ее читаю с Татой, оттого медленнее) — она очень хороша, но устарела во многом, и потому многое следует переделать. Слог больше небрежный, чем дурной, и какой-то местами беззвучный. Бездна английских слов оскорбляет: settler, settlement, saving, beauty etc.cclvii[257], счет на гинеи — еще больше.
Обороты иные хороши только в полемике — а я хочу из твоей книги сделать для них руководство. Например, называть освобождение крестьян «измененным рабством» — не годится. Особенно когда они не надивятся, что и в посессию дали землю. Во многих местах надобно прибавить красок. Знай публику. Ко мне пришел здесь познакомиться сам председатель гражданского суда. Юрист, ученый, не старый, серьезный— ну, а как дело дошло до России, — ни тени сведений. Я ему обещал дать твою книгу.
Дома все довольно хорошо, хотя и был опыт — вспышки (я ее ждал наверняка, потому что утром принесли письмо от Алексея Алексеевича, который потерял деньги на дороге и спросил в Москве долг у Вешнякова, — но тот отмолчался и прислал сто целковых в уплату тебе, которые Алексей Алексеевич и задержал).
Лиза целыми днями мила. Все так же плавает. Она хотела тебе сообщить, что я сегодня тоже прыгал с досок в море и
179
плавал с ней au large, но вспомнила, что воскресенье и что писать нельзя. Говорит она точно большая, со всеми нюансами в выборе слов маркизы S. Germain’c^ro предместья. Она продолжает питаться ягодами, фруктами и мороженым.
Холера свирепствует в Палермо, Ливорно и Комо (туда как попала?). Я вчера послал Мейзенбуг инструкцию ехать из Rimini — сейчас в Флоренцию, если есть малейший случай болезни (во Флоренции нет). Я аларме не отдамся — но, если перебросит холеру сюда — на свой страх не оставлю Тату, Natalie и Лизу. Можно ехать в Montpellier, даже в Тулузу, Бордо.
Засим прощайте.
А не правда ли, хитрая штука, что ты пишешь на имя Таты?
Тхоржевскому кланяюсь в пояс. Уж он не достанет ли Погодина журнал 9 и 10 листы? Да вот еще: когда он увидит Барни, он бы спросил у него, как мне сделать, чтоб заплатить за присылку «Coopérative»— кому и что? Зачем же даром получать.
161. К.-Э. ХОЕЦКОМУ
18 (6) августа 1867 г. Ницца.
18 août 1867. 7, Promenade des Anglais.
Nice.
Mon cher Khojezky,
Comme ma lettre n’a pas un besoin urgent de réponse—lisez-la ftvec calme et un peu d’amitié. Votre dernière lettre m’a fait t/ès sérieusement beaucoup de chagrin. Comment vous, qui me connaissez depuis vingt ans — vous, qui connaissez mes rapports avec Ogareff — vous répétez des calomnies d’hommes qui ne ‘comprennent pas ce qu’ils disent, ou désirent se défaire des der¬niers Russes qui sont restés avec vous.
Citez-moi une ligne, un mot d’Ogareff qui pourrait justifier l’accusation que vous portez contre lui — un seul mot. Vous ifui connaissez le russe, vous n’avez donc pas lu l’article spécial — qui a été pris pour prétexte de tomber sur nous. Vous un connaissez pas de quoi il s’agit. Oui cela me navre le cœur — et j’ai cru mal agir en ne vous disant pas mon opinion. Ogareff i’ii parlant de la vente des biens séquestrés a dit — pourquoi êtes-vous bête même dans vos iniquités, vous vendez à des ligueurs russes et à des Allemands. Mais si vous en êtes à des spoliations — pourquoi avez- vous exclu les paysans? — C’est tout. Et vous concluez de là — que Ogareff — cet homme dévoué,
180
aimant, grand a une haine contre la Pologne! Et cela après les dix années de nosi travaux. Nous avons expliqué l’article— (la «Gmina» a reproduit notre lettre) — mais les unjures tombées nous ont obligé à nous taire.
Va pour les autres — mais vous!
Oui — il faut encore une fois dire en quoi consiste notre foi. Je le ferai. Je l’ai fait dans une lettre à Aksakoff que je vous ai envoyée. L’avez vous lue?
Ne m’en voulez pas pour cette lettre. Je ne pouvais me taire sous (le poids de vos paroles.
Adieu.
Votre dévoué
A. Herzen.
Je vous remercie de votre coup d’épaule amical, j’ai lu les lignes insérées dans le «Temps» — et vous, avez-vous lu mon petit article — la «Mazourka»? Ce n’est pas trop hostile — I think.
18 августа 1867. 7, Promenade des Anglais.
Ницца.
Дорогой Хоецкий,
так как мое письмо не требует спешного ответа — то прочтите его спокойно и дружелюбно. Ваше последнее письмо в самом деле очень огорчило меня. Как это вы, знающий меня в течение 20 лет, — вы, знающий мои отношения с Огаревым, — повторяете
измышления людей, которые не понимают того, что говорят, или которые желают освободиться от последних русских, оставшихся с вами.
Приведите мне хоть строку, хоть слово Огарева, которые могли бы подтвердить обвинение, взводимое вами на него, — хоть единое слово. Вы, который знаете по-русски, вы, стало быть, не прочли специальной статьи, которая послужила предлогом, чтобы обрушиться на нас. Вы не знаете, о чем идет речь. Да, это раздирает мне сердце — и я дурно поступил бы, не высказав вам своего мнения. Говоря о продаже секвестрованных поместий, Огарев сказал: почему вы глупы даже в своих беззакониях? Вы продаете русским помещикам и немцам. Но если вы дошли до этих грабежей, почему вы исключаете кре¬стьян? — Вот и все. И вы заключаете из этого, что Огарев — этот преданный, любящий, большой человек — питает ненависть к Польше! И это после десяти лет наших трудов. Мы объяснили статью («Гмина» напечатала наше письмо) — но павшие на нас оскорбления заставили нас замолчать.
Другие — это еще куда ни шло, но вы!
181
Да, надо еще раз растолковать, в чем заключается наша веса. Я это сделаю. Я это сделал в письме к Аксакову, которое я послал вам. Прочли ли вы его?
Не сердитесь на меня за настоящее письмо. Я не мог молчать под (тяжестью) ваших слов.
Прощайте.
Преданный вам
А. Герцен.
Благодарю вас за вашу дружескую поддержку, я прочел строки, напечатанные в «Temps» — а прочли ли вы мою статейку «Мазурка»? Это не так уж враждебно — I thinkcclviii[258].
162. H. П. ОГАРЕВУ
23 (11) августа 1867 г. Ницца.
23 августа. После обеда. Пятница.
Давно нет что-то вестей, последняя записка была от Тхоржевского от 17 августа. Неужели все невралгия? У нас тоже отоя невралгия. Недели три тихой жизни надоели. Что это за несчастнейшее существо, забивающее себе иголки под ногти, чтоб обвинять других в боли! Вчера я говорил с Татой — вижу, что ей уж не очень втерпёж — она сильно обижена беспрерывными намеками, что «она чужая Лизе», что «у Лизы семья — Сатины и больше ничего», — и я исключен. Я Тате сказал, что она может ехать через месяц. Вот и эта карта лопнула. И все это черт знает зачем. Начали искать квартиру на год — умнейшее, что можно сделать. Natalie объявила мне, что везет Лизу в Кольмар, — и это в половину сентября — хочет Лизу в пансион, сама идти в службу при пансионе… Письма из России сущая отрава. Теперь новая штука — Мария Алексеевна Идиллия и Александр Деспот- Зенович едут весной в Дрезден. Алексей Алексеевич приедет за Natalie, чтоб ехать вместе в Дрезден. Мне в Дрезден ехать невозможно. Сатины, кажется, в Москве. Хорош гусь Сатин— ни малейшего отзыва на наши приглашения, — а без него беда. Я предложил ехать Женевой — ни под каким видом. Я заметил, что это озлобление против тебя и детей страшно безнравственно. На это — предложение разрыва на том основании, что она, 1-е, не может примириться с тобой, 2-е, полюбить детей, 3-е — потому что не может официально признать нашу жизнь и сказать Лизе, что она дочь. Я считаю, что это душевредительство ребенка. «Ну, в таком случае я сделаю, чтоб она вовсе не знала, кто ее отец, в пансионе легко». А потому ехать 10 сентября. Здесь жить теперь превосходно, тихо и недорого, до весны было бы прекрасно. Но уж тут разум молчит, и (экономия, сберегающая ботинки и огарки — тоже) — «Ехать… ехать!» Я написал письмо строго и серьезно, хочу попробовать coup d’Etatcclix[259]… Не знаю, что будет. По несчастью,
