надул меня на б франков — я сделал вид, что ничего не замечаю и мы расстались — друзьями per l’eternitàlii [52]. Здесь все жульничают — вода не способствует моральной чистоплотности.
¿Медицинский вопрос al dottore Levierliii[53].
Почему с тех пор, как я покинул Флоренцию, где почти все время страдал от головной боли, она совершенно прошла — и я чувствую себя хорошо, как в Лозанне и в Монтре?
Разве у меня натура амфибии — нечто среднее между крокодилом и лягушкой?
Прощайте.
P. S. За обедом я сижу между двумя русскими, которые меня не знают, и мы по- французски беседуем о безразличных предметах. Когда они узнают — я убежден, что один из них вонзит в меня вилку, а другой — нож. Я прикажу поставить себе горчичники, чтобы сидящий против меня англичанин мог меня съесть с горчицей. Разве мои пуговки захвачены кем-нибудь?
35. Н. П. ОГАРЕВУ
20 (8) февраля 1867 г. Венеция.
20 февраля. Venezia. Albergo reale.
Riva di Schiavom.
Лизе лучше — и эту новость Natalie мне сообщает так, что резнуло по сердцу. Что за тьма кромешная! И это назы-
41
вается любовь? Все это испортило поездку, и я думаю во вторник ехать во Флоренцию — стало, помни для писем: я буду там 27-го. Сколько пробуду, не знаю — меня тянет взглянуть на Лизу; мне жаль и те мучения, которые вынесла
Natalie, но сказать ничего не могу. Дней десять almenoliv[54] останусь, да и в Ницце, если сколько-нибудь будет сносно, недели две. Жди к 1 апреля.
Венеция — величайшая и самая поэтическая нелепость в мире. Она красивее и оригинальнее Флоренции — но жить здесь нельзя. Теперь карнавал, и все сошло с ума. Но теперь и месячное сияние. Я сейчас приехал, т. е. приплыл с passegiat’bilv[55]. Удивительно хорошо. Помнишь внутренность Palazzo Ducalelvi[56] — куда же постройкам XIX века тянуться! Жду писем от тебя и Тхоржевского.
Здесь нашел «Колокол» у Мюнстера. Я ему предложил книги с рабатом 45%, но с заплатой провоза. Говорит, что подумает.
Сейчас получил твое письмо от 16 февраля. Все ладно.. Отвечать буду после.
Я здесь обедаю с двумя русскими, которые меня, не знают и говорят (по- французски) о том и о сем. Это очень забавно.
Скажи Тхоржевскому, что Мюнстер получил два экземпляра «Былое и думы» и продал оба через день.
Иду на карнавал, который колоссален и глуп.
Корректуру отослал сегодня утром. Корреспонденция из Петербурга превосходна.
36. Н. П. ОГАРЕВУ
22 (10) февраля 1867 г. Венеция.
22 февраля. Пятница. Venezia. Albergo reale.
Получил из Флоренции две записки от тебя—одну вчера вечером, другую сегодня утром. Natalie пишет, что Лизе лучше, что у нее была гастрическая лихорадка (у Таты и Ольги были они очень часто) и что она начало записки ко мне послала тебе, а записку к тебе — отослала мне; прилагаю ее. О твоих стихах ни слова. Но что меня поразило — это выражение: «вот как можно ошибаться»… тут неправда сложная и дурная. У гроба Natalie и детей, в первый раз, когда мы были на кладбище, я ей, указывая на памятник, сказал:
42
«Примирись прежде всего с ее детьми и с тем человеком, который мне ближе других. Как может быть согласие между нами при таком двойстве!» Ыа1аНе не сказала ничего, но, два дня спустя, глубоко оскорбляя меня, говорила, что она может все забыть и простить Тате и Ольге, но что с тобой не может быть мира, ни
с Сашей, потому что вы ее ненавидите. Потом она написала ему записку — и снова рассердилась, что ответ его был холоден. Я заставил, умолил писать к тебе о Лизе. Это дурной поступок. И это слово снова меня отбрасывает к ученому диспуту.
Ты в изложение вносишь не только разум, но и какую-то инквизиторскую нетерпимость, которой у Шиффа вовсе нет (да и не в твоем характере). Ни ты, ни Шифф всей сложности задачи, особенно в ее историческом воплощении, не касались. Тебя обрадовало слово volition — назови практическим разумом, разумом деятельным и объясни его законы и отношения, так чтоб я, сказавши теперь: «Это дурной поступок», не говорил нелепости. Далее сегодня вопрос откладываю — и еще раз советую писать именно об этом. Я под словом «математические -фантазии» хотел сказать фантазии о математике, так, как бы мог сказать о себе, если б начал штудиум медицины: «моя фантазия медицины» — etc.
Видишь, как мы — литераторы до конца ногтей. Недаром Морошкин меня с Хомяковым называл «совопросниками мира сего».
Без сомнения, надобно издать 15-го, если есть материал, да в нем и объявить, что следующий лист выйдет 15 апреля (если нет trop pleinlvii[57]). Да и в этом листе, т. е. от 1 марта, следует сказать, что следующий выйдет 15.
История с телеграфом Долгорукова изящна!
Богатство всего на свете — в отношении архитектуры, скульптуры и живописи — страшное. Я пообжился. Большой камень свалился с груди с Лизиным выздоровлением. Natalie хотела не щадить. Она и не будет щадить.
Весною прошлого года, когда она вздумала, когда захотела сближения, — она умела себя человечески поднять; тут явилась фантазия о ее положении. С той минуты, как она увидела, что ошиблась (в июле), она снова ушла в злой эгоизм. Одна интимность отношений может ее восстановить на время. Да, но это средство страшно. Знай это — потому что я изучил и уверен. Как без этого спасти Лизу, я не понимаю.
Прощай. «Гусь свинье не товарищ» надобно перепечатать хоть в 15.
43
Видишь, что я метко считал, и банк женевский меня не надул. Вчера звал меня Мюнстер, большой книгопродавец -здешний, вечером. Всё были немцы — и, стало, было скучно, да поляк (знакомый с Цверцякевичем). Господи, что он врал за чушь — и что за ненависть к русским! Да, роль победителей иногда гаже побежденных. Я молчал.
Сын В. А. Жуковского и еще племянник А. П. Ермолова обедают со мной за одним столом, — милы.
За что это Долгоруков все сердится?
Еду отсюда 26 или самый поздний срок 27 — а поэтому с 23 прошу всё посылать во Флоренцию..
Пану поклон и Чернецкому.
37. Н. А., О. А. и А. А. ГЕРЦЕНАМ
22—23 (10—11) февраля 1867 г. Венеция.
Всем.
22 февраля, Albergo reale.
Нет карты, которая лучше бы, нагляднее передавала Венецию, как то, что на этом листе, — большие здания на маленьких пресс-папье, опущенных в воду.
На этом мне помешали русские соседи, которые очень хорошие люди, и один знает Тату и видел даже ее копию с Тициана в Риме. Сын поэта Жуковского. А между тем пришло и письмо с описанием бала. Изредка, несмотря на Гюго, не Виктора, а Шиффа, можно mitmachenlviii[58]. Здесь карнавал растет не по дням, а по часам, — толпы, маски, кричат, иногда дерутся, но всё вместе — еще ничего, скорее глупо. Завтра и в середу — самые решительные дни — увидим завтра. Я не думаю, чтоб я остался до середы, вероятно, приеду во вторник вечером или в середу утром.
Каким образом попал Гарибальди во Флоренцию? И надолго ли? Уж не сюда ли едет? Саша^[59] мог бы явиться к нему и сказать, что я в Венеции, что стремлюсь его видеть — и не видать Онагра. Я боюсь встречи с ним, т. е. с Гарибальди, — по поводу польских сплетней. Господи, что за неисправимая нация… я здесь встретил экземпляр удивительнейший. Lasciate ogni speranza.
44
Ты спрашиваешь, продолжает ли Венеция нравиться, — я уже писал Мейзенбуг, что жить здесь безумно, но приехать exempli gratia осенью или в начале лета на месяц, даже на два если есть деньги, — очень хорошо. Венеция захватывает своей странной красотой и необычайным богатством зданий, своей резкой оригинальностью. Венецию вне Венеции понять нельзя, особенно прошедшую. Она должна была быть аристократической республикой — дворцы, и внизу, как слизняки, льнущие к скалам, — бедные, задавленные плебеи. Размеры всего колоссальны, от Академии délie belle artilx[60] свербит в глазах, так много.
Мелких неудобств мильон; 1-ое, народ, искаженный австрийским гнетом и туристами, — подло обманывает на каждом шагу 2-ое тупое правительство — как будто на смех себе — дозволяет величайший сумбур в деньгах — ходят деньги сере¬бряные австрийские, ассигнаций тосканских не принимают, променных денег и франковых бумажек почти нет или не у всех. Менялы, пользуясь, берут франк со ста — за маленькие ассигнации. Казна не берет ничего, кроме 5 ф. — Купцы немце-жиды, срывщики sous capelxi[61], хохочут и говорят: «А вот во время Австрии деньги ходили просто».
При выезде из Венеции по железной дороге осматривают все чемоданы и ящики — это все против табаку, и пр., a regialxii[62] здесь
та же.
Если б я был генерал Ayr, я все бы переменил это.
Не поплывет ли он с Гарибальди сюда — за этим я остался бы день лишний.
Был на вечере у книгопродавца Мюнстера (втрое больше всех Лёшеров и Бренеров у вас) — всё немцы, немцы и для вариации немки. Если б не давали сандвичей — я бы очень скучал, к тому же был в фраке.
NB. Известно ли вам, что здесь все картавят и пришепетывают, что, впрочем, очень мило.
От Огарева два письма — все заедает libre arbitre. А каков Петр Владимирович? Сын его, делая химические опыты обжегся, и сильно — он телеграфировал в III Отделение вопрос о его здоровье — и через несколько часов получил уведомление, «что ему лучше». Это прелесть. Как же они его боятся!
Прощайте. Переведите Мальвиде письмо. Monod выговор за болезнь, Levier за то, что не починил его.
Лизе лучше.
45
С понедельника начиная ни писем, ни газет не посылайте (разве, может, по первой почте, т. е. до 12 часов утра).
Ольге доношу следующее: ровно в два (часы на башне бьют два чугунных арапа) — голуби со всех сторон летят на Маркову площадь — закусывают и улетают на 24 часа — это очень оригинально. Посылаю ей вид берега Schiavoni с нашим оте¬лем. Она увидит, что крыса с крыльями здесь спать никому не мешает, потому что ее держат на столбу.
Прощайте.
Везде ли щенок Доманже гадит — и стала брать опять Ольга уроки у Pasnofky? Письмо Кине о немцах — chef d’oeuvre, привезу с собой.
38. ЛИЗЕ ГЕРЦЕН
22 (10) февраля 1867 г. Венеция.
22 февраля 1867. Пятница.
Albergo reale.
Милая Лиза, посылаю тебе вид большой церкви возле улицы, на которой я живу. Перед ней площадь — каждый день к вечеру собираются маски — сотнями бегают, прыгают, шумят до двух, трех часов ночи. А утром — как только два черных арапа из меди, которые бьют часы, стукнут два, так голуби летят со всех сторон, им из
