этой странной классификацией человеческих смертей… — Чрезвычайная специализация в какой-либо сфере, открытие в ней неожиданно разветвленного подразделения для, казалось бы, простых вещей, экзотическая терминология — мотив, встречаемый в литературе в разных вариантах. Из более причудливых случаев, помимо похоронной иерархии Безенчука, отметим длинные списки разновидностей «блудодея» или «сумасброда», т. е. penis’a, в романе Ф. Рабле (пер. Н. Любимова) или богатство форм и степеней опьянения в поэме В. Ерофеева «Москва-Петушки». Интерес к специальной терминологии очень велик у Гоголя, который записывает, например, всевозможные виды собачьих мастей, пород и кличек: чистопсовые, густопсовые, брудастая, муругая, полвопегая, бочковатость, выпукловатость и т. п. — и густо пользуется ими в описании ноздревской псарни [Мертвые души, гл. 4]. Из более умеренно-реалистических применений напомним чеховскую Душечку, которой, когда она вышла за торговца лесом, «что-то родное, трогательное слышалось. .. в словах: балка, кругляк, тес, шелевка, безымянка, решетник, лафет, горбыль…»
Классификация смертей Безенчука намечена в ИЗК, 123 — рядом с аналогичной терминологией пьяниц для обозначения мер вина [см. ЗТ 21//12]. В «Хулио Хуренито» И. Эренбурга (1921) гробовщик-рантье мсье Дэле разрабатывает своеобразную похоронную табель о рангах — 16 разрядов похорон в зависимости от социального статуса, причем себе самому скромно отводит третий или четвертый разряд: «[Я] не кричу: «Я, такой-то, вне классов» [гл. 9] — ср. аналогичный реализм Безенчука: «Я — человек маленький. Скажут: «гигнулся Безенчук»… Мне дуба дать или сыграть в ящик — невозможно: у меня комплекция мелкая». Менее интересную, на наш взгляд, кладбищенскую классификацию — не через языковые игры, а по профессии и по алфавиту — предлагает гробовщик в повести Л. Леонова:
«Я добился, чтобы усопших клали не как придется, а в строгом порядке. На каждый участок идут покойники по одной только специальности. Купцы к купцам, военные к военным… На участках — сперва все покойники на букву А, потом на Б и т. д… Этому, однако, воспротивились… Хрыщ говорил: „Этак я всегда в конце буду лежать, а какой-нибудь прохвост нестоящий — спереди. Не согласен, протестую!»»
2//9
Нашему дорогому товарищу Насосову сла-ава!.. — На свадьбе у Кольки, брандмейстерова сына, гуляли… — Обращение «дорогой товарищ» было неологизмом, пришедшим, видимо, из партийной среды. Ср.: «Пойдем в милицию. — Зачем же, говорю, дорогой товарищ, в милицию? Неуютно там, в милиции-то» [К. Шеломский, Спортсмен, См 34.1926; цит. А. М. Селищевым в кн.: Язык революционной эпохи]. Оно было весьма популярно и проникло даже в лексикон любовного ухаживания — во всяком случае, героиня повести А. Н. Толстого «Василий Сучков» [гл. 10] с ностальгией вспоминает о поклоннике, который «любил меня, „дорогим товарищем** называл». По аналогии возникло и обращение «дорогой гражданин»: «А вот извольте прокачу, нам по дороге, дорогой гражданин» [извозчик — седоку; Н. Никитин, Зимние дни, КН 04.1926].
Возможный источник этого места романа — карикатура А. Радакова: «В уездном масштабе,. — Впервые вижу, чтобы наша команда так быстро выезжала на пожар. — Да они не на пожар. Они едут приветствовать нашего дорогого товарища Носова по случаю ихней свадьбы» [См 34.1927]. Номер журнала вышел в конце августа — начале сентября 1927, т. е. именно тогда, когда начиналась работа над романом. Шутка в «Смехаче» замечена А. Старковым, который не исключает, что авторами подписи могли быть Ильф и Петров, нередко выступавшие в этом журнале [Старков, «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок»].
Использование казенных средств передвижения для личных целей — злоупотребление, известное издавна. Ср. монолог брандмейстера в чеховской юмореске «В вагоне» (1885): «…лошади, батенька, хорошая штука… Запряжешь, этак, пять-шесть троек, насажаешь туда бабенок и — ах вы кони, мои кони… Приказываю я однажды людям запрячь десять троек… гости у меня были…» Что обычай перешел и в советскую эпоху, видно из современного фельетона, где лошади реквизируются отцами города для конной охоты [Тур, братья, Серебряная свадьба, Чу 25.1929]. В другом фельетоне того же автора инженер и работники карьера совершают пьяный выезд на вагонетках, приводимых в движение сезонными рабочими [Тур, братья, Прогулка на рассвете, Чу 01.1930].
3. «Зерцало грешного»
3//1
…Батюшка быстро проскочил в спальню… заперся там и глухим голосом стал напевать «Достойно есть». — «Достойно есть» — текст, входящий в состав православного богослужения; часть «Символа веры», который, в свою очередь, входит в Божественную литургию св. Иоанна Златоуста [см., например, Молитвослов, 103].
3//2
Тогда Востриковы решили давать домашние обеды. — Домашние обеды (в одном ряду со сдачей комнат, означавшей еще большую нужду в средствах) — распространенный в дореволюционные времена сервис, дававший приработок семьям среднего достатка. О том, как семья учителя, уволенного за свободомыслие, пытается свести концы с концами, давая «вкусные, питательные и дешевые домашние обеды для интеллигентных тружеников», а затем и сдавая комнату, с сочувственным юмором рассказывает В. Катаев [Хуторок в степи, гл. 5]. Мемуаристу вспоминается «летняя киевская скука — та скука, когда из всех домов доносится запах „домашних обедов»… Только шарманка высвистывает по раскаленным дворам… „Августен, Августен, ах, майн либер Августен!»» [К. Паустовский, Близкие и далекие, 21]. Как многие другие черты старого быта, институт домашних обедов возродился, и порой с немалым шиком, при нэпе:
«Москва в те годы [около 1923] была полна частных кухмистерских и столовых. Вывески „Домашние обеды» можно было встретить на каждом шагу, по крайней мере в центре Москвы. Обеды давались в роскошных барских квартирах, кое-где отменно изысканные за роскошно сервированными столами. Мы [сотрудники журнала «Огонек» во главе с М. Кольцовым] обыкновенно обедали в „средних» домах, где за большим круглым столом прислуживала сама хозяйка и ее молодые дочери… Славились домашние обеды у [бывших знаменитых трагических актеров, братьев Р. и Р.] Адельгейм на Большой Дмитровке, ныне улице Пушкина…» [Миндлин, Необыкновенные собеседники, 249].
Наряду с гаданьем [см. ДС 10//5], продажей личных ценностей и реликвий, сдачей комнат и т. п,, домашние обеды были одним из средств к существованию обнищавших старорежимных людей. Так, в рассказе Л. Славина «Женщина в голубом» обеды дает бывшая фрейлина княгиня Бловиц, обедающие — жильцы окрестных коммунальных квартир, и по качеству эти обеды никак не сравнимы с теми, о которых рассказывает Э. Миндлин: «Там были блюда все тяжелые, с кашами, с капустой, пахнувшей тяжко, как разваренное белье» [КН 47.1927].
3//13
…Заведующий подотделом благоустройства Козлов, тщанием которого недавно был снесен единственный в городе памятник старины — Триумфальная арка елисаветинских времен, мешавшая, по его словам, уличному движению. — Авторы намекают на снос Красных ворот в Москве, который к лету 1927 был делом решенным: «Постановлением Президиума ВЦИК исторический и художественный памятник елизаветинской Москвы, известный под именем Красных ворот, подлежит разборке и уничтожению. Работы эти уже начались» [Последние дни Красных ворот, Ог 24.07.27]. На довольно четком снимке сверху, прилагаемом к огоньковскому очерку, на воротах и вокруг них суетится много рабочих, но не до конца ясно, разбираются ли ворота или восстанавливаются. [См. также Ог 23.1927, КП 29.1927, и др.] Снос памятника мотивировался нуждами транспорта, весьма оживленного на этом участке Садового кольца, примыкающем к площади трех вокзалов. «Год за годом растет новая Москва. Ветшающая старина уступает ей место», — сообщает хроника тех дней, давая, тем не менее, с типичной для времени двойственностью, сочувственный и компетентный исторический очерк о памятнике Красных ворот [КН 23.1927; см. ЗТ 1//21].
Ряд культурных организаций, в том числе Главнаука, вели борьбу за сохранение этого образца русского барокко, построенного в 1743 в связи с приездом в Москву императрицы Елизаветы Петровны. Первоначально сооруженная из дерева, арка Красных ворот сгорела и была отстроена архитектором Д. В. Ухтомским в 1753-1757. При Екатерине II Красные ворота были центром уличного маскарада «Торжество Минервы», для которого А. П. Сумароковым был написан известный «Хор ко превратному свету» (1763).
Остроты, намеки по поводу сноса Красных ворот встречаются в сатирических обозрениях тех лет, например, в «Одиссее» В. Масса и Н. Эрдмана (1929): «Итака — самая красивая страна во всем мире. Сейчас я вам покажу одну из ее самых выдающихся достопримечательностей. Дайте диапозитив. (На экране серое пятно. Ничего нет.) Красные ворота. Как видите, даже самый придирчивый критик не мог бы здесь чего-нибудь убавить или найти что-нибудь лишнее» [Москва с точки зрения, 319].
Намек на судьбу Красных ворот замаскирован не только пространственно (переносом в уездный город), но и намеренной хронологической путаницей. В апреле 1927, когда начинается действие романа, снос Триумфальной арки в городе N упомянут как Vorgeschichte, как уже совершившийся факт. Что касается Красных ворот в Москве, то они и в начале романа, и в момент въезда «концессионеров» в летнюю Москву еще стоят на своем месте в столице (напомним, что работы по их сносу, согласно датировке «Огонька», в конце июля еще только начинались). В рукописном варианте романа памятник предстает глазам въезжающих: «Подле реставрированных тщанием Главнауки Красных ворот расположились заляпанные известкой маляры…» [бывшая глава 18, М. Одесский и Д. Фельдман, ДС, 185; Ильф А., ДС, 164. Между прочим, соавторы правильно отмечают здесь, что ворота еще недавно восстанавливались]. Правда, это указание не вошло в печатные варианты, а пассаж о снесенных воротах в N везде сохранен. Но в мыслях соавторов несомненно было одно и то же сооружение, о чем можно догадываться, среди прочего, из одинаковой фразеологии, описывающей московские Красные ворота в рукописном пассаже («подлереставрированных тщанием Главнауки Красных ворот») и снесенную «Триумфальную арку» в городе N («заведующий подотделом благоустройства Козлов, тщанием которого недавно был снесен единственный в городе памятник старины»).
3//4
…Работники прилавка… выкатили на задний двор, общий с двором отца Федора, бочку гнилой капусты, которую и свалили в выгребную яму. — Выбрасываемая тухлая капуста фигурирует также в рассказе М. Зощенко «Бочка». Как и в ДС, кооператоры выкатывают бочку с капустой во двор, но у Зощенко ею прельщаются не кролики, а люди: «Наутро являемся — бочка чистая стоит. Сперли за ночь капусту». Повсеместный обычай хранить в бочках «громадные запасы гниющей капусты», помои и нечистоты обличают М. Булгаков в фельетоне «Птицы в мансарде» (1923) и М. Кольцов в фельетоне «Сюда, в заросли» [в кн.: Булгаков, Забытое; Кольцов, Конец, конец скуке мира]. О выражении «работники прилавка» см. ДС 6//7.
Домашние обеды о. Федора и судьба его кроликов отражают характерные для тех лет экономические искания. Продовольственные лишения заставляли граждан пускаться в поиск универсальных средств пропитания, и кролик, наряду с соей [ЗТ 1//2], одно время казался одной из таких «волшебных пуль». Современный очеркист дает внушительный список того, «Что можно получить от кролика»: «Кроме мяса, кролик дает мех, пух, кожу, шевро, замшу, лайку, фетр, клей, струны, удобрение и корм
