имеет в виду Т. Г. Лишина: «предприимчивый окололитературный молодой человек, о котором ходили слухи, что он внебрачный сын турецкого подданного (много лет спустя мы узнали его черты в образе Остапа Бендера)». По рассказам мемуаристов, в трудные и голодные годы — 1920-1921 — он организовывал в Одессе «Коллектив поэтов» и литературные кафе «Пэон четвертый» , «Хлам» и «Мебос» («Меблированный остров»), где бывали И. Ильф и В. Катаев [Яновская, 89; Галанов, 17; Лишина, «Так начинают…»; Бондарин, «Харчевня»; Бондарин, Воспоминания не безмолвны; Ильф А., ПО, 35-532]. Фамилия героя романа по всей видимости восходит к имени владельца мясной лавки по Малой Арнаутской, 11, соседней с домом 9, где мальчиком жил И. Ильф. Фамилия «Бендер» была известна в Одессе уже в середине XIX века [Ильф А., примечания; веекн.: ЗТ, 419, со ссылкой на: Александров 2000, 41].
На конструкцию образа Бендера с его сочетанием низкого и высокого уровней, плутовства и демонизма, могли в какой-то мере повлиять — не без посредства бабелевского Бени Крика — фигуры блатных «королей» старой Одессы и вся галерея романтичных босяков, контрабандистов и налетчиков «одесской школы» [см. Л. Утесов, Спасибо, сердце!, 131-134, 147; Яновская, 91].
Характерный для Бендера стиль речи и остроумия вызревал в сатирической секции «Гудка» — его «4-й полосе», где коллегами соавторов были М. Булгаков, Ю. Олеша, В. Катаев и другие литераторы «южного» кружка. По словам А. Эрлиха, бендеровский «язвительный, развеселый, вызывающе иронический строй речи… — это же „4-я полоса»! Это ее атмосфера после двух часов дня, когда заканчивалась обработка газетных материалов и комната отдела превращалась в наш внутренний клуб… Именно так, с такими точно интонациями здесь и посмеивались друг над другом! И эта интонация послужила ключом к образу Остапа Бендера» [Нас учила жизнь, 88-89; см. ДС 24//1; ДС 29//11].
Что касается предшественников Бендера в литературе, то чаще всего упоминается его родство с героями западных плутовских романов, которое, однако, еще мало исследовано и сомнительно. Отдельные черты связывают его с артистичными «благородными жуликами» новелл О’Генри. Несомненны также переклички с «Рокамболем» Пон-сона дю Террайля (1829-1871). Как и Бендер, французский авантюрист мечтает о спокойной респектабельной жизни, рассчитывая достигнуть быстрого обогащения путем смелых афер; встречает на своем пути массу простаков; наконец, «воскресает» в угоду читателю, требовавшему продолжения его жизни и приключений (то же, как известно, произошло с Шерлоком Холмсом).
Еще более определенные параллели обнаруживаются между Бендером и Альфредом Джинглем из «Пиквикского клуба» Диккенса. Как и Джингль, герой ДС/ЗТ часто говорит отрывистыми назывными фразами: «Жена? Брильянтовая вдовушка?… Внезапный отъезд по вызову из центра. Небольшой доклад в Малом Совнаркоме. Прощальная сцена и цыпленок на дорогу» [ДС 12]. — Ср.: «…гранд — единственная дочь — донна Христина — прелестное создание — любила меня до безумия — ревнивый отец — великодушная дочь — красивый англичанин…» и т. д. [Пиквикский клуб, гл. 2]. Как и Джингль, Остап переменил много занятий; пытается устроить свои материальные дела с помощью немолодой состоятельной женщины; ссылается на Дорожные обстоятельства, объясняющие безденежье: «Дорожная неприятность. Остался без копейки» [ЗТ 1]. — Ср.: «Со мною вот пакет в оберточной бумаге, и только — остальной багаж идет водой…» и т. п. [Пиквикский клуб, там же]. Подобно Джинглю, Бендер носит сомнительного вида зеленый костюм, «зеленые доспехи» [ДС 11] — ср. зеленый фрак Джингля [Пиквикский клуб, там же].
Среди ближайших к Бендеру персонажей плутовского плана должен быть назван Александр Тарасович Аметистов, герой пьесы М. Булгакова «Зойкина квартира» (поставлена 3-ей студией МХАТ в 1926). Как и герой ДС/ЗТ, он говорит о дорожных неприятностях: «…обокрали в дороге… свистнули в Таганроге второй чемодан» [акт 1]; меняет профессии, пристраивается к нэпманше, мечтает уехать на Запад (в Пиццу) и ходить там в белых брюках [акт 2] — ср. мечты Бендера о Рио-де-Жанейро, где все ходят в белых штанах [ЗТ 2]; возит с собой чемодан с шестью колодами карт и брошюркой «Существуют ли чудеса?», которой он торговал в поезде [акт 1] — ср. чемодан Бендера [ЗТ 6], показ антирелигиозных фокусов и др.; дерзко использует в профанном контексте современную политическую и марксистскую терминологию: «А мне нечего терять, кроме цепей», «Фракционные трения. Не согласен со многим» [акт 1] — ср. «…в Арбатове вам терять нечего, кроме запасных цепей» [ЗТ 3], «серьезные разногласия» Бендера с Советской властью [ЗТ 2]; говорит о «тайнах своего рождения», о матери-помещице и о якобы принадлежавших ему заводах [акты 1,2] — ср. упоминания Бендера о «собственной мясохладобойне», об отце-янычаре и о матери-графине [ДС 5, 11, 35; ЗТ 2]. Любопытна также перекличка пар персонажей: Бендер — Воробьянинов в ДС и Аметистов — дворянин Обольянинов в «Зойкиной квартире» — и ряд сходств во взаимоотношениях этих двух героев. Несмотря на все эти параллели, герой Ильфа и Петрова — фигура гораздо более многомерная, чем булгаковский персонаж, нигде не выходящий за пределы амплуа «симпатичного жулика» (a likeable rogue), разновидности которого встречаются и в других произведениях Булгакова (например, в «Иване Васильевиче»).
Одновременно Бендер наделен некоторыми чертами Сэма Уэллера, остроумного и находчивого слуги м-ра Пиквика; в частности, рассказы Остапа о невероятных происшествиях — о крашеном орловском рысаке или о собственном приключении в Миргороде — в жанровом плане напоминают истории Сэма, например, о женитьбе его отца или об участии последнего в выборах [ДС 7; ДС 25; Пиквикский клуб, гл. 10 и 13]. Вариации в духе Джингля и Сэма Уэллера в поведении Бендера слишком многочисленны, чтобы пытаться их все перечислить.
Параллелизм «Бендер-Аметистов» был указан К. Рудницким; подробное сравнение Джингля, Аметистова и Бендера делает Д. С. Лихачев, справедливо отмечая, что связь между ними не является чисто генетической (т. е. признавая типологическую, а не интертекстуальную природу подобных сходств) и что каждый из этих героев следует собственной логике [Рудницкий, М. Булгаков, 127; Лихачев, Литературный «дед» О. Бендера].
Некоторые из плутовских приключений Бендера предвосхищены в цикле юмористических рассказов В. Катаева «Мой друг Ниагаров» (печатались в 1923-1927; сходство отмечено в комментариях к ДС Одесского и Фельдмана). Особенно близкая параллель — в рассказе «Лекция Ниагарова» [см. ДС 34//16]. Кстати, этот катаевский герой является предшественником сразу нескольких, весьма различных персонажей Ильфа и Петрова. Как Никифор Ляпис в ДС 29, он разносит халтурные стихи по редакциям журналов [Птичка божия]; как Принц Датский в ДС 13, печатает безграмотные очерки на технические темы [Ниагаров-журналист]; как инженер Треухов в ДС 13, произнося речь, пускается в не относящиеся к делу отступления [Ниагаров-производственник].
С другой стороны, литературные прототипы Бендера обнаруживаются в сфере демонических героев романтического происхождения, которые интеллектуально возвышаются над средой, тяготятся посредственностью и мизерностью интересов «толпы», занимают по отношению к ней позицию отрешенно-насмешливых наблюдателей, комментаторов, экспериментаторов и «провокаторов». Близким предшественником «великого комбинатора» Бендера (сам этот термин см. в ЙЗК, 208, осень и весна 1928-1929) является «великий провокатор» Хулио Хуренито из романа И. Эренбурга [см. Введение, раздел 3]. Отдельные точки соприкосновения имеются у Бендера с Драгомановым, героем романа В. Каверина «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» (1929); этот провокатор и циник футуристического толка издевается над незадачливыми старорежимными интеллигентами вроде профессора Ложкина, рассказывая им, как Бендер Воробьянино-ву в ДС 5 и 7 или Хворобьеву в ЗТ 8, истории об «одном моем приятеле» [Скандалист]. Некоторые критики находят в Бендере также черты «инквизитора» — типового персонажа антиутопий [см. ЗТ 8//23]. О связи героя ДС/ЗТ с традицией романтических героев, а также «лишних людей» русской литературы см. раздел «К литературной генеалогии» в монографии У .-М. Церер [Zehrer], книгу Я. С. Лурье [Курдюмов, В краю…] и вступительную статью настоящей книги.
5//16
Из своей биографии он обычно сообщал только одну подробность. «Мой папа, — говорил он, — был турецко-подданный». — Ср. сходные формулы для введения личных данных о герое у других авторов: «В интимных беседах, когда его спрашивали, какой он национальности, [Енс Boot] отвечал без всякой иронии: „европеец»» [Эренбург, Трест Д. Е., гл. VI]. Сдержанность при сообщении биографических данных — черта также Павла Ивановича Чичикова: «О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты…» [гл. 1].
«Турецкое подданство» отца Бендера М. Каганская и 3. Бар-Селла интерпретируют как указание на будто бы сирийское происхождение Остапа, что, в первую очередь, позволяет им провести параллели между героем Ильфа и Петрова и Иешуа Га-Ноцри из романа М. Булгакова, который говорит о себе: «Мне говорили, что мой отец был сириец» . «Сирия, заметим, была к моменту рождения Остапа частью Оттоманской империи, а жители ее — сирийцы — соответственно турецкими подданными (заметим еще, что Остап называет своего отца не турком, но именно «турецко-подданным»)» [Мастер Гамбс и Маргарита, 14]. Авторы этой книги сближают Бендера одновременно с Христом («Остап и Иешуа неразличимы до тождества» [там же]) и с нечистой силой: «Сын турецко-подданного есть никто иной, как Демон, дьявол, Люцифер, короче Воланд» [там же, 24].
Параллели Бендера с Христом в обоих романах возникают неоднократно [см. их сводку в ЗТ 10//7]. Нет сомнения и в том, что Бендеру присущ демонизм, хотя и не столько в буквальном, сколько в облагороженном, «печоринском» смысле. Правы отмечающие его параллелизм с булгаковским Воландом [см. Введение, раздел 3]. Нет ничего необычного в том, чтобы Бендер более или менее метафорически приравнивался к дьяволу и наделялся отдельными ассоциациями с ним. Это более естественным образом, нежели «сирийская связь», объясняет мотив турецкого происхождения Бендера. Ведь дьяволу в литературе часто придаются экзотические, иностранные и особенно восточные черты. Ср. Варфоломея в повести В. П. Титова «Уединенный домик на Васильевском», который «говаривал, что принадлежит не к нашему исповеданию» [Титов, 353], колдуна в «Страшной мести», который именуется «турецкий игумен» и носит турецкие шаровары [гл. 4], и страшного ростовщика Петромихали в «Портрете»: «Был ли он грек, или армянин, или молдаван, — этого никто не знал, но по крайней мере черты лица его были совершенно южные» [Гоголь, Поли. собр. соч., т. 3:431]. Демонический персонаж Мурин в «Хозяйке» Достоевского говорит по-татарски [П.2]. Эпитет «турецко-подданный» напоминает также о «персидском подданном», как именуется черт Шишнарфнэ в «Петербурге» А. Белого [гл. 6: Мертвый луч падал в окошко; Почему это было, и др.].
Наряду с персонажами собственно демонской природы, восточные черты иногда приписываются фигурам романтических разбойников; их связь с «туретчиной» прослеживается, например, в народной рыночной литературе, два известнейших героя которой, разбойники Чуркин и Антон Кречет, выдают себя за турецких подданных. Кстати,
