лысым» предреволюционной эпохи был В. М. Пуришкевич.
7//11
То, что он увидел, ему неожиданно понравилось. На него смотрело искаженное страданием, но довольно юное лицо актера без ангажемента. — Соавторы выбирают обкатанные обороты, ср.: » То, что он увидел в зеркале, еще более озадачило его: вместо рябой, румяной рожи… на него глядело перепачканное мукой и явно чужое лицо» [Эренбург, Трест Д. Б., гл. 19: Вот так пудра!]. «Из зеркала на него глядело сорокалетнее помятое лицо, мутные пустые глаза…» [В. Андреев, Гармонист Суворов (1928), гл. 8]. «Василий Иванович подошел к зеркалу. Он или не он? Перед ним был чрезвычайно представительный дядя— ни дать ни взять довоенный директор банка» [И. Свэн, Маникюр, См 04.1928]. См. выше, примечание 1.
Мотив зеркала не обязательно связан с бритьем, как в данном месте романа, но может выражать такие темы, как бег времени, ностальгическое возвращение в страну прошлого ит. п., что, конечно, тоже является частью линии Воробьянинова. Рассказчик «Зигфрида и Лимузэна» Ж. Жироду, подобно Ипполиту Матвеевичу, возвращается после многолетнего отсутствия в город своей юности [см. ДС 11//2]. Как и Воробьянинов, он наблюдает себя в зеркалах: «Там и сям на углах улиц те же зеркала, что и пятнадцать лет назад, преподносили мне, как подарок, мое отражение — почти то же отражение… Зеркальный бар „Тип-топ“ — хранилище стольких воспоминаний — показал мне восемнадцать моих отражений…» [гл. 2].
При повальной моде anciet regime на бороды, бакенбарды и усы бритое лицо выглядело «остраненно» и вызывало на сравнения. В частности, оно ассоциировалось с актерской профессией. Ср., например, у Мопассана: «Парижский доктор Латонн, без бороды и усов, напоминал актера на отдыхе» [un acteur en villegiature; Mont-Oriol, 1.1]. И у
А. Чехова: «бритая актерская физиономия» [Лишние люди]; «Сценическое искусство он так любил, что даже брил себе усы и бороду» [Учитель словесности]. А. Аверченко насчитывает «три симптома „заболевания сценой»: 1) исчезновение растительности на лице, 2) маниакальное стремление к сманиванию чужих жен, и 3) бредовая склонность к взятию у окружающих денег без отдачи» [Аверченко, Мой первый дебют; указал A. Д. Вентцель, см. его Комм, к Комм., 34]. В рассказе И. Эренбурга «Розовый домик» (действие в 1919) актеры революционной труппы характеризуются рассказчицей, озлобленной монархисткой, как «бритые прохвосты». У А. Ф. Керенского на портрете Репина «бритое, неврастеническое актерское лицо» [Л. Сосновский, Ог 06.02.27]. «Бритый, как актер» было ходячим сравнением [например, Никитин, С карандашом в руке, 46, и др.].
Выбритость лица могла также ассоциироваться со служителем протестантского религиозного культа. Ср. несколькими главами ниже «пасторское бритое лицо» того же Ипполита Матвеевича [ДС 12]. Оба сравнения соседствуют в другом месте вышеупомянутого романа Мопассана: «Добродушное, выбритое лицо [профессора], в отличие от лица доктора Латонна, не напоминало ни о священнике (pretre), ни об актере» [ч. 2, гл. 1].
7//12
Ну, марш вперед, труба зовет! — закричал Остап. — Рефрен, существующий в различных вариантах: первая строка — Марш вперед, труба зовет, или Звук лихой зовет нас в бой, вторая строка — Черные гусары, третья— Марш вперед! Смерть нас ждет или Звук лихой зовет нас в бой, четвертая—Наливайте чары.
Известны две армейско-юнкерские песни с таким припевом: одна, в ритме мазурки, — героико-романтического содержания:
Кто не знал, не видал
Подвигов заветных,
Кто не знал, не слыхал
Про гусар бессмертных…
Ты не плачь, не горюй,
Моя дорогая,
Коль убьют, позабудь,
другая, в ритме марша, — игривого:
Оружьем на солнце сверкая
Под звуки лихих трубачей,
По улицам пыль поднимая,
А там, приподняв занавесы,
Смотрела, и чуют повесы,
Что здесь будет немало проказ…
B. Н. Мантулин в письме к комментатору считал первую песню более старой, хотя вторая, видимо, получила большую популярность в белых армиях. Переработанное «Оружьем на солнце…» было ударным номером А. Вертинского в константинопольской эмиграции. [Текст и ноты обеих песен — у Чернова, а также в кн.: Мантулин, Песенник российского воина, т. 2: 46 и т. 1: 84; Вертинский, Дорогой длинною…, 133].
Припев Марш вперед… и т. п. был в годы Гражданской войны своего рода боевым кличем белой армии, причем текст менялся в зависимости от рода войск или части, например:
Марш вперед, Россия ждет,
Инженеров роты,
или
Корниловцы лихие…
[В. Ларионов, Последние юнкера]. Были также переделки песни на антибольшевистский и антисемитский лад. К. Паустовский вспоминает, как деникинские юнкера в Киеве с «накокаиненными» глазами, гарцуя на конях, пели свою любимую песенку:
Черные гусары!
Спасай Россию, бей жидов —
Они же комиссары!»
[Начало неведомого века, 669]. Реминисценция из «Марш вперед» — в стихах М. Цветаевой «Посмертный марш», посвященных Добровольческой армии:
И марш вперед уже,
Трубят в поход.
О как встает она,
О как встает…
[в ее кн.: Ремесло]. Номер по мотивам песни «Черные гусары» имелся в эмигрантском репертуаре театра Н. Валиева «Летучая мышь».
Примечания к комментариям
1 [к 7//9]. Романы Мак-Орлана имелись в библиотеке Ильфа [см. ЗТ 2//13].
2 [к 7//10]. П. Боборыкин входит, например, в круг чтения скучающей героини романа М. Чуманд-рина «Бывший герой» (1929) — наряду с «Анной Карениной», Зощенко и «переводной халтурой».
8. Голубой воришка
8//1
Старгородский дом собеса. — О реальном прототипе дома собеса имеется свидетельство современника:
«Мы с Ильфом возвращались из редакции домой и… шли по Армянскому переулку. Миновали дом, где помещался военкомат, поравнялись с чугунно-каменной оградой, за которой стоял старый двухэтажный особняк довольно невзрачного вида… Я сказал, что несколько лет назад здесь была богадельня… Я в то время был еще учеником Московской консерватории… и меня уговорили принять участие в небольшом концерте для старух… Ильф очень заинтересовался этой явно никчемной историей. Он хотел ее вытянуть из меня во всех подробностях. А подробностей-то было — раз, два и обчелся. Я только очень бегло и приблизительно смог описать обстановку дома. Вспомнил, как в комнату, где стояло потрепанное пианино, бесшумно сползались старушки в серых, мышиного цвета платьях и как одна из них после каждого исполненного номера громче всех хлопала и кричала „Биц!“ Ну, и еще последняя, совсем уж пустяковая деталь: парадная дверь была чертовски тугая и с гирей-противовесом на блоке. Я заприметил ее потому, что проклятая гиря — когда я уже уходил — чуть не разбила мне футляр со скрипкой. Вот и все… Прошло некоторое время, и, читая впервые «Двенадцать стульев», я с веселым изумлением нашел в романе страницы, посвященные «2-му Дому Старсобеса». Узнавал знакомые приметы: и старушечью униформу, и стреляющие двери со страшными механизмами; не остался за бортом и „музыкальный момент“, зазвучавший совсем по-иному в хоре старух под управлением Альхена» [М. Штих (М. Львов), В старом «Гудке» // Воспоминания об Ильфе и Петрове].
Порядки в доме призрения заставляют вспомнить о пансионах и интернатах в литературе XIX в., хозяева которых чинят насилие над питомцами и живут за их счет. В частности, у Диккенса в «Николасе Никльби» описана школа мистера Сквирса, с которой данная глава ДС имеет много общих моментов — начиная с того, что в обоих случаях ситуация в доме дается глазами свежего человека, аутсайдера (Николас, Бендер).
Параллели между «Никльби» [гл. 7-8] и ДС многочисленны. Убогой обстановке школы Сквирса соответствует «чрезмерная скромность» обстановки в доме собеса; неполадкам с насосом вторит неисправный огнетушитель. Как семья Сквирса процветает за счет питомцев, юный Сквирс присваивает их обувь и т. п., так и родственники Альхена пользуются привилегиями, объедают старух, крадут вещи. Дети в «Никльби» едят гнилое мясо, в то время как хозяевам подают бифштексы, пирог, вино — в ДС старухи едят подгоревшую кашу, тогда как Альхену «Бог послал» борщ и курицу. Нищенское одеяние школьников Сквирса — аналог старушечьих платьев из «наидешевейшего туальденора мышиного цвета». Как детей под видом обучения посылают на различные работы, так и «старух послали мыть пол». При этом дает себя знать и неоднократно отмечаемая нами густота совмещения в ДС/ЗТ разнокультурных элементов. В данном случае она проявляется в том, что порядки в доме собеса, с одной стороны, изоморфны мотивам мировой литературы (Диккенс), а с другой — склеены с не менее «фирменными» явлениями советской действительности. Так, проживание в доме собеса «сирот» Яковлевичей и Паши Эмильевича пародийно отражает злободневный, повсеместно обсуждаемый феномен кумовства и засилья родни в тогдашних советских учреждениях [см. ЗТ 11//5 со сноской 1, где цитируется блестящее эссе М. Кольцова].
Дом Альхена имеет точки сходства также с приютом для старух в рассказе Чехова «Княгиня». Отметим совпадение в детали: по случаю визита княгини-благотворительницы старух заставляют петь хором, как поют они в ДС. При этом исполняется тот самый гимн «Коль славен наш Господь в Сионе», который в романе высвистывает неисправный огнетушитель.
Описания голодных пансионов имеются в европейском плутовском романе. У Ф. де Кеведо («История жизни пройдохи по имени Дон Паблос», гл. 3) подобный пансион, где юный герой проходит своего рода инициацию, имеет явные архетипические черты царства мертвых. Пансион с аллюзиями смерти и возрождения представлен в «Джейн Эйр» Ш. Бронте [гл. 9-10]. В пронизанных интернациональными архетипами «Двух капитанах» В. Каверина юный герой попадает в интернат для беспризорных, где за периодом голода и болезней следует выздоровление и подъем к новой жизни. Если допустить такую генеалогию данного мотива, то окажется, что Бендер в ДС, прежде чем отправиться на поиски стульев, дважды посещает представителей «того света». Второй — архивариус Коробейников [см. ДС 11//6 и 8]. Мифологическим фоном этих путешествий являются, очевидно, визиты культурных героев в потустороннее царство с целью добыть объект, жену, знание и т. п. (ср., например, такую роль суровой северной страны Похьелы в финском эпосе).
О связи дома призрения с топосом потустороннего напоминают и дверные приборы, неумолимо преследующие старух, и «толчок в полторы тонны весом», наносимый Бендеру выходной дверью. Как известно, посетители иного мира на каждом шагу подвергаются опасностям и подвохам, терпят издевки, получают тычки и увечья от оживающих предметов и растений (ср. хотя бы злоключения деда в гоголевской «Пропавшей грамоте», прыгающие вареники в «Ночи перед Рождеством», ломающийся табурет под буфетчиком Соковым в гостях у Воланда, движущийся лабиринт из кустов, подстриженных в форме различных зверей, и угрожающий сомкнуться вокруг человека, в «Сиянии»
С. Кинга и др.). Похоже, что в этот ряд предметов с инфернальной и глумливой подоплекой входят и другие знаменитые приборы дома собеса — неконтролируемый радиорепродуктор и взбунтовавшийся огнетушитель. Аллюзивны в адском смысле, конечно, и пожарный камуфляж визита Бендера, и подгоревшая каша. Все это примыкает к общей тенденции тогдашней сатиры прибегать к метафорике преисподней при изображении советских учреждений (ср. «контору по заготовке Когтей и Хвостов» в соавторской «Новой Шахерезаде», «Геркулес» и кинофабрику в ЗТ, и многое в этом роде).
8//2
Здесь пахло подгоревшей кашей. — Фраза литературного происхождения.
