*****. — У графа Алексея Буланова было немало реальных прототипов — военных и светских львов, пошедших в монахи. Получил известность старец Оптиной пустыни иеромонах Варсонофий (ум. 1912) — бывший казачий полковник П. И. Плеханков; в Валаамском монастыре еще в 1920-е годы жили иеромонах о. Андрей, «красавец, бывший лейб-гвардии гусарского полка» и схиархимандрит Вячеслав, бывший кавалергард [Концевич, Оптина пустынь и ее время, 322; Оболенский, Мои воспоминания и размышления, 106]. Были и другие подобные случаи.
Непосредственным историческим образцом для Буланова послужил А. К. Булатович (1870-1919), путешественник, автор трудов об Абиссинии [см. БСЭ, 3-е изд., т. 4]. На эту зависимость впервые указал М. Гельцер:
«В 1903 г. русский журнал „Разведчик** опубликовал следующее: „Блестящий ротмистр Б., известный путешественник по Абиссинии, близкий к негусу Менелику, инструктор абиссинских войск, отважный охотник на львов и слонов, спортсмен, удалился от мира… Молодому человеку представлялась широкая арена деятельности, но он предпочел подать в отставку и удалился в Задне-Никифоровский монастырь, за Невской заставой… Теперь Б. можно видеть в грубой рясе послушника, исполняющего монастырские работы. Никто бы не узнал в скромном аскете-послушнике бывшего гусара и героя. Б. готовится к постригу в монашество**.
Кто же был ротмистр Б.? Среди русских путешественников и исследователей Абиссинии в конце прошлого века известен поручик Александр Ксаверьевич Булатович. Он состоял в русском санитарном отряде и совершал поездки по стране вместе с абиссинскими войсками. Булатович описал два своих путешествия по Абиссинии, которые служат до сих пор источниками по истории и этнографии Абиссинии конца XIX века. Во время одного из походов Булатович взял на воспитание осиротевшего мальчика и назвал его Васькой. В книге А. К. Булатовича „С войсками Менелика 11“ опубликована фотография этого ребенка.
…За свои географические труды А. К. Булатович был удостоен малой серебряной медали Русского географического общества. Ему не удалось закончить своих исследований. Последняя рукопись с отчетом путешествия осталась неопубликованной. Возвратившись из Абиссинии, он вскоре вынужден был отправиться в Китай. По возвращении же из Китая А. К. Булатович, как отмечено в протоколах заседания Русского географического общества за 1905 г., „ушел, как известно, в монахи**» [Гельцер, Гусар-монах, 31; курсивом выделены фразы-штампы]3.
Ближайшим литературным источником «Рассказа о гусаре-схимнике» следует, очевидно, считать толстовского «Отца Сергия». «Домыслы о том, что стало бы с отцом Сергием, если бы тот дожил в своих религиозно-аскетических самоистязаниях до наших дней» А. Эрлих слышал от соавторов незадолго до начала их работы над романом. «Некогда эту историю Петров импровизировал лишь в кругу нескольких своих товарищей по ,,Гудку“» [Нас учила жизнь]. Ряд текстуальных и мотивных параллелей между новеллой ДС и Толстым указывается ниже (многие из них впервые отмечены в кн.: Zehrer, 211).
Легко заметить, однако, что «Отец Сергий» использован в романе не как данное произведение Толстого, а лишь как разновидность сюжета о блестящих бонвиванах, о святых отшельниках и о превращении первых во вторых. Вся собственно толстовская тематика «Отца Сергия», как, например, проблема плотского греха, в истории гусара-схимника игнорируется. Нельзя, следовательно, сказать, что рассказ о графе Алексее Буланове специально нацелен на Толстого; Толстой здесь лишь повод, подобно тому как Н. Ф. Щербина послужил отправной точкой для «античных» пародий Козьмы Пруткова.
Рассказы о превращениях грешников (светских львов, блестящих офицеров и т. п.) в отшельников и святых имеют давнюю традицию; это один из известных агиографических сюжетов. Так, св. Мартин отвергает воинский долг ради служения Богу. В беллетристике нового времени можно указать на такие примеры, как история Горного Отшельника (Филдинг, «Том Джонс», VIII), рассказы о дон Хуане, ушедшем в монастырь (Мериме, «Души чистилища»), о разбойнике Кудеяре, удалившемся в пустыню замаливать грехи (Некрасов, «Кому на Руси жить хорошо»), о св. Антонии и Юлиане Странноприимце (Флобер), о старце Зосиме, который в юности был обер-офицером на Кавказе («Братья Карамазовы») и др. После толстовского «Отца Сергия» весь этот комплекс мотивов уже осознается как приевшийся стереотип.
Ср., например, рассказ М. Кузмина «Секрет о. Гервасия»: «Будь Успенский монастырь ближе к губернскому городу, …дамы не замедлили бы создать вокруг сравнительно молодого игумена романтическую легенду… Конечно, сейчас же оказалось бы, что он был лихим гусаром, графом, имел массу связей, дуэль с сановным лицом, что ему грозила опасность ссылки и т. п. И, наверное, не одна из губернских львиц захотела бы повторить историю „Отца Сергия»». «Бывший кавалергард и князь, мохом поросший седенький попик в черной ряске, архиепископ Сильвестр» в романе Б. Пильняка «Голый год» [гл. 1] обнаруживает стилизаторскую зависимость от классических образцов, равно как и «генерал-майор Комаровский Эшаппар де Бионкур, командир лейб-гвардии уланского Его Величества полка» из «Театрального романа» М. Булгакова, чье послушничество в Независимом Театре перекликается с аскезой пустынников и монахов [см. В. Шверубович. О старом Художественном театре. М.: Искусство, 1990, 82]. Объектом комизма послужила здесь, с одной стороны, подвижническая атмосфера МХТа, его идеал почти что культового служения искусству, а с другой — личная история ярого поклонника МХТа А. А. Стаховича, блестящего конногвардейца, богача и светского льва, который в признательность за финансовую поддержку театра был принят в его труппу, хотя сценического таланта не имел и выполнял в основном технические функции (отметим, кстати, сугубый анахронизм в легенде об Эшаппаре, который у Булгакова служит при Александре III).
Обычная развязка подобного сюжета, представленная и в рассказе о гусаре-схимнике, — та или иная неудача отшельничества: святость в конце концов не выдерживает испытания, герой изменяет аскезе и иногда вынужден бывает вернуться к людям, причем часто уже не в прежней блестящей роли, а как рядовой, незаметный человек. В некоторых версиях он поддается провокации и совершает убийство (дон Хуан у Мериме, Кудеяр-разбойник), в других уступает плотскому соблазну (отец Сергий). У Достоевского неудача святости открывается после смерти старца, чье тело, вопреки ожиданиям, оказывается тленным; функция «возвращения в мир» передается здесь ученику Зосимы — Алеше. В рассказе Кузмина «Пример ближним» [кавычки Кузмина] отшельник Геннадий, совращенный дьяволом, гибнет оттого, что, подобно толстовскому герою, начинает думать больше о своем престиже и достоинстве, чем о душе и о ближних. В ДС как искушение, так и возврат к людям имеют сниженную форму (клопы, ассенизационный обоз). Подобно другой вставной новелле — о Вечном Жиде [ЗТ 27], карьера гусара-схимника демонстрирует крушение старых архетипов в условиях революционной эпохи, упразднившей все священное и вечное.
Такова общая схема, положенная в основу «Рассказа о гусаре-схимнике». Если же говорить о деталях, а также об использованных в новелле повествовательных и стилистических клише, то круг параллелей оказывается гораздо шире, выходя за пределы историй о военных-монахах, грешниках-святых и т. п. При этом полезны сопоставления не только с классикой (Пушкин, Тургенев, Достоевский), но и с эпигонской литературой конца XIX-начала XX в., «расподобление» с которой было особенно актуально для писателей нового поколения.
Не претендуя на полноту, укажем некоторые литературные параллели к мотивам и деталям «Гусара-схимника». Типологически рассказ распадается на две части, которым соответствуют два круга мотивов. В первой части идет речь о блестящем кавалерийском офицере, и в поисках сопоставлений естественно обращаться к таким жанрам, как великосветские и военные повести, мемуары, биографии и т. п. Вторая часть, посвященная отшельничеству Буланова, ориентирована на литературу житийного типа. Разумеется, мы вправе привлекать и такие произведения, где названные жанры представлены лишь в виде отдельных вкраплений.
Блестящий гусар, граф Алексей Буланов… был действительно героем аристократического Петербурга. Имя великолепного кавалериста и кутилы не сходило с уст чопорных обитателей дворцов по Английской набережной… — «Народ бегал за нею, чтобы увидеть la Venus moscovite» [Пушкин, Пиковая дама]. «Его носили на руках» [о П. П. Кирсанове: Тургенев, Отцы и дети]. «У всех на устах имя смелого партизана. Его лаконичные донесения, в стиле Суворова и Скобелева, производят сенсацию. Царь шлет ему благодарственные телеграммы. Чин генерала и два белых креста украшают шею и грудь» [о генерале П. Ренненкампфе; Галич, Легкая кавалерия, 100].
За графом Булановым катилась слава участника многих тайных дуэлей, имевших роковой исход, явных романов с наикрасивейшими, неприступнейшими дамами света… — «Рассказывали… о раздавленных рысаками людях, о зверском поступке с одною дамой хорошего общества, с которою он был в связи, а потом оскорбил ее публично. .. Прибавляли сверх того, что он какой-то бретер… Было получено роковое известие, что принц Гарри имел почти разом две дуэли… убил одного из своих противников наповал, а другого искалечил» [Достоевский, Бесы, 1.2.1]. «О великом князе в обществе петербургском ходили целые басни. Ходили рассказы и сплетни о миллионных долгах и казенных субсидиях… О парижских скандалах, об игре в Монте-Карло и в английском клубе. О бесчисленных увлечениях и похождениях веселого свойства…» [о великом князе Владимире Александровиче: Ю. Галич, Императорские фазаны, 84 сл]. Множество «великосветских дуэлей» описывается в одноименном очерке того же автора [Галич, Легкая кавалерия, 86 сл]. Всем памятен бретер, гроза мужей Долохов в «Войне и мире».
…Сумасшедших выходок против уважаемых в обществе особ и прочувствованных кутежей, неизбежно кончавшихся избиением штафирок. — В «Бесах» Ставрогин хватает и ведет за нос помещика Гаганова, «человека пожилого и даже заслуженного», нанося этим «оскорбление всему нашему обществу», а затем кусает за ухо губернатора. После этого он впадает в сильнейшую белую горячку; в обществе говорят, что он «точно как бы с ума сошел», «способен на всякий сумасшедший поступок» и т. п. [1.2.2-3]. Мотив оскорбления почтенных людей встречаем в «Смерти Вазир-Мухтара» Ю. Тынянова, когда Грибоедов (в то время «молодой и дерзкий») хлопает по лысине сановника в театре [11.4]. Параллели к избиениям штафирок — в «Мертвых душах», где Ноздрева привлекают к суду «по случаю нанесения помещику Максимову личной обиды розгами в пьяном виде», в «Братьях Карамазовых», где Митя таскает за бороду штабс-капитана Снегирева [II.4.6-7]; в «Двух гусарах» Л. Н. Толстого, где граф Турбин «Матнева из окошка за ноги спустил» и избивает шулера Лухнова. Нет сомнения, что уже Толстой в своей повести-шутке относится к этим «гусарским» мотивам как к давнишним штампам. Немало подобных эпизодов содержат биографические легенды о классическом бретере и авантюристе корнете Савине, согласно которым ему случалось бить хлыстом редакторов газет и выкрашивать в желтую краску евреев-кредиторов [Гиляровский, Корнет Савин, Соч., т. 2; Savine, Benson, Pull Devil — Pull Baker, 38-40]. В мемуарах генерала В. Н. фон Дрейера рассказывается о том, как гусарский поручик Старицкий в пьяном виде отрезал ножницами бороду подполковнику-интенданту, что вызвало скандал и дуэль; о том, как «отставной гусар Фронцкевич, пьяница с попорченным носом, бросился рубить шашкой непонравивщегося ему „штафирку»» и о других аналогичных эпизодах из военных легенд начала века [На
