авторитетной государственной власти и страстную тягу скорее поставить всех перед «совершившимся фактом», то картина хаоса будет полная. И тот, кто представит себе все это, неизбежно увидит себя перед двумя вопросами:
1. О каких «демократических выборах», о каких «избирательных списках» можно будет думать при этом? И кто говорит о них теперь – от или пустословит от наивности или лжет сознательно.
2. Не ясно ли, что для спасения множества виновных людей от уличного растерзания и множества невинных людей от лютой нужды и гибели, необходима будет единая и сильная государственная власть, диктаториальная по объему полномочий и государственно-национально-настроенная по существу.
Как же могут люди, русские по любви и разумению, думать, что Россию выведет из этого хаоса власть, слабейшая по силе, наитруднейше организуемая, по русскому пространству, хаосу и деморализации совершенно неосуществимая и после революции совершенно лишенная в стране массового кадра – именно, власть демократическая? Мы, со своей стороны, видим и предвидим обратное: если что-нибудь может нанести России; после коммунизма, новые, тягчайшие удары, то это именно упорные попытки водворить в ней после тоталитарной тирании демократический строй. Ибо эта тирания успела подорвать в России все необходимые предпосылки демократии, без которых возможно только буйство черни, всеобщая подкупность и продажность, и всплывание на поверхность все новых и новых антикоммунистических тиранов, наподобие того, как это было в древней Греции во время Пелопонесской войны, в Риме в эпоху так называемых «цезарей» (начиная с Тиберия, за немногими исключениями!), и в Италии в эпоху Возрождения с его свирепыми «кондотьерами», лишенными патриотизма.