— Экзаменационные работы, — ответил Глинн. — Я экзаменую их ежемесячно, чтобы убедиться в полезности своего преподавания.
Он тоже похлопал по портфелю, деликатно кашлянул и улыбнулся.
— Преподавание! — грубо вмешался Крэнли. — Это ты, стало быть, про босоногих детишек, которых обучает этакая хренова обезьяна, как ты. Сохрани их, Господи!
Заправив в рот еще кусок фиги, он отшвырнул прочь огрызок.
— Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне[138 — Мф. 19: 14.], — сказал Глинн дружелюбным тоном.
— Хренова обезьяна! — с напором повторил Крэнли. — Да еще богохульствующая хренова обезьяна!
Темпл встал и подошел к Глинну, толкнув неуклюже Крэнли по пути.
— Эти слова, что вы сказали сейчас, — объявил он, — это ж из Евангелия, насчет не препятствуйте детям приходить ко мне.
— Давай-ка спи дальше, Темпл, — сказал О’Кифф.
— Так я что хочу сказать, — продолжал Темпл, адресуясь к Глинну, — раз Иисус не препятствовал детям приходить к нему, чего же ихняя церковь всех отправляет в ад, кто некрещеным помрет? Это почему, а?
— А ты сам-то крещеный, Темпл? — спросил чахоточный студент.
— Нет, вот почему их в ад отправляют, если Иисус говорил, чтобы все к нему приходили? — настаивал Темпл, стараясь заглянуть в глаза Глинну.
Глинн кашлянул и отвечал вежливо, с трудом сдерживая нервное хихиканье и помогая каждому слову зонтом:
— Если такие обстоятельства, по вашему замечанию, налицо, то я усиленно задаю вопрос, откуда эта наличность.
— Да оттуда что церковь жестока, как все старые грешницы, — сказал Темпл.
— Вполне ли ты правоверен в этом вопросе, Темпл? — вкрадчиво спросил Диксон.
— Это святой Августин сказал, что некрещеные дети пойдут в ад, — отвечал Темпл, — потому как он сам был старый жестокий грешник.
— Снимаю перед тобой шляпу, — сказал Диксон, — но мне все-таки помнится, что для таких случаев существует лимб.
— Да брось ты с ним спорить, Диксон, — грубо отрубил Крэнли. — Не спорь и не гляди на него. Возьми да отведи домой на веревке как блеющего козла.
— Лимб! — воскликнул Темпл. — Тоже вот отличная выдумка, под стать аду.
— Только без его неудобств, — заметил Диксон.
Он повернулся ко всем с улыбкой и сказал:
— Надеюсь, я выражаю мнение всех присутствующих.
— Ты прав, — сказал решительно Глинн. — Ирландия в этом вопросе единодушна.
Концом зонта он пристукнул по каменному полу колоннады.
— Ад, — сказал Темпл. — Эту придумку серолицей супружницы сатаны я могу уважать. Ад, тут что-то есть римское, такое как стены римские — мощное, уродливое. А лимб — это что?
— Уложи-ка его в люльку обратно, Крэнли! — крикнул О’Кифф.
Крэнли быстро шагнул к Темплу, остановился и, топнув ногой, прикрикнул как на курицу:
— Кыш!
Темпл тут же подался в сторону.
— А знаете, что такое лимб? — закричал он. — Знаете, как такие штуки у нас называются в Роскоммоне?
— Кыш! Пшел вон! — закричал Крэнли, хлопая в ладоши.
— Ни тебе задница, ни локоть! — презрительно крикнул Темпл. — Вот это что, ваш лимб.
— Дай-ка мне твою палку, — сказал Крэнли.
Рывком он завладел тростью Стивена и ринулся вниз по лестнице, но Темпл, услышав звуки погони, помчался в сумерках как ловкий и быстроногий зверь. Тяжелые сапоги Крэнли загромыхали по квадрату двора, а потом грузно простучали обратно, раскидывая гравий при каждом шаге.
В походке его был гнев, и гневным, резким был жест, которым он сунул палку обратно в руки Стивена. Стивен чувствовал, что у этой разгневанности есть иная причина, но, изображая спокойствие, он слегка тронул Крэнли за руку и кротко промолвил:
— Крэнли, я ведь сказал тебе, что мне надо с тобой поговорить. Идем отсюда.
Крэнли посмотрел на него и после небольшой паузы спросил:
— Сейчас?
— Да, сейчас, — сказал Стивен. — Тут мы не можем говорить. Идем отсюда.
Молча они пересекли дворик. Со ступенек колоннады, оставшихся позади, послышался негромко насвистываемый мотив птичьего зова из «Зигфрида». Крэнли обернулся: и Диксон, тот, кто свистел, крикнул им:
— Друзья, вы куда? А как насчет той партии, Крэнли?
Перекрикиваясь в вечерней тишине через двор, они стали сговариваться о партии в бильярд в отеле «Адельфи». Стивен продолжал путь один, выйдя на тихую Килдер-стрит. Напротив гостиницы «Под кленом» он остановился и снова стал терпеливо ждать. Название гостиницы, бесцветное полированное дерево, бесцветный и безразличный фасад кольнули его как чей-то презрительно-вежливый взгляд. Он с гневом смотрел в мягко освещенный холл гостиницы, рисуя в воображении гладкую и безмятежную жизнь населявших ее ирландских патрициев. Мысли их занимают военные поставки, управляющие поместьями — на дорогах страны им кланяются крестьяне — они знают названия разных французских блюд и отдают приказания своим кучерам крикливыми голосами, провинциальность которых пробивается сквозь накрепко заученный выговор.
Как пробиться ему к их сознанию, как подействовать на воображение их дочерей, прежде чем они зачнут от своих эсквайров, — чтобы они вырастили потомство не такое жалкое, как они сами. И в сгущающемся сумраке он чувствовал, как помыслы и желания народа, к которому он принадлежал, мечутся будто летучие мыши на темных деревенских проселках, под кронами деревьев и по берегам ручьев, над болотами и прудами. Женщина поджидала у дверей, когда Давин проходил ночью, она дала ему кружку молока и почти зазывала его к себе в постель — потому что у Давина были кроткие глаза того, кто может сохранить тайну. Но его женские глаза никогда не зазывали.
Кто-то крепко взял его под руку, и голос Крэнли сказал:
— Поелику трогаем.
Они зашагали молча к югу. Потом Крэнли сказал:
— Этот треклятый идиот Темпл! Клянусь Моисеем, когда-нибудь я этого парня прикончу.
Но гнева уже не было в его голосе, и Стивен спрашивал себя, вспоминает ли он, как она поздоровалась с ним в портике.
Они повернули налево и пошли дальше. Пройдя так некоторое время, Стивен сказал:
— Крэнли, у меня была сегодня неприятная стычка.
— С домашними? — спросил Крэнли.
— С матерью.
— Насчет религии?
— Да, — ответил Стивен.
Крэнли немного помолчал и спросил:
— А сколько лет твоей матери?
— Не так много, — ответил Стивен. — Она хочет, чтобы я причастился на Пасху.
— А ты?
— Не стану.
— А собственно, почему?
— Не буду служить, — ответил Стивен.
— Такое заявление уже делалось, — спокойно заметил Крэнли.
— А вот теперь снова делается, — произнес Стивен с жаром.
— Не горячись, старина. Ты дьявольски возбудимая личность, знаешь ли, — сказал Крэнли, крепче прижав к себе руку Стивена.
Эти слова его сопровождались нервным смешком; дружески и участливо он заглянул в лицо Стивену, говоря:
— Ты знаешь, что ты возбудимая личность?
— Уж как-нибудь знаю, — отвечал Стивен, тоже смеясь.
Их отчужденность последнего времени вдруг исчезла, и сознания их стали вновь близкими друг другу.
— Ты веришь в евхаристию? — спросил Крэнли.
— Нет, — сказал Стивен.
— Значит, ты отрицаешь эту веру?
— Я не верю, и я не отрицаю веры, — ответил Стивен.
— Сомнения бывают у многих, даже у верующих, но они их преодолевают либо отодвигают в сторону, — сказал Крэнли. — Или твои сомнения в этом пункте слишком сильные?
— Я не хочу их преодолевать, — отвечал Стивен.
Крэнли в минутном замешательстве извлек из кармана очередную фигу и было уже собрался ее сунуть в рот, когда Стивен остановил его:
— Не надо, пожалуйста. Ты же не можешь обсуждать эти вещи с набитым ртом.
Крэнли остановился под фонарем и при свете его оглядел фигу. Затем понюхал ее одной ноздрей и другой по очереди, откусил маленький кусочек, выплюнул его и наконец резко отшвырнул фигу в канаву.
— Изыди от меня, проклятая, в огнь вечный! — провозгласил он ей вслед.
Он снова взял Стивена под руку и двинулся дальше, говоря:
— Ты не боишься, что эти слова будут сказаны тебе в день суда?
— А что мне предлагается другой стороной? — спросил Стивен. — Вечное блаженство в компании нашего декана?
— Учти, что он будет среди прославленных.
— Еще бы, — не без горечи сказал Стивен, — такой блестящий, умелый, невозмутимый, а главное, проницательный.
— Любопытно, знаешь ли, — спокойно заметил Крэнли, — до чего твой ум насквозь пропитан религией, которую ты, по твоим словам, отрицаешь. А когда ты был школьником, ты верил? Держу пари, что да.
— Да, — отвечал Стивен.
— И был счастлив тогда? — мягко спросил Крэнли. — Более счастлив, чем, к примеру, сейчас?
— Я бывал часто счастлив и часто несчастен. Я был кем-то другим тогда.
— Как это кем-то другим? Что ты под этим понимаешь?
— Я хочу сказать, что я был не тем, какой я теперь, не тем, каким должен был стать.
— Не тем, какой ты теперь, и не тем, каким ты должен был стать, — повторил Крэнли. — А можно тебе задать один вопрос? Ты любишь свою мать?
Стивен медленно покачал головой.
— Я не знаю, что означают твои слова, — просто сказал он.
— Ты что, никогда не любил никого? — спросил Крэнли.
— Ты хочешь сказать, женщин?
— Я не об этом говорю, — сказал Крэнли более холодным тоном. — Я спрашиваю тебя: чувствовал ли ты когда-нибудь любовь к кому-нибудь или к чему-нибудь?
Стивен шел рядом со своим другом, угрюмо глядя себе под ноги.
— Я пытался любить Бога, — выговорил он наконец. — Кажется, мне это не удалось. Это очень трудно. Я старался сливать мою волю с волей Божьей миг за мигом, каждый миг. И вот это иногда удавалось. Пожалуй, я и сейчас мог бы…
Крэнли без обиняков перебил его:
— Твоя мать прожила счастливую жизнь?
— Откуда я знаю? — сказал Стивен.
— Сколько у нее детей?
— Девять или десять, — отвечал Стивен. — Несколько умерло.
— А твой отец… — Крэнли прервал себя на секунду — потом снова заговорил: — Я не хочу вмешиваться в твои семейные дела. Но твой отец, он был ведь, что называется, состоятельным человеком? Я имею в виду, когда ты еще подрастал?
— Да, — сказал Стивен.
— А кем он был? — спросил Крэнли, помолчав.
Стивен с готовностью начал перечислять занятия своего отца.
— Студент-медик, гребец, тенор, любитель-актер, горлопан-политик, мелкий помещик, мелкий рантье, пьяница, славный малый, отличный рассказчик, чей-то секретарь, кто-то на винном заводе, сборщик налогов, банкрот, а в настоящем певец собственного прошлого.
Крэнли засмеялся и, еще крепче прижав к себе руку Стивена, сказал:
— Винный завод — это здорово, черт возьми!
— Ну что ты еще хочешь знать? — спросил Стивен.
— А сейчас вы нормально обеспечены?
— А что, по мне не видно? — был резкий ответ.
— Итак, — протянул Крэнли задумчиво, — ты был рожден в лоне изобилия.
Он произнес эту фразу раздельно и громко, как часто произносил термины и технические выражения, словно желая дать понять слушателю, что он ими не вполне убежден.
— Твоя мать перенесла, должно быть, порядком страданий, — продолжал Крэнли. — И ты не хотел бы ее избавить от еще больших, даже если… Или хотел бы?
— Если бы я это мог, — сказал Стивен, — то это мне бы не стоило больших усилий.
— Так вот и сделай это, — сказал Крэнли. — Сделай, как ей хочется. Что тебе стоит? Раз ты это отрицаешь, это будет пустая форма, ничего больше. А ей ты этим успокоишь душу.
Он закончил речь и, поскольку Стивен не отвечал, остался в молчании. Затем, как бы выражая вслух ход своих мыслей, снова заговорил:
— В этой вонючей навозной куче, которую называют миром, все что угодно сомнительно, но только не материнская любовь. Мать производит тебя на свет, вынашивает в своем теле. Что мы знаем о ее чувствах? Но какие бы они ни были, они, по крайней мере,
