— Знаешь, Стиви, — сказал он (у Мэддена был брат Стивен, и он порой пользовался этой фамильярной формой) ты мне всегда говорил, что я деревенский buachail[18 — Чурбан, неотесанный (ирл.).] и мне вашего брата, мистиков, не понять.
— Мистиков? — переспросил Стивен.
— Насчет там звезд, планет, понимаешь. В Лиге есть некоторые, кто входит в эту здешнюю мистическую команду. Они б живо поняли.
— Но тут никакой мистики, я тебя уверяю. Я так старательно писал…
— Да-да, я вижу. Так красиво написано. Но я уверен, до слушателей твоих это не дойдет.
— Но ты же не хочешь мне сказать, что это, по-твоему, одни «цветистости»?
— Я знаю, что ты это все продумал. Но ты же ведь поэт, правда?
— Я… писал стихи… если ты это имеешь в виду.
— А ты знаешь, что Хьюз тоже поэт?
— Хьюз!
— Да. Понимаешь, он для нашей газеты пишет. Не хочешь поглядеть на его стихи?
— Отчего ж нет, ты мне мог бы их показать?
— Так совпало, что одно стихотворение у меня с собой. А еще одно есть в «Мече»[19 — Дублинский еженедельник на ирландском языке, с полным названием «Меч света» (An Claidheamh Soluis).] за эту неделю. Вот, прочти.
Взяв у него газету, Стивен прочел стихотворение под названием «Mo Náire Tù» («Ты — мой позор»). Здесь было четыре строфы, и каждая заканчивалась ирландской фразой «Mo Náire Tù», конец которой, разумеется, рифмовался с соответствующей английской строкой. Начинались эти стихи так:
Как! Гэльской речи нежный звук
Сменится саксов болтовней?
и далее строки, полные патриотической экзальтации, изливали презрение на тех ирландцев, что не желают изучать древний язык своего родного края. Стивен не нашел ничего примечательного в стихах, кроме частого употребления разговорных сжатых форм с заглатыванием согласной, и возвратил Мэддену газету без единого слова отзыва.
— Я думаю, это тебе не нравится, потому что слишком ирландское, но вот это должно, думаю, понравиться, потому что как раз в таком мистическом, идеалистическом духе, как вы все любите писать, поэты. Только не говори, что я тебе показал…
— Нет-нет.
Мэдден извлек из внутреннего кармана сложенный вчетверо тетрадный листок, на котором было записано стихотворение из четырех восьмистиший под заглавием «Мой Идеал». Каждая строфа начиналась со слов: «Явь ли ты?» Здесь рассказывалось о бедствиях, пережитых поэтом в «юдоли скорби», о том, как эти бедствия «терзали сердце» его. Рассказывалось о «томительных ночах», о «днях тоски», а также о «неутолимой жажде» такого совершенства, какого «земля не в силах дать». После этого меланхолического идеализма в последней строфе приоткрывались возможности некой утешительной альтернативы скорбям поэта; строфа начиналась довольно обещающе:
Явь ли ты, мой Идеал?
Посетишь ли мой очаг,
С милой деткой на колене
В тихий сумеречный час?
Это финальное видение подействовало [в целом] на Стивена так, что он покрылся пятнами гнева. Кричащая безвкусица этих строк, абсурдная замена числа, смехотворное пришествие Хьюзова «Идеала», ковыляющего с грузом непостижимого младенца, — все это, соединясь, вызвало у него резкий приступ боли в самом чувствительном месте. Он снова вернул Мэддену стихи, не проронив ни слова хвалы или порицания, но про себя решил, что посещение курсов мистера Хьюза более невозможно для него, и, проявив глупость, пожалел, что уступил импульсу сочувствия со стороны друга.
Когда потребность в понимающем сочувствии остается без ответа, лишь [слишком] непомерно строгий педант может себя упрекать за то, что предоставил некоему тупице шанс приобщиться к более жаркому движению более высокоорганизованной жизни. Поэтому Стивен рассматривал ссужения своих рукописей как особый способ «сигнализации фразами.» Он не причислял свою мать к тупицам, но, когда надежда его быть оцененным по заслугам потерпела крах вторично, он счел себя вправе переложить за это вину на чужие плечи со своих собственных: на них лежало уже довольно ответственности, и за содеянное, и за унаследованное. Мать не просила, чтобы он дал ей рукопись: она продолжала гладить одежду на кухонном столе, «ничуть не подозревая о возбуждении, творящемся в мозгу сына.» Он успел посидеть на трех или четырех кухонных стульях, пересаживаясь с одного на другой, и пробовал безуспешно примоститься, болтая ногами, на всех свободных углах стола. Наконец, не в силах справиться со своим возбуждением, он спросил в лоб, не хочет ли она, чтобы он прочел ей свой доклад.
— Конечно, Стивен, — если тебя только не смущает, что я тут глажу…
— Да нет, это ничего.
Стивен читал ей доклад медленно, с выражением, и когда он закончил, она сказала, что написано очень красиво, но отдельные вещи она не смогла уловить, так что не мог бы он прочесть ей все еще раз и кое-что разъяснить. Он прочел снова и потом дал себе волю, пустившись в длинное изложение своих теорий, «приперченное множеством грубовато-выразительных примеров, с которыми, он надеялся, до нее лучше дойдет.» Для матери, которая, вероятно, никогда прежде не подозревала, что «красота» может быть чем-то еще помимо светской условности или некой естественной преамбулы к браку и супружеской жизни, было удивительно увидеть, каким безмерным почетом окружает «прекрасное» ее сын. В сознании такой женщины красота зачастую синонимична распущенности, и по этой, вероятно, причине для нее было облегчением узнать, что за эксцессами новоявленного культа стоял признанный священный авторитет. Но все же, поскольку новые привычки докладчика были не слишком успокаивающими, она решилась сочетать осторожную материнскую заботливость с проявлением интереса, который не мог быть уличен в притворности и в первую очередь предназначался как комплимент. Плавно складывая выглаженный платок, она спросила:
— Стивен, а что пишет Ибсен?
— Пьесы.
— Я никогда раньше не слыхала его имени. Он сейчас жив?
— Да, жив. Но, знаешь ли, в Ирландии вообще не слишком знают, что делается в Европе.
— Как ты о нем пишешь, он должен быть великий писатель.
— А ты бы не хотела почитать его пьесы, мама? У меня есть.
— Да. Я бы хотела прочесть самую лучшую из всех. Какая у него лучшая?
— Не знаю, право… Но ты в самом деле хочешь прочесть Ибсена?
— В самом деле.
— Чтоб поглядеть, не читаю ли я опасных авторов, для этого?
— Нет, Стивен, — возразила мать, храбро решаясь на уклончивость. — По-моему, ты уже достаточно взрослый, чтобы знать, что хорошо и что плохо, и я тебе не должна указывать, что читать.
— Я тоже так думаю… Но я удивился, когда ты спросила об Ибсене. Мне в голову не приходило, что ты можешь интересоваться такими вещами.
Миссис Дедал плавно водила утюгом по белой нижней юбке, следуя за ритмом своих воспоминаний.
— Да, я об этом не разговариваю, конечно, но я не так уж и безразлична… До того как я вышла замуж за отца, я очень много читала. И я интересовалась всеми новыми пьесами.
— Но ведь с тех пор как вы поженились, вы оба даже ни разу не купили ни одной книги!
— Видишь ли, Стивен, твой отец не такой, как ты, его эти вещи не интересуют… Он мне рассказывал, как он в молодости пропадал на псовой охоте все время, занимался греблей на Ли. Он был больше по части спорта.
— Я догадываюсь, по какой он был части, — заметил непочтительно Стивен. — Я знаю, что он плевать хотел с высоты, что я там думаю или чего пишу.
— Ему хочется, чтобы ты сам себе проложил дорогу, продвинулся бы в жизни, — вступилась мать. — Вот в чем его амбиция. И не надо его корить за это.
— Нет-нет, что ты. Только моя-то амбиция не в этом. Меня тошнит частенько от такой жизни, по мне она уродлива и труслива.
— Что говорить, жизнь вовсе не то, что я думала о ней, когда была в девушках. Поэтому я и хотела бы почитать какого-нибудь великого писателя, понять, какой у него жизненный идеал — я правильно здесь говорю «идеал»?
— Да, но…
— Потому что иногда… не то что я ворчу на судьбу, какую мне послал Всемогущий, у меня в общем счастливая жизнь с твоим отцом — но иногда я чувствую, как хотелось бы выйти из этой вот, из реальной жизни и войти в другую… на время.
— Но это совсем неверно, это великая ошибка, которую все делают. Искусство это не бегство от жизни!
— Нет?
— Ты явно не слушала, что я говорил, или же ты не поняла. Искусство это не бегство от жизни. Это в точности противоположное. Наоборот, искусство и есть центральное выражение жизни. Художник это не штукарь, что показывает публике заводное царствие небесное. Этим попы занимаются. То, что утверждает художник, он утверждает из полноты собственной жизни, он творит… Понимаешь?
И так далее. На другой день или через день Стивен вручил матери несколько пьес для прочтения. Она прочла с большим интересом и нашла Нору Хельмер очаровательной. Доктор Штокман вызвал у нее восхищение, которое, однако, неизбежно уменьшилось, когда ее сын небрежно-кощунственно назвал этого непоколебимого бюргера «Иисусом во фраке». Но той пьесой, которую она предпочитала всем, оказалась «Дикая утка». О ней она говорила охотно и, случалось, сама начинала тему: пьеса тронула ее глубоко. Чтобы не быть обвиненным в разгоряченности и пристрастности, Стивен не побуждал ее к открытым выражениям чувств.
— Надеюсь, ты не будешь вспоминать малютку Нелл из «Лавки древностей».
— Я, конечно, люблю и Диккенса, но, по-моему, есть большая разница между малюткой Нелл и этой бедняжкой — как там ее имя?
— Хедвиг Экдал?
— Да-да, Хедвиг… это все так печально: ужасно, даже когда читаешь… Я с тобой совершенно согласна, что Ибсен замечательный писатель.
— Правда?
— Да, правда. Его пьесы на меня очень действуют.
— А ты его считаешь безнравственным?
— Ну конечно, он говорит на такие темы, Стивен, ты понимаешь… Я о них сама очень мало знаю… такие темы…
— Темы, о которых, по-твоему, вообще не следует говорить?
— Ну, в старину именно так считали, но я не уверена, что это правильно. Я не уверена, что для людей хорошо оставаться в полном неведении…
— Тогда почему не обсуждать все это открыто?
— Я думаю, это могло бы повредить некоторым — тем, кто необразованны, неуравновешенны. Характеры у людей такие разные. Ты-то, возможно…
— Давай обо мне не будем… Ты думаешь, эти пьесы не подходят, чтобы их читали?
— Нет, я считаю, это по-настоящему чудесные пьесы.
— И не безнравственные?
— Мне кажется, Ибсен… у него необыкновенное знание человеческой природы… И мне кажется, иногда человеческая природа — это что-то совершенно необыкновенное.
Этим затрепанным обобщением Стивен должен был
