не имели в виду ничего неуместного или гнусного относительно отца и нет ни слова правды в том, в чем обвиняют их бессовестные противники. Им бы хотелось, в видах более точного расследования, чтобы Тиранн и его товарищи еще оставались в живых, но и их загубили скорее, причем Антипатр подослал в народ своих собственных клевретов.
7. При этих словах его царь приказал отвести Мелу и Александра вместе к дочери Архелая Глафире и спросить у нее, не знает ли она чего-либо относительно злого умысла против Ирода. Лишь только они явились и Глафира увидала Александра в оковах, как стала биться головой об стену и вне себя громко и жалостно рыдать. У молодого человека также выступили на глазах слезы, и всем присутствующим зрелище это было крайне тягостно, так что они долго не были в состоянии сделать или говорить то, ради чего явились. Несколько позже Птолемей, которому было поручено привести Александра, обратился с просьбой сказать, знала ли его жена что-либо из его планов, и тогда Александр воскликнул: «Да разве она этого не знала, она, которую я люблю больше жизни своей и которая является матерью детей моих?» На это Глафира с рыданиями отвечала, что она не знала ни о чем дурном; если же она тем сможет способствовать спасению мужа, то она готова лгать на себя и рассказать все, что угодно. Александр сказал: «Ни я сам, ни ты, мы не знаем ни о чем гнусном, что предполагают те, кому это всего менее к лицу; тебе известно только, что мы решили удалиться к Архелаю, а оттуда в Рим». Когда Глафира, «в свою очередь, подтвердила это, Ирод, полагая, что он изобличил Архелая в происках против него, вручил олимпу и Волумнию письма и приказал им во время проезда отдать их в Элеузе Киликийской, выразить ему свое неудовольствие на то, что он принял участие в заговоре сыновей его, а оттуда поехать в Рим; если там Николай сообщит им, что Цезарь более не гневается на него, то пусть они вручат ему прилагаемые письма, которые вполне изобличают козни юношей. Архелаю удалось оправдаться признанием, что он действительно собирался принять у себя юношей, но лишь с целью оказать пользу им и их отцу, дабы последний в своем гневе на возводимые против них обвинения не прибег к слишком крутым мерам; при этом Архелай совершенно отрицал свое намерение направить юношей к императору, равно как не обещал им ничего, что могло бы служить доказательством его отпадения от Ирода.
8. Когда посланные приехали в Рим, им вскоре представился случай вручить письмо императору, уже успевшему примириться с Иродом. Посольство Николая постигла судьба такого рода: когда он прибыл в Рим и явился ко двору, то решил говорить сперва не только о цели своего приезда, но и прямо приступить к обвинению Силлая. Дело в том, что арабы, еще до его прибытия, очевидно распались на враждебные друг другу партии. Надеясь найти поддержку в нем, многие арабы примкнули к Николаю, сообщили ему о всех преступлениях, совершенных Силлаем, и доставили ему очевидные доказательства того, что он умертвил весьма многих приближенных обода. У них в руках были и письма, попавшие к ним во время ссоры и вполне изобличавшие Силлая. Видя в этом особенно благоприятный случай, Николай воспользовался им для приведения своих намерений в исполнение и ревностно занялся примирением Ирода с Цезарем. Он отлично понимал, что если вздумает оправдывать образ действий Ирода, то не достигнет ничего, и поэтому решил обвинять Силлая, полагая, что тут представится случай замолвить словечко и за Ирода. Когда при таком положении дел был назначен день для разбора обоюдных жалоб, Николай в присутствии послов Ареты стал во многом обвинять Силлая, особенно же в том, что он умертвил царя и многих арабов, что он занимал деньги не для полезных мероприятий, и доказал, что он виновен в изнасиловании не только многих арабских, но и римских женщин. Ко всему этому он присоединил затем самое важное обвинение, а именно, что он обманул Цезаря, рассказав ему совершенно неправильно о поступках Ирода. Когда Николай дошел до этого пункта, Цезарь остановил его, требуя, чтобы он говорил лишь об Ироде, правда ли, что тот повел свое войско на Аравию, что он умертвил 2500 жителей и подверг страну разграблению и увел массу пленных. Николай сказал, что именно об этом он и собирался говорить и объяснить, что ничего не произошло из того, что донесли императору, и что вполне несправедливо сердиться на все это. При таком неожиданном обороте дела Цезарь стал особенно внимательно слушать Николая, который рассказал о ссуде в пятьсот талантов и о существовании расписки, в которой сказано, что, если будет пропущен срок платежа, Ироду предоставляется право гарантировать себе уплату захватом всей территории. При таких условиях, говорил он, весь поход царя является уже не походом, а лишь поездкой с целью потребовать себе обратно собственные свои деньги. К тому же и этот поход не был предпринят скоро и опрометчиво и не совпал с сроком обязательства. Ирод решился на крайнюю меру лишь после того, как неоднократно обращался к содействию сирийских наместников Сатурнина и Волумния, и после того, как Силлай наконец в присутствии их поклялся именем императора, что он в тридцатидневный срок уплатит деньги и выдаст Ироду бежавших из Иудеи к нему подданных его. А так как Силлай не сдержал своего обещания, то Ирод опять отправился к [римским] наместникам; когда же они разрешили ему взять свое, то и тогда он нехотя выступил со своим войском. «Такова то была война,- сказал Николай,- каковою представляли ее тебе эти артисты, таков был весь поход. Какая же это война, разрешение на которую дали твои собственные военачальники, которую допускал договор, причем подверглось поруганию имя не только прочих богов, но и твое собственное, Цезарь? Теперь же мне следует поговорить также относительно пленных. Бежавшие от гнева Ирода сперва сорок трахонейских разбойников, а потом и больше сделали своим убежищем Аравию. Их принял к себе Силлай и стал кормить их назло всем прочим обитателям страны. Им он роздал земли и с ними он сам делил добычу от грабежей их. Он клятвенно обещал выдать этих людей (Ироду] в день возвращения своего долга, но и теперь еще нельзя указать ни на кого, кто был бы уведен царем из Аравии, кроме именно этих разбойников, притом даже не всех, а тех лишь, которые не нашли возможности скрыться. И вот так как вся история о пленниках является ложным и злобным измышлением, то ты, Цезарь, узнаешь, какое огромное здание лжи воздвиг Силлай для того только, чтобы вызвать гнев твой. Я утверждаю, что, когда на нас напала арабская рать и лишь после того, как на стороне Ирода пал один или двое, а Ирод слабо отбивался, явился на поле битвы арабский военачальник Накеб, потерявший при этом случае около двадцати пяти воинов. Число их Силлай умножил на сто и заявил, что пало две тысячи пятьсот человек».
9. Это еще более подействовало на императора, и, обратясь к Силлаю, он, преисполненный гнева, спросил, сколько арабов пало. Когда тот смутился и сказал, что его ввели в заблуждение, тогда были прочитаны письменный договор, документы наместников и целый ряд жалоб [разных] городов на грабежи. Цезарь был вне себя от ярости, так что присудил было Силлая к смертной казни; затем он помирился с Иродом, высказал ему сожаление по поводу слишком резкого письма своего, вызванного клеветой, и упрекнул Силлая в том, что тот лживым доносом принудил его опозорить преданного друга[26]. В конце концов Силлай был отправлен домой для того, чтобы исполнить свои обязательства, согласно договору, а затем потерпеть заслуженное наказание. Цезарь, однако, не благоволил Арете за то, что он не через него, а самовольно сел на престол. Он решил было отдать и Аравию[27] Ироду, но от этого его удержали посланные последним письма. Узнав о том, что император [вновь] благосклонен к Ироду, олимп и Волумний, сообразно приказанию царя, решили немедленно вручить Цезарю письменное извещение о виновности сыновей Ирода. По прочтении этих писем император решил, что будет неудобно предоставить новую область старику, который не в ладах со своими собственными детьми. Поэтому он принял послов Ареты и, укорив их только в том, что царь их поступил слишком поспешно, не дождавшись с его стороны утверждения на престоле, взял у них дары их и утвердил за Аретой власть.
Глава одиннадцатая
1. Примирившись с Иродом, император написал ему об этом, выразил свое соболезнование по поводу неурядиц его с сыновьями и сказал, что, если последние действительно решились на какую-либо крайнюю меру, с ними следует обойтись как с отцеубийцами, на что он его сам и уполномочивает; если же они имели в виду только бегство, то ему следует изменить свое решение и не предпринимать относительно их ничего серьезного. При этом Цезарь советовал ему созвать суд в Берите, где имелось римское население, пригласить туда наместников и каппадокийского царя Архелая, равно как всех тех, кого Ирод считает настоящими и неизменными своими друзьями, и порешить с ними, как поступить в данном случае. Такое письмо Цезарь послал Ироду. По получении его царь очень обрадовался состоявшемуся примирению, но еще более был доволен, что ему предоставлена относительно своих сыновей полная свобода действий. И поскольку прежние несчастия сделали его человеком тяжелым, хотя и не могли бы подвинуть его на кровавую расправу с собственными детьми, постольку он теперь, ввиду поворота дел к лучшему и возвращения свободы действий, совершенно отдался мощному чувству своей ненависти. Итак, он послал в суд такое количество человек, какое ему заблагорассудилось, за исключением, впрочем, одного Архелая: он не считал возможным пригласить его, ввиду его враждебности, а также оттого, что предусматривал с его стороны серьезный отпор.
2. Когда в Берит прибыли [римские] наместники и все вызванные царем из различных городов. Ирод поместил сыновей своих (не желая их представлять судьям) в сидонской деревушке Платане, вблизи города, чтобы всегда иметь возможность представить их в случае их вызова в суд. Сам он лично предстал перед полутораста судьями и начал свое обвинение, которое казалось не слишком тяжким, поскольку его принуждали к тому печальные обстоятельства, но которое было совершенно неуместно в устах отца относительно детей своих. Он был крайне раздражен и выходил из себя, доказывая виновность юношей; при этом он выказал явные признаки своего гнева и необузданной дикости, не
