того, что Фогт был лишь одним из бесчисленных рупоров, которыми шутовской чревовещатель из Тюильри пользовался для вещания на чужих языках?
Нельзя забывать, что в тот момент, когда Луи Бонапарт впервые обнаружил свое призвание к освобождению национальностей вообще и Италии в частности, во Франции разыгрывался небывалый в ее истории спектакль. Вся Европа поражалась упорной настойчивости, с которой она отвергала «idees napoleoniennes»[507]. Энтузиазм, с которым приветствовали заверения Морни о мире даже «chiens savants» {«ученые собаки». Ред.} Законодательного корпуса; недовольный тон «Moniteur», каким он выговаривал нации то по поводу того, что она погрязла в материальных интересах, то за недостаток патриотической энергии и за сомнения в политической мудрости и талантах Баденге как полководца; успокоительные официальные messages {послания. Ред.} ко всем торговым палатам Франции; императорское заверение, что «etudier une question n’est pas la creer» {«изучать вопрос не значит его создавать». Ред.}, — все это еще свежо в памяти всех. Английская печать, пораженная этим необычайным спектаклем, была полна благожелательного вздора о пацифистском перерождении характера французов, биржа трактовала вопрос «быть или не быть войне», как «дуэль» между Луи Бонапартом, желавшим войны, и нацией, не желавшей ее; держали пари о том, кто победит, нация или «племянник своего дяди». Для изображения тогдашнего положения я приведу лишь несколько мест из лондонского журнала «Economist»[508], который, в качестве органа Сити, провозвестника Итальянской войны и детища Уилсона (недавно умершего канцлера казначейства Индии и орудия Пальмерстона), пользовался большим весом:
«Встревоженное вызванным им колоссальным возбуждением, французское правительство прибегло теперь к системе успокоения» («Economist», 15 января 1859 года).
В номере от 22 января 1859 г., в статье, озаглавленной: «Практические границы императорской власти во Франции», «Economist» говорит:
«Будут ли осуществлены планы императора насчет войны в Италии или нет, но одно, по крайней мере, бесспорно — его планы натолкнулись на сильное и, по-видимому, неожиданное сопротивление, выразившееся в ледяном приеме, который оказало им общественное мнение Франции, в полном отсутствии какой бы то ни было симпатии к плану императора… Он предлагает войну, а французский народ проявляет лишь тревогу и недовольство, государственные бумаги обесценены, страх перед сборщиком налогов гасит всякую искру воинственного и политического энтузиазма, торговая часть нации охвачена паникой, сельские округа недовольны и безмолвствуют в страхе перед новыми наборами и новыми поборами; политические круги, которые оказывали самую сильную поддержку императорскому режиму, как pis aller{85} против анархии, по тем же самым причинам высказываются против войны; словом ясно, что Луи Бонапарт обнаружил во всех классах населения широкую и глубокую оппозицию против войны, даже войны за Италию, оппозицию, о которой он и не подозревал»{86}.
В противовес этим настроениям французского народа была выпущена та часть оригинальных брошюр Дантю, в которых «именем народа» «императору» предъявлялось требование «помочь, наконец, Франции величественно раскинуться от Альп до Рейна» и не ставить больше препятствий «воинственному духу» и «стремлению народа к освобождению национальностей». Фогт играет на одной дудке с проститутками декабря. В тот самый момент, когда в Европе вызывает удивление настойчивое стремление к миру со стороны Франции, Фогт делает открытие, что «теперь этот подвижный народ» (французы) «по-видимому, обуреваем воинственными настроениями» (l. с., стр. 29, 30) и что г-н Людовик лишь следует «господствующему веянию времени», как раз и выражающемуся в стремлении к «независимости национальностей» (стр. 31 l. с.). Разумеется, он ни слову не верил из того, что писал. В своей «Программе», призывавшей демократов к сотрудничеству в его бонапартистской пропаганде, он подробно рассказывает, что Итальянская война непопулярна во Франции.
«На первое время я не вижу никакой опасности для Рейна; но она может наступить впоследствии, война там или в Англии сделала бы Луи-Наполеона почти популярным, война же в Италии не имеет популярности» (стр. 34 «Главной книги», Документы){87}.
Если одна часть издававшихся у Дантю оригинальных брошюр старалась вывести французский народ из его «мирно Летаргического состояния» традиционными завоевательными фантомами и вложить в уста нации личные желания Луи Бонапарта, то задачей другой части, с «Moniteur» во главе, было убедить прежде всего Германию, что император питает отвращение к приобретению земель и что его идеальное призвание — быть мессией, освобождающим национальности. Доказательства бескорыстия его политики, с одной стороны, и его стремления к освобождению национальностей, — с другой, легко заучить наизусть, так как они постоянно повторяются и всегда вертятся вокруг двух основных пунктов. Доказательство бескорыстия политики декабря — Крымская война. Доказательство стремления к освобождению национальностей — полковник Куза и румынская национальность. Тон здесь непосредственно задавал «Moniteur». См. «Moniteur» от 15 марта 1859 г. о Крымской войне. «Moniteur» от 10 апреля 1859 г. пишет о румынской национальности следующее:
«Она» (Франция) «желает, чтобы в Германии, как и в Италии, признанные договорами национальности сохранились и даже усилились. — Что же касается Дунайских княжеств, то он» (император) «взял на себя труд содействовать торжеству законных желаний этих провинций, чтобы и в этой части Европы обеспечить порядок, основанный на национальных интересах».
См. также появившуюся в начале 1859 г. у Дантю брошюру «Наполеон III и румынский вопрос»[509]. Относительно Крымской войны:
«Наконец, каких компенсаций потребовала Франция за пролитую ею кровь и за миллионы, потраченные ею на Востоке исключительно в европейских интересах» («Сущность вопроса». Париж, Дантю, 1859, стр. 13).
Эту повторяемую на все лады в Париже тему Фогт изложил на немецком языке так удачно, что Э. Абу, эта болтливая сорока бонапартизма, по-видимому, перевел обратно на французский язык немецкий перевод Фогта. См. «Пруссия в 1860 году»[510]. И здесь нас снова преследует Крымская война и румынская национальность под управлением полковника Кузы.
«Но одно, во всяком случае, мы знаем», — повторяет Фогт вслед за «Moniteur» и оригинальными брошюрами Дантю, — «что Франция не завоевала и пяди земли» (в Крыму) «и что дядя после победоносного похода не удовольствовался бы тощим результатом установленного превосходства в военном искусстве» («Исследования», стр. 33). «Здесь обнаруживается, однако, существенное отличие от старой наполеоновской политики»{88}(l. с.).
Как будто Фогт должен нам доказывать, что «Наполеон Малый» не настоящий Наполеон! Фогт мог бы с тем же правом предсказать в 1851 г., что племянник, — которому нечего было противопоставить первой итальянской кампании и египетской экспедиции, кроме страсбургской авантюры, экспедиции в Булонь и колбасного парада в Сатори, — никогда не станет подражать восемнадцатому брюмера[512] и тем более никогда не наденет на себя императорскую корону. Тут было, однако, «существенное отличие от старой наполеоновской политики». Вести войну против европейской коалиции и вести ее с разрешения европейской коалиции — таково было другое отличие.
«Славная крымская кампания», в которой объединенные силы Франции, Англии, Турции и Сардинии после двух лет «завоевали» половину русской крепости, потеряв взамен ее в пользу России целую турецкую крепость (Карс), а при заключении мира на Парижском конгрессе[513] вынуждены были скромно «просить» у неприятеля «разрешения» беспрепятственно переправить свои войска домой, — эта кампания действительно была всем, чем угодно, но только не «наполеоновской». Славной она была в общем только в романе Базанкура[514].
Но Крымская война многое показала. Луи Бонапарт предал мнимого союзника (Турцию), чтобы добиться союза с мнимым врагом. Первым результатом Парижского мира было принесение в жертву «черкесской национальности» и искоренение русскими крымских татар, а также гибель национальных надежд, которые Польша и Швеция возлагали на крестовый поход Западной Европы против России. И другая мораль вытекала из Крымской войны: Луи Бонапарт не смел больше вести второй Крымской войны, не смел терять старую армию и входить в новые государственные долги в обмен на сознание, что Франция достаточно богата «de payer sa propre gloire» {«чтобы оплачивать свою собственную славу». Ред.}, что имя Луи-Наполеона фигурирует в европейском договоре, что «консервативная и династическая печать Европы», согласно высокой оценке Фогта (стр. 32 l. с.), единодушно признает «августейшие доблести, мудрость и умеренность императора», и что вся Европа воздавала ему тогда все honneurs {почести. Ред.}, достойные подлинного Наполеона, под определенным условием, чтобы Луи Бонапарт по примеру Луи-Филиппа надлежащим образом держался в «границах практического разума», то есть в границах договоров 1815 г., не забывая ни на минуту тонкой черты, отделяющей шута от изображаемого им героя. Политические комбинации, государи и состояние общества, давшие вообще возможность главарю декабрьской банды разыгрывать роль Наполеона сперва во Франции, а затем и за ее пределами, действительно свойственны его эпохе, но неуместны в летописях великой французской революции.
«Но по меньшей мере остается фактом, что теперешняя французская политика на Востоке отвечала стремлениям к объединению одной национальности» (румынской) («Исследования», стр. 34, 35).
Куза, как уже упомянуто, держит место вакантным либо для русского губернатора, либо для русского вассала. На карте «Европа в 1860 г.» в качестве вассала фигурирует великий герцог Мекленбургский. Россия, разумеется, предоставила Луи Бонапарту все honneurs этого освобождения Румынии, сама же получила все его выгоды. На пути дальнейших благожелательных намерений Луи Бонапарта стояла Австрия. Поэтому Итальянская война должна была превратить Австрию из препятствия в орудие.
Уже в 1858 г. тюильрийский чревовещатель исполнял на своих бесчисленных свистульках вариации на тему: «румынская национальность». Фогтовский авторитет, г-н Кошут, мог поэтому уже 20 ноября 1858 г. на лекции в Глазго заявить в ответ:
«Валахия и Молдавия получают конституцию, выработанную в дебрях тайной дипломатии… Она является в действительности не более, не менее, как хартией, пожалованной России на предмет ее хозяйничанья в Дунайских княжествах» («It is in reality no more nor less than a charter granted to Russia for the purpose of disposing of the Principalities»).
Таким образом, Луи Бонапарт злоупотреблял «принципом национальностей» в Дунайских княжествах, чтобы замаскировать их передачу России, подобно тому, как австрийское правительство злоупотребляло «принципом национальностей» в 1848–1849 гг., чтобы с помощью сербов, словенцев, хорватов, валахов и т. д. задушить мадьярскую и немецкую революцию.
Румынский народ, — а о нем заботятся одновременно русский консул в Бухаресте и, в своих интересах, молдаво-валашская боярская сволочь, большинство которой даже не румыны, а пестрая мозаика из слетевшихся из чужих стран авантюристов, своего рода восточная декабрьская банда, — румынский народ по-прежнему томится под игом отвратительнейшей барщины, которую могли организовать только русские при помощи «Органического регламента» и которую мог поддерживать только восточный demi-monde {полусвет. Ред.}. Чтобы украсить собственным красноречием
