немецким единством и в своих негодующих обличениях продавшихся Австрии немецких противников декабря, поднялась до такой головокружительной высоты, что Джемс Фази, вынужденный считаться с некоторыми дипломатическими соображениями и к тому же собираясь превратить свою «Revue de Geneve» в «Nation suisse», соизволил с великодушной снисходительностью заявить в «Revue», что можно выступать против бонапартизма, и не будучи австрийцем.
Карлу Фогту — немецкому Да-Да, владельцу бонапартистского вербовочного бюро для немецкой печати, подручному агенту Фази, «приятному собеседнику» в Пале-Рояле, Фальстафу Плон-Плона, «другу» Раникеля, суфлеру бильского «Коммивояжера», сотруднику «Esperance», протеже Эдмона Абу, певцу «Лаузиады» — предстояло, однако, опуститься еще на одну ступень ниже. Ему предстояло появиться в Париже, перед лицом всего света, в «Revue contemporaine», рука об руку с мосье Эдуаром Симоном. Посмотрим же, что представляет собой «Revue contemporaine» и кто такой мосье Эдуар Симон.
«Revue contemporaine» было вначале официальным бонапартистским журналом, в полную противоположность «Revue des deux Mondes»[540], в котором писали представители изящного пера, люди из «Journal des Debats»[541], орлеанисты, фузионисты, а также профессора из College de France и Membres de l’Institut[542]» Так как эту последнюю официальную публику нельзя было прямо прикомандировать к «Revue contemporaine», то ее попытались отстранить от «Revue des deux Mondes», чтобы таким обходным путем оттеснить к бонапартистскому «Revue». Но этот ход не имел надлежащего успеха. Владельцы «Revue contemporaine» сочли даже невозможным вести дела с редакционным комитетом, навязанным им г-ном Ла Героньером. Но так как чревовещатель из Тюильри нуждался в рупорах различных тонов, то «Revue contemporaine» превратилось в официозное «Revue», a «Revue europeenne»[543] с навязанным Ла Героньером редакционным комитетом стало официальным «Revue».
Теперь о мосье Эдуаре [Edouard] Симоне. По происхождению это — рейнско-прусский еврей, по имени Эдуард [Eduard] Симон, который, однако, вечно строит самые комичные гримасы, чтобы сойти за истинного француза; но на беду его стиль каждую минуту выдает переведенного на французский язык рейнско-прусского еврея.
Вскоре после шиллеровских торжеств (ноябрь 1859 г.) я встретил у одного лондонского знакомого весьма почтенного купца, давно живущего в Париже, который подробно рассказывал о шиллеровских торжествах в Париже, шиллеровских обществах и т. д. Я прервал его вопросом, как немецкие общества и собрания в Париже уживаются с бонапартистской полицией? Он ответил мне с иронической улыбкой:
«Разумеется, ни одного собрания и ни одного общества не бывает без mouchard {шпиона. Ред.}. Во избежание всяких затруднений мы придерживаемся раз навсегда установленной простой тактики, — probatum est {Проверенной. Ред.} — мы привлекаем известного нам mouchard и тут же выбираем его в комитет. Во всех подобных случаях для нас всегда был находкой наш Эдуар Симон. Вы знаете, что Ла Героньер, бывший лакей Ламартина и изготовитель бутербродов у Эмиля де Жирардена, является теперь фавориткой императора, его тайным стилистом и в то же время главным цензором французской печати. А Эдуар Симон — комнатная собачка Ла Героньера и», — прибавил он, особенным образом сморщив нос, — «довольно зловонная шавка. Эдуар Симон — и вы это ему не вмените, конечно, в вину — не хотел работать pour le roi de Prusse {даром, ради прекрасных глаз. Ред.}. Он находил, что, примкнув к системе декабрьского переворота, он оказывает неисчислимые услуги себе самому и цивилизации. Это человек небольшого ума и нечистоплотного характера, но не без способностей в некоторых областях второстепенных интриг. Ла Героньер прикомандировал своего Эдуара Симона к «Patrie» в качестве одного из авторов передовых статей. Это свидетельствовало о такте тайного стилиста. Дело в том, что владелец «Patrie», банкир Деламар — надменный, упрямый, похожий на бульдога parvenu {выскочка. Ред.}, не терпящий в своей конторе около себя никого, кроме самых отъявленных подхалимов. Тут наш Эдуар Симон, который, несмотря на свой крысиный яд, может быть мягким, как ангорская кошка, как раз и пришелся к месту. Во времена республики «Patrie», как вы знаете, была одним из бесстыднейших органов улицы Пуатье[544]. Со времени декабрьского переворота она оспаривает у «Pays»[545] и «Constitutionnel» честь быть полуофициальным органом Тюильри, а с тех пор, как подан сигнал, немало делает для развертывания лихорадочной кампании за аннексию. Вы, конечно, знаете нищих, разыгрывающих на улице эпилептиков, чтобы выманить у прохожего несколько су. «Patrie» действительно досталась честь первой возвестить о предстоящей аннексии Савойи и Ниццы. Едва последовала аннексия, как «Patrie» увеличила свой формат, так как, по наивному заявлению господина Деламара, «La Savoie et le comte de Nice ayant ete annexes a la France, la consequence naturelle est Vagrandissement de la Patrie»{121}. Кто не вспомнит при этом остроты парижского циника, который на вопрос «Qu’est-ce que la patrie?» {«Что такое отечество?». Ред.}, сразу ответил: «journal du soir {«вечерняя газета». Ред.}. Какое же предстоит увеличение «Patrie» и ее формата, а также salaire {оклада. Ред.} Эдуара Симона в случае аннексии Рейнских провинций! В политико-экономическом отношении «Patrie» видит спасение Франции в уничтожении tourniquet de la Bourse {таблицы биржевых курсов. Ред.}, отчего снова должны подняться до желанной высоты дела на бирже, а значит, и во всей стране. И Эдуар Симон мечтает об уничтожении tourniquet de la Bourse. Но наш Эдуар Симон не только автор передовых статей «Patrie» и комнатная собачка Ла Героньера. Он преданнейший друг и доносчик нового Иерусалима, alias {иначе. Ред.} префектуры полиции, в частности г-на Палестрины. Словом, господа», — закончил рассказчик, — «от комитета, имеющего в своей среде г-на Эдуара Симона, уже по одному этому отдает самым густым полицейским ароматом».
И господин… засмеялся при этом каким-то особенно резким смехом, как будто между odeur de mauvais lieu {дурным запахом. Ред.} и мосье Эдуаром Симоном имелась еще какая-то совершенно невыразимая тайная связь.
Г-н Кинглек обратил внимание палаты общин на милое смешение функций внешней политики, полиции и прессы, характерное для агентов декабря (заседание палаты общин от 12 июля 1860 г.). Мосье Эдуар Симон — известного{122} фогтовского Эдуарда не следует, разумеется, смешивать с фогтовской нежной Кунигундой, alias Людвигом Симоном из Трира{123} — Мосье Эдуар Симон, комнатная собачка Ла Героньера, пудель Деламара, шпик Палестрины и дворовая собака для всех, принадлежит, очевидно, если не к сливкам, то, во всяком случае, к лимбургскому сыру 10 декабря, ко второму кругу, где
«s’annida
Ipocrisia, lusinghe, e chi affatura,
Falsita, ladroneccio, e simonia,
Ruffian, baratti, e simile lordura».
{«пребывают
Лжецы, ханжи и те, что чары ткут
Разбоя, сводничества, симонии,
(Данте. «Божественная комедия», «Ад», песнь XI). Ред.}
За много недель до появления «Главной книги» Карл Фогт поручил своему Эдуару Симону дать отзыв о ней во французской печати. Эдуар Симон годился для double emploi {двойного амплуа. Ред.}. Прежде всего он частным образом изложил содержание «Главной книги» г-ну Ла Героньеру и был затем в связи с этим прикомандирован своим патроном к «Revue contemporaine». Тщетно редакция «Revue contemporaine» смиреннейше просила, чтобы Эдуар Симон, по крайней мере, появлялся на ее столбцах анонимно. Ла Героньер был неумолим. Эдуар Симон дебютировал в «Revue contemporaine» от 15 февраля 1860 г. со статьей о своем друге Фогте под заглавием: «Un tableau de maeurs politiques de I’Allemagne. Le proces de M. Vogt avec la Gazette d’Augsbourg» («Картина политических нравов Германии, Процесс г-на Фогта против «Аугсбургской газеты»»), статьей, напечатанной за подписью Эдуар Симон.
«Романец» Эдуар Симон не думает, что для того, «чтобы быть добрым французом, он обязан поносить благородную германскую расу» («Revue contemporaine», l. с., стр. 531), но в качестве «доброго француза» и «прирожденного романца» он должен, по меньшей мере, обнаруживать природное невежество в немецких делах. Так, между прочим, он говорит о своем Карле Фогте: «Он был одним из трех регентов эфемерной империи»{124}. Мосье Эдуар Симон, разумеется, не догадывается, что империя in partibus{125} стонала под управлением пентархии, и «как француз», напротив, воображает, что трем святым королям в Кёльне[546] должны были соответствовать — хотя бы ради симметрии — три парламентских имперских регента в Штутгарте. Остроты «друга» Фогта в его «Главной книге» часто заходят «слишком далеко с точки зрения французского вкуса»{126}. Француз Эдуар это исправит и «постарается произвести отбор»{127}. «Друг» Фогт от рождения любит «резкие цвета» и «в отношении языка не особенно-то уж тонок»{128}. Ну конечно! Ведь «друг» Фогт только аннексированный немец, как Да-Да аннексированный араб, между тем как Эдуар Симон от природы «добрый француз» и коренной «романец». Заходили ли когда-нибудь г-н Оргес и г-н Дицель так далеко в своей клевете на «романскую расу»?
Мосье Эдуар Симон развлекает свое начальство, изображая перед парижской публикой одного из «трех» немецких святых королей охвостья — и притом с согласия и по поручению этого немецкого святого короля охвостья — в виде добровольного пленника, идущего за триумфальной колесницей императора-Квазимодо.
«Мы видим», — говорит Эдуар Симон, приведя цитату из «Главной книги» Фогта, — «мы видим, что г-н Фогт мало интересовался вопросом, откуда приходила помощь для создания германского единства, лишь бы она вообще приходила; Французская империя представлялась ему даже особенно пригодной для ускорения решения вопроса в духе его желаний. Может быть, г-н Фогт в этом случае дешево (?!) продал свое прошлое, и его старым коллегам, заседавшим вместе с ним на крайней левой Франкфуртского парламента, должно казаться странным, что этот яростный противник всякого единовластия, этот пламенный сторонник анархии, выражает столь живые симпатии государю, который победил анархию во Франции»{129}.
С не-«решительной» левой Эдуар пересаживает «беглого имперского регента» на крайнюю левую Франкфуртского парламента. Человек, голосовавший за «наследственного германского императора», превращается в «яростного противника всякого единовластия», а член Центрального мартовского союза, проповедовавший среди пестрых кабацких партий во Франкфурте необходимость «порядка» во что бы то ни стало, становится «пламенным сторонником анархии». Все это для того, чтобы должным образом выпукло подчеркнуть улов, доставшийся режиму 10 декабря в лице «беглого имперского регента». Тем более ценны «столь живые симпатии» г-на Фогта «к человеку, который победил анархию во Франции», тем дороже его теперешнее признание того, «что Французская империя особенно пригодна для создания германского единства», и тем понятнее сделанный с ловкостью медведя «другом» Симоном намек, что «друг» Фогт «может быть, дешево (de bon marche) продал свое прошлое» и, значит,
