имеете в виду. Вы говорите, что любая форма самоудовлетворения, будь то в государственных делах, в добрых делах, в некой утопической мечте, неизбежно ведет к расстройству, к этому бесплодному состоянию ума. Теперь-то я совершенно ясно это осознаю».
Буйно расцветшая в уме доброта, что совсем отличается от того, чтобы быть «добрым», чтобы достичь цели или стать кем-то, сама по себе есть правильное действие. Любовь – это само по себе действие, сама по себе вечность.
«Хотя это поздно, – сказал четвертый, – можно спросить, поможет ли вера в Бога найти Его?»
Чтобы найти истину или Бога, не должно быть ни веры, ни неверия. Верующий такой же, как неверующий, ни один не найдет истину, потому что их мысли сформированы образованием, окружающей средой, культурой и собственными надеждами и страхами, радостями и печалями. Ум, который не свободен от всех этих условных влияний, никогда не сможет найти истину, что бы он ни делал.
Как может ум, который напуган, завистлив, алчен, обнаружить то, что вне его самого? Он найдет только его собственные проекции, образы, верования и умозаключения, на которые он ловится. Чтобы выяснить, что истинно или что ложно, ум должен быть свободен. Поиск Бога без понимания себя имеет очень малое значения. Поиск с поводом – это не поиск вообще.
«А может ли когда-либо быть поиск без повода?»
Когда имеется повод для поиска, цель поиска уже известна. Будучи несчастным, вы ищете счастье, поэтому вы прекратили искать, так как вы думаете, что уже знаете, каково счастье.
«Тогда неужели поиск – это иллюзия?»
Одна среди многих. Когда ум не имеет никакого повода, когда он свободен, и им не помыкает какое-либо желание, когда он полностью спокоен, тогда истина есть. Вам не нужно искать ее, вы не можете преследовать ее или заманить ее. Она должна прийти.
Тучи весь день набегали через широкий проем в горах, собираясь в кучи напротив западных холмов, они оставались над долиной темными и угрожающими, и к вечеру будет, вероятно, дождь. Красная земля была суха, но деревья и дикие кустарники были зелены, поскольку дождь шел несколько недель назад. Много маленьких потоков блуждали через долину, но им никогда не достичь моря, поскольку люди использовали воду, чтобы орошать рисовые поля. Некоторые из этих полей обрабатывались и находились под водой, готовые к посадке, но большинство из них были уже зелеными с подрастающим рисом. Та зелень был невероятной, это не была зелень с хорошо увлажненных склонов гор или зелень с ухоженных лужаек, ни зелень весны, ни зелень побегов среди старших листьев апельсинового дерева. Это была совершенно другая зелень, это была зелень Нила, оливок, ярь-медянок, это была смесь всего этого и больше. В ней было прикосновение чего-то искусственного, химического, и утром, когда солнце только поднималось над восточным холмом, та зелень обретала великолепие и сочность старейших уголков земли. Было трудно поверить, что такая зелень могла существовать в этой долине, известной немногим, где жили только крестьяне. Для них это было ежедневное зрелище, тем, ради чего они трудились по колено в воде, и эти поля были невероятного зеленого цвета. Дождь помог бы, и темные тучи сдержали обещание.
Всюду была темнота из-за наступающей ночи и низко висящих облаков. Но единственный луч садящегося солнца касался гладкой стороны большой скалы на холмах к востоку, и она выступала посреди сгущающегося мрака. Группа крестьян прошла мимо, громко разговаривая и ведя перед собой рогатый скот. Коза отбилась от стада, и маленький мальчик делал какие-то звуки, чтобы позвать ее. Она не обращала внимания, поэтому он побежал за ней, сердито бросая камни, пока, наконец, она не возвратилась в стадо. Теперь было довольно темно, но вы все еще могли видеть край дорожки и белый цветок на кустарнике. Откуда-то поблизости кричала сова, и другая отвечала ей через долину. Глубокий тон их криков вибрировал внутри вас, и вы останавливались, чтобы послушать. Упало несколько капель дождя. Через время начался настоящий дождь, и появился приятный запах дождя на сухой земле.
Это была чистая, приятная комната с красной циновкой на полу. В ней не было цветов, но в них не было никакой потребности. Снаружи была зеленая земля, в синем небе плыло единственное облако, и пела птица.
Их было трое, женщина и двое мужчин. Один из мужчин спустился с высоких гор, где проводил жизнь в одиночестве и созерцании. Двое других были учителями в школе в одном из близлежащих городов. Они приехали на автобусе, так как на велосипеде это слишком далеко. Автобус был переполнен, и дорога была плохая, но это стоило того, сказали они, поскольку им надо было поговорить о некоторых вещах. Они были весьма молоды и сказали, что скоро поженятся. Они объяснили, как нелепо мало им платили, и сказали, что будет трудно сводить концы с концами, потому что цены росли. Но они казались довольными и счастливыми, и были в восторге от своей работы. Человек с гор больше слушал и молчал.
«Среди многих других проблем, – начала леди-учительница, – одной – является шум. В школе для малышей так много шума, что время от времени это становится почти невыносимым. Едва можно слышать свою речь. Конечно, можно наказывать их, заставляя замолчать, но для них: кричать и выпускать пар кажется настолько естественным».
«Но вам приходится запрещать шуметь в некоторых местах типа классной комнаты и обеденного зала, иначе жизнь станет невозможной, – ответил другой учитель. – Вы не можете позволять кричать и болтать целый день, должны быть периоды, когда всякий шум прекращается. Детей нужно учить, что в этом мире они не одни. Считаться с другими столь же важно, как учить арифметику. Я согласен, что не имеет смысла просто заставлять их сохранять спокойствие через угрозу наказания, но, с другой стороны, разумная беседа с ними, кажется, не прекращает их постоянные вопли».
«Шумиха – это часть жизни в этом возрасте, – продолжила его подруга, – и молчание неестественно для них. Но быть тихим – это также часть существования, и, хотя, кажется, их это совершенно не волнует, мы должны так или иначе помогать им быть тихими, когда требуется тишина. При молчании каждый слышит и видит больше, именно поэтому для них важно знать молчание».
«Я согласен, что они должны быть тихими в определенные моменты, – сказал другой учитель, – но как нам научить их быть тихими? Было бы абсурдно видеть ряды детей, вынужденных сидеть в тишине, это было бы совершенно неестественно, совершенно не по-человечески».
Возможно, мы сможем приблизиться к проблеме по-другому. Когда вас раздражает шум? Собака начинает лаять ночью, она вас будит, и вы можете или не можете что-то с этим сделать. Но только если есть сопротивление шуму, он становится утомительным, болью, раздражителем.
«Он больше, чем раздражитель, когда он продолжается целый день, – выразил протест учитель. – Он действует на нервы, пока вам не захочется тоже закричать».
Позвольте предложить, давайте на время отложим в сторону детский шум и рассмотрим сам шум и его воздействие на каждого из нас. Если необходимо, мы рассмотрим детей и их шум позже.
Ну а теперь, когда вы осознаете шум в тревожащем смысле? Конечно, только когда вы сопротивляетесь ему, а вы сопротивляетесь ему только тогда, когда он неприятен.
«Это так, – признал он. – Я приветствую приятные звуки музыки, но ужасные вопли детей я не принимаю».
Это сопротивление шуму увеличивает беспокойство, которое он причиняет. И это то, что мы делаем в нашей повседневной жизни: сохраняя красивое, мы отклоняем уродливое, сопротивляясь злу, мы культивируем добро, сторонясь ненависти, мы думаем о любви и так далее. Внутри нас всегда есть это внутреннее противоречие, этот конфликт противоположностей, и такой конфликт ведет в никуда. Не так ли?
«Внутреннее противоречие не очень-то приятное состояние, – ответила леди. – Мне все это хорошо знакомо, и я предполагаю, что это к тому же весьма бесполезно».
Быть только частично чувствительным означает быть парализованным. Быть открытым для красоты и сопротивляться уродству означает не иметь никакой чувствительности, приветствовать тишину и отклонять шум означает не быть целым. Быть чувствительным означает осознавать и тишину, и шум, не преследуя одно, не сопротивляясь другому. Это значит быть без внутреннего противоречия, быть целым.
«Но каким образом это помогает детям?» – спросил мужчина-учитель.
Когда дети молчат?
«Когда они заинтересованы, увлечены чем-то. Тогда наступает полнейшее спокойствие».
«И не только тогда они молчат, – быстро добавила его коллега. – Когда вы по-настоящему внутри себя спокойны, дети каким-то образом улавливают это чувство, и они также становятся тихими; они смотрят на вас с благоговейным трепетом, задаваясь вопросом, что произошло. Разве ты не заметил этого?»
«Конечно, заметил», – ответил он.
Итак, это может быть ответом. Но мы так редко спокойны, хотя мы можем не говорить, ум продолжает болтать, вести молчаливую беседу, споря сам с собой, воображая, вспоминая прошлое или размышляя о будущем. Он неугомонный, шумный, всегда борющийся с чем-то, разве не так?
«Я никогда не думал об этом», – сказал мужчина-учитель. – В том внутреннем смысле ум, конечно, такой же шумный, как и сами дети».
Мы шумим еще и по-другому, так?
«Неужели? – спросила его подруга. – Когда?»
Когда мы эмоционально взволнованы: на политических митингах, за праздничным столом, когда мы сердиты, когда нам мешают и так далее.
«Да, да, это так, – согласилась она. – Когда я по-настоящему возбуждена, в игре и прочем, я действительно обнаруживаю, что кричу, внутренне, если же внешне. О господи, нет большого различия между нами и детьми, правда? И их шум, вероятно, гораздо более невинный, чем шум, который мы, взрослые, создаем».
Мы знаем, что такое молчание?
«Я молчу, когда я поглощен своей работой, – ответил мужчина-учитель. – Я не осознаю все, что происходит вокруг меня».
Так же как ребенок, когда он увлечен игрушкой, но разве это молчание?
«Нет, – вмешался одинокий человек с гор. – Молчание есть только тогда, когда вы имеете полный контроль над умом, когда вы владеете мыслью и ничто не отвлекает. Шум, который является болтовней ума, должен быть подавлен для того, чтобы ум был спокойным и тихим».
Является ли молчание (тишина) противоположностью шума? Подавление болтающего ума указывает на контроль в смысле
