осмеешь

Тоску любови легковерной,

Которая закралась в грудь.

Что раз потеряно, то, верно,

Вернется к нам когда-нибудь.

Но невиновен рок бывает,

Что чувство в нас неглубоко,

Что наше сердце изменяет

Надеждам прежним так легко,

Что, получив опять предметы,

Недавно взятые судьбой,

Не узнаём мы их приметы,

Не прельщены их красотой;

И даже прежнему пристрастью

Не верим слабою душой,

И даже то относим к счастью,

Что нам казалося бедой.

Смерть («Оборвана цепь жизни молодой…»)

Оборвана цепь жизни молодой,

Окончен путь, бил час, пора домой,

Пора туда, где будущего нет,

Ни прошлого, ни вечности, ни лет;

Где нет ни ожиданий, ни страстей,

Ни горьких слез, ни славы, ни честей;

Где вспоминанье спит глубоким сном,

И сердце в тесном доме гробовом

Не чувствует, что червь его грызет.

Пора. Устал я от земных забот.

Ужель бездушных удовольствий шум,

Ужели пытки бесполезных дум,

Ужель самолюбивая толпа,

Которая от мудрости глупа,

Ужели дев коварная любовь

Прельстят меня перед кончиной вновь?

Ужели захочу я жить опять,

Чтобы душой по-прежнему страдать

И столько же любить? Всесильный бог,

Ты знал: я долее терпеть не мог;

Пускай меня обхватит целый ад,

Пусть буду мучиться, я рад, я рад,

Хотя бы вдвое против прошлых дней,

Но только дальше, дальше от людей.

Волны и люди

Волны катятся одна за другою

С плеском и шумом глухим;

Люди проходят ничтожной толпою

Также один за другим.

Волнам их воля и холод дороже

Знойных полудня лучей;

Люди хотят иметь души… И что же?

Души в них волн холодней!

Звуки

Что за звуки! Неподвижен внемлю

Сладким звукам я;

Забываю вечность, небо, землю,

Самого себя.

Всемогущий! Что за звуки! Жадно

Сердце ловит их,

Как в пустыне путник безотрадной

Каплю вод живых!

И в душе опять они рождают

Сны веселых лет

И в одежду жизни одевают

Всё, чего уж нет.

Принимают образ эти звуки,

Образ милый мне;

Мнится, слышу тихий плач разлуки,

И душа в огне.

И опять безумно упиваюсь

Ядом прежних дней,

И опять я в мыслях полагаюсь

На слова людей.

11 июля

Между лиловых облаков

Однажды вечера светило

За снежной цепию холмов,

Краснея ярко, заходило,

И возле девы молодой,

Последним блеском озаренной,

Стоял я бледный, чуть живой,

И с головы ее бесценной

Моих очей я не сводил.

Как долго это я мгновенье

В туманной памяти хранил.

Ужель всё было сновиденье:

И ложе девы, и окно,

И трепет милых уст, и взгляды,

В которых мне запрещено

Судьбой искать себе отрады?

Нет, только счастье ослепить

Умеет мысли и желанья,

И сном никак не может быть

Всё, в чем хоть искра есть страданья!

Первая любовь

В ребячестве моем тоску любови знойной

Уж стал я понимать душою беспокойной;

На мягком ложе сна не раз во тьме ночной,

При свете трепетном лампады образной,

Воображением, предчувствием томимый,

Я предавал свой ум мечте непобедимой.

Я видел женский лик, он хладен был как лед,

И очи – этот взор в груди моей живет;

Как совесть, душу он хранит от преступлений;

Он след единственный младенческих видений,

И деву чудную любил я, как любить

Не мог еще с тех пор, не стану, может быть.

Когда же улетал мой призрак драгоценный,

Я в одиночестве кидал свой взгляд смущенный

На стены желтые, и мнилось, тени с них

Сходили медленно до самых ног моих.

И мрачно, как они, воспоминанье было

О том, что лишь мечта и между тем так мило.

Поле Бородина

1

Всю ночь у пушек пролежали

Мы без палаток, без огней,

Штыки вострили да шептали

Молитву родины своей.

Шумела буря до рассвета;

Я, голову подняв с лафета,

Товарищу сказал:

«Брат, слушай песню непогоды:

Она дика, как песнь свободы».

Но, вспоминая прежни годы,

Товарищ не слыхал.

2

Пробили зорю барабаны,

Восток туманный побелел,

И от врагов удар нежданый

На батарею прилетел.

И вождь сказал перед полками:

«Ребята, не Москва ль за нами?

Умремте ж под Москвой,

Как наши братья умирали».

И мы погибнуть обещали,

И клятву верности сдержали

Мы в бородинский бой.

3

Что Чесма, Рымник и Полтава?

Я, вспомня, леденею весь,

Там души волновала слава,

Отчаяние было здесь.

Безмолвно мы ряды сомкнули,

Гром грянул, завизжали пули,

Перекрестился я.

Мой пал товарищ, кровь лилася,

Душа от мщения тряслася,

И пуля смерти понеслася

Из моего ружья.

4

Марш, марш! Пошли вперед, и боле

Уж я не помню ничего.

Шесть раз мы уступали поле

Врагу и брали у него.

Носились знамена, как тени,

Я спорил о могильной сени,

В дыму огонь блестел,

На пушки конница летала,

Рука бойцов колоть устала,

И ядрам пролетать мешала

Гора кровавых тел.

5

Живые с мертвыми сравнялись;

И ночь холодная пришла,

И тех, которые остались,

Густою тьмою развела.

И батареи замолчали,

И барабаны застучали,

Противник отступил:

Но день достался нам дороже!

В душе сказав: помилуй боже!

На труп застывший, как на ложе,

Я голову склонил.

6

И крепко, крепко наши спали

Отчизны в роковую ночь.

Мои товарищи, вы пали!

Но этим не могли помочь.

Однако же в преданьях славы

Всё громче Рымника, Полтавы

Гремит Бородино.

Скорей обманет глас пророчий,

Скорей небес погаснут очи,

Чем в памяти сынов полночи

Изгладится оно.

Мой дом

Мой дом везде, где есть небесный свод,

Где только слышны звуки песен,

Всё, в чем есть искра жизни, в нем живет,

Но для поэта он не тесен.

До самых звезд он кровлей досягает,

И от одной стены к другой

Далекий путь, который измеряет

Жилец не взором, но душой.

Есть чувство правды в сердце человека,

Святое вечности зерно:

Пространство без границ, теченье века

Объемлет в краткий миг оно.

И всемогущим мой прекрасный дом

Для чувства этого построен,

И осужден страдать я долго в нем,

И в нем лишь буду я спокоен.

Смерть («Ласкаемый цветущими мечтами…»)

Ласкаемый цветущими мечтами,

Я тихо спал и вдруг я пробудился,

Но пробужденье тоже было сон;

И думая, что цепь обманчивых

Видений мной разрушена, я вдвое

Обманут был воображеньем, если

Одно воображение творит

Тот новый мир, который заставляет

Нас презирать бесчувственную землю.

Казалось мне, что смерть дыханьем хладным

Уж начинала кровь мою студить;

Не часто сердце билося, но крепко,

С болезненным каким-то содроганьем,

И тело, видя свой конец, старалось

Вновь удержать души нетерпеливой

Порывы, но товарищу былому

С досадою душа внимала, и укоры

Их расставанье сделали печальным.

Между двух жизней в страшном промежутке

Надежд и сожалений, ни об той,

Ни об другой не мыслил я, одно

Сомненье волновало грудь мою,

Последнее сомненье! Я не мог

Понять, как можно чувствовать блаженство

Иль горькие страдания далеко

От той земли, где в первый раз я понял,

Что я живу, что жизнь моя безбрежна,

Где жадно я искал самопознанья,

Где столько я любил и потерял,

Любил согласно с этим бренным телом,

Без коего любви не понимал я.

Так думал я и вдруг душой забылся,

И чрез мгновенье снова жил я,

Но не видал вокруг себя предметов

Земных и более не помнил я

Ни боли, ни тяжелых беспокойств

О будущей судьбе моей и смерти:

Всё было мне так ясно и понятно

И ни о чем себя не вопрошал я,

Как будто бы вернулся я туда,

Где долго жил, где всё известно мне,

И лишь едва чувствительная тягость

В моем полете мне напоминала

Мое земное краткое изгнанье.

Вдруг предо мной в пространстве бесконечном

С великим шумом развернулась книга

Под неизвестною рукой. И много

Написано в ней было. Но лишь мой

Ужасный жребий ясно для меня

Начертан был кровавыми словами:

Бесплотный дух, иди и возвратись

На землю. Вдруг пред мной исчезла книга,

И опустело небо голубое;

Ни ангел, ни печальный демон ада

Не рассекал крылом полей воздушных,

Лишь тусклые планеты, пробегая,

Едва кидали искру на пути.

Я вздрогнул, прочитав свой жребий.

Как? Мне лететь опять на эту землю,

Чтоб увидать ряды тех зол, которым

Причиной были детские ошибки?

Увижу я страдания людей

И тайных мук ничтожные причины,

И к счастию людей увижу средства,

И невозможно будет научить их.

Но так и быть, лечу на землю. Первый

Предмет – могила с пышным мавзолеем,

Под коим труп мой люди схоронили.

И захотелося мне в гроб проникнуть,

И я сошел в темницу, длинный гроб,

Где гнил мой труп, и там остался я.

Здесь кость была уже видна, здесь мясо

Кусками синее висело, жилы там

Я примечал с засохшею в них кровью.

С отчаяньем сидел я и взирал,

Как быстро насекомые роились

И жадно поедали пищу смерти.

Червяк то выползал из впадин глаз,

То вновь скрывался в безобразный череп.

И что же? Каждое его движенье

Меня терзало судорожной болью.

Я должен был смотреть на гибель друга,

Так долго жившего с моей душою,

Последнего, единственного друга,

Делившего ее печаль и радость,

И я помочь желал, но тщетно, тщетно.

Уничтоженья быстрые следы

Текли по нем, и черви умножались,

И спорили за пищу остальную,

И смрадную, сырую кожу грызли.

Остались кости, и они исчезли,

И прах один лежал наместо тела.

Одной исполнен мрачною надеждой,

Я припадал на бренные остатки,

Стараясь их дыханием согреть

Иль оживить моей бессмертной жизнью;

О, сколько б отдал я тогда земных

Блаженств, чтоб хоть одну, одну минуту

Почувствовать в них теплоту. Напрасно,

Закону лишь послушные, они

Остались хладны, хладны, как презренье.

Тогда изрек я дикие проклятья

На моего отца и мать, на всех людей.

С отчаяньем бессмертья долго, долго,

Жестокого свидетель разрушенья,

Я на творца роптал, страшась молиться,

И я хотел изречь хулы на небо,

Хотел сказать…

Но замер голос мой, и я проснулся.

Стансы («Мне любить до могилы творцом суждено…»)

Мне любить до могилы творцом суждено,

Но по воле того же творца

Всё, что любит меня, то погибнуть должно

Иль, как я же, страдать до конца.

Моя воля надеждам противна моим,

Я люблю и страшусь быть взаимно любим.

На пустынной скале незабудка весной

Одна без подруг расцвела,

И ударила буря и дождь проливной,

И как прежде недвижна скала;

Но красивый цветок уж на ней не блестит,

Он ветром надломлен и градом убит.

Так точно и я под ударом судьбы,

Как утес, неподвижен стою,

Но не мысли никто перенесть сей борьбы,

Если руку пожмет он мою;

Я не чувств, но поступков своих властелин,

Я несчастлив пусть буду – несчастлив один.

Солнце осени

Люблю я солнце осени, когда,

Меж тучек и туманов пробираясь,

Оно кидает бледный, мертвый луч

На дерево, колеблемое ветром,

И на сырую степь. Люблю я солнце,

Есть что-то схожее в прощальном взгляде

Великого светила с тайной грустью

Обманутой любви; не холодней

Оно само собою, но природа

И всё, что может чувствовать и видеть,

Не могут быть согреты им; так точно

И сердце: в нем всё жив огонь, но люди

Его понять однажды не умели,

И он в глазах блеснуть не должен вновь

И до ланит он вечно не коснется.

Зачем вторично сердцу подвергать

Себя насмешкам и словам сомненья?

Поток

Источник страсти есть во мне

Великий и чудесный;

Песок серебряный на дне,

Поверхность лик небесный;

Но беспрестанно быстрый ток

Воротит и крутит песок,

И небо над водами

Одето облаками.

Родится с жизнью этот ключ

И с жизнью исчезает;

В ином он слаб, в другом могуч,

Но всех он увлекает;

И первый счастлив, но такой

Я праздный отдал бы покой

За несколько мгновений

Блаженства иль мучений.

К *** («Не ты, но судьба виновата была…»)

Не ты, но судьба виновата была,

Что скоро ты мне изменила,

Она тебе прелести женщин дала,

Но женское сердце вложила.

Как в море широком следы челнока,

Мгновенье его впечатленья,

Любовь для него, как веселье, легка,

А горе не стоит мгновенья.

Но в час свой урочный узнает оно

Цепей неизбежное бремя.

Прости, нам расстаться теперь суждено,

Расстаться до этого время.

Тогда я опять появлюсь пред тобой,

И речь моя ум твой встревожит,

И пусть я услышу ответ роковой,

Тогда ничего не поможет.

Нет, нет! Милый голос и пламенный взор

Тогда своей власти лишатся;

Вослед за тобой побежит мой укор,

И в душу он будет впиваться.

И мщенье, напомнив, что я перенес,

Уста мои к смеху принудит,

Хоть эта улыбка всех, всех твоих слез

Гораздо мучительней будет.

Ночь («В чугун печальный сторож бьет…»)

В чугун печальный сторож бьет,

Один я внемлю. Глухо лают

Вдали собаки. Мрачен свод

Небес, и тучи пробегают

Одна безмолвно за другой,

Сливаясь под ночною мглой.

Колеблет ветер влажный, душный

Верхи дерев, и с воем он

Стучит в оконницы. Мне скушно,

Мне тяжко бденье, страшен сон;

Я не хочу, чтоб сновиденье

Являло мне ее черты;

Нет, я не раб моей мечты,

Я в силах перенесть мученье

Глубоких дум, сердечных ран,

Всё, – только не ее обман.

Я не скажу «прости» надежде,

Молве не верю; если