бедой;

Но тут, – он свистнул, и взошел

Любимый раб его, Сокол.

И молвил Орша: «Скучно мне,

Всё думы черные одне.

Садись поближе на скамью,

И речью грусть рассей мою…

Пожалуй, сказку ты начни

Про прежние златые дни,

И я, припомнив старину,

Под говор слов твоих засну».

И на скамью присел Сокол

И речь такую он завел:

«Жил-был за тридевять земель

В тридцатом княжестве отсель

Великий и премудрый царь.

Ни в наше времечко, ни встарь

Никто не видывал пышней

Его палат, – и много дней

В веселье жизнь его текла,

Покуда дочь не подросла.

«Тот царь был слаб и хил и стар,

А дочь непрочный ведь товар!

Ее, как лучший свой алмаз,

Он скрыл от молодецких глаз;

И на его царевну дочь

Смотрел лишь день да темна ночь,

И целовать красотку мог

Лишь перелетный ветерок.

«И царь тот раза три на дню

Ходил смотреть на дочь свою;

Но вздумал вдруг он в темну ночь

Взглянуть, как спит младая дочь.

Свой ключ серебряный он взял,

Сапожки шелковые снял,

И вот приходит в башню ту,

Где скрыл царевну-красоту!..

«Вошел – в светлице тишина;

Дочь сладко спит, но не одна;

Припав на грудь ее главой,

С ней царский конюх молодой.

И прогневился царь тогда,

И повелел он без суда

Их вместе в бочку засмолить

И в сине море укатить…»

И быстро на устах раба,

Как будто тайная борьба

В то время совершалась в нем,

Улыбка вспыхнула – потом

Он очи на небо возвел,

Вздохнул и смолк. «Ступай, Сокол! –

Махнув дрожащею рукой,

Сказал боярин, – в час иной

Расскажешь сказку до конца

Про оскорбленного отца!»

И по морщинам старика,

Как тени облака, слегка

Промчались тени черных дум,

Встревоженный и быстрый ум

Вблизи предвидел много бед.

Он жил: он знал людей и свет,

Он злом не мог быть удивлен;

Добру ж давно не верил он,

Не верил, только потому,

Что верил некогда всему!

И вспыхнул в нем остаток сил,

Он с ложа мягкого вскочил,

Соболью шубу на плеча

Накинул он – в руке свеча,

И вот дрожа идет скорей

К светлице дочери своей.

Ступени лестницы крутой

Под тяжкою его стопой

Скрыпят – и свечка раза два

Из рук не выпала едва.

Он видит: няня в уголке

Сидит на старом сундуке

И спит глубоко, и порой

Во сне качает головой;

На ней, предчувствием объят,

На миг он удержал свой взгляд

И мимо – но, послыша стук,

Старуха пробудилась вдруг,

Перекрестилась, и потом

Опять заснула крепким сном,

И, занята своей мечтой,

Вновь закачала головой.

Стоит боярин у дверей

Светлицы дочери своей,

И чутким ухом он приник

К замку – и думает старик:

«Нет! Непорочна дочь моя,

А ты, Сокол, ты раб, змея,

За дерзкий, хитрый свой намек

Получишь гибельный урок!»

Но вдруг… о горе, о позор!

Он слышит тихий разговор!..

1-й голос

О! Погоди, Арсений мой!

Вчера ты был совсем другой.

День без меня – и миг со мной?..

2-й голос

Не плачь… утешься! – близок час –

И будет мир ничто для нас.

В чужой, но близкой стороне

Мы будем счастливы одне,

И не раба обнимешь ты

Среди полночной темноты.

С тех пор, ты помнишь, как чернец

Меня привез и твой отец

Вручил ему свой кошелек,

С тех пор задумчив, одинок,

Тоской по вольности томим,

Но нежным голосом твоим

И блеском ангельских очей

Прикован у тюрьмы моей,

Придумал я свой край родной

Навек оставить, но с тобой!..

И скоро я в лесах чужих

Нашел товарищей лихих,

Бесстрашных, твердых, как булат.

Людской закон для них не свят,

Война – их рай, а мир – их ад.

Я отдал душу им в заклад,

Но ты моя – и я богат!..

И голоса замолкли вдруг.

И слышит Орша тихий звук,

Звук поцелуя… и другой…

Он вспыхнул, дверь толкнул рукой

И исступленный и немой

Предстал пред бледною четой…

………………

Боярин сделал шаг назад,

На дочь он кинул злобный взгляд,

Глаза их встретились – и вмиг

Мучительный, ужасный крик

Раздался, пролетел – и стих.

И тот, кто крик сей услыхал,

Подумал, верно, иль сказал,

Что дважды из груди одной

Не вылетает звук такой.

И тяжко на цветной ковер,

Как труп бездушный с давних пор,

Упало что-то. – И на зов

Боярина толпа рабов,

Во всем послушная орда,

Шумя сбежалася тогда,

И без усилий, без борьбы

Схватили юношу рабы.

Нем и недвижим он стоял,

Покуда крепко обвивал

Все члены, как змея, канат;

В них проникал могильный хлад,

И сердце громко билось в нем

Тоской, отчаяньем, стыдом.

Когда ж безумца увели

И шум шагов умолк вдали,

И с ним остался лишь Сокол,

Боярин к двери подошел;

В последний раз в нее взглянул,

Не вздрогнул, даже не вздохнул

И трижды ключ перевернул

В ее заржавленном замке…

Но… ключ дрожал в его руке!

Потом он отворил окно:

Всё было на небе темно,

А под окном меж диких скал

Днепр беспокойный бушевал.

И в волны ключ от двери той

Он бросил сильною рукой,

И тихо ключ тот роковой

Был принят хладною рекой.

Тогда, решив свою судьбу,

Боярин верному рабу

На волны молча указал,

И тот поклоном отвечал…

И через час уж в доме том

Всё спало снова крепким сном,

И только не спал в нем один

Его угрюмый властелин.

Глава II

The rest thou dost already know,

And all my sins, and half my woe,

But talk no more of penitence…

Byron.[68]

Народ кипит в монастыре;

У врат святых и на дворе

Рабы боярские стоят.

Их копья медные горят,

Их шапки длинные кругом

Опушены густым бобром;

За кушаком блестят у них

Ножны кинжалов дорогих.

Меж них стремянный молодой,

За гриву правою рукой

Держа боярского коня,

Стоит; по временам звеня

Стремена бьются о бока;

Истерт ногами седока

В пыли малиновый чепрак;

Весь в мыле серый аргамак,

Мотает гривою густой,

Бьет землю жилистой ногой,

Грызет с досады удила,

И пена легкая, бела,

Чиста, как первый снег в полях,

С железа падает на прах.

Но вот обедня отошла;

Гудят, ревут колокола;

Вот слышно пенье – из дверей

Мелькает длинный ряд свечей;

Вослед игумену-отцу

Монахи сходят по крыльцу

И прямо в трапезу идут:

Там грозный суд, последний суд

Произнесет отец святой

Над бедной грешной головой!

Безмолвна трапеза была.

К стене налево два стола

И пышных кресел полукруг,

Изделье иноческих рук,

Блистали тканью парчевой;

В большие окна свет дневной,

Врываясь белой полосой,

Дробяся в искры по стеклу,

Играл на каменном полу.

Резьбою мелкою стена

Была искусно убрана,

И на двери в кружках златых

Блистали образа святых.

Тяжелый, низкий потолок

Расписывал как знал, как мог

Усердный инок… жалкий труд!

Отнявший множество минут

У бога, дум святых и дел:

Искусства горестный удел!..

На мягких креслах пред столом

Сидел в бездействии немом

Боярин Орша. Иногда

Усы седые, борода,

С игривым встретившись лучом,

Вдруг отливали серебром,

И часто кудри старика

От дуновенья ветерка

Приподнималися слегка.

Движеньем пасмурных очей

Нередко он искал дверей,

И в нетерпении порой

Он по столу стучал рукой.

В конце противном залы той

Один, в цепях, к нему спиной,

Покрыт одеждою раба,

Стоял Арсений у столба.

Но в молодом лице его

Вы не нашли б ни одного

Из чувств, которых смутный рой

Кружится, вьется над душой

В час расставания с землей.

Хотел ли он перед врагом

Предстать с бесчувственным челом,

С холодной важностью лица,

И мстить хоть этим до конца?

Иль он невольно в этот миг

Глубокой мыслию постиг,

Что он в цепи существ давно

Едва ль не лишнее звено?..

Задумчив, он смотрел в окно

На голубые небеса;

Его манила их краса;

И кудри легких облаков,

Небес серебряный покров,

Неслись свободно, быстро там,

Кидая тени по холмам;

И он увидел: у окна,

Заботой резвою полна,

Летала ласточка – то вниз,

То вверх под каменный карниз

Кидалась с дивной быстротой

И в щели пряталась сырой;

То, взвившись на небо стрелой,

Тонула в пламенных лучах…

И он вздохнул о прежних днях,

Когда он жил, страстям чужой,

С природой жизнию одной.

Блеснули тусклые глаза,

Но этот блеск был – не слеза;

Он улыбнулся, но жесток

В его улыбке был упрек!

И вдруг раздался звук шагов,

Невнятный говор голосов,

Скрып отворяемых дверей…

Они! – взошли! – толпа людей

В высоких, черных клобуках

С свечами длинными в руках.

Согбенный тягостью вериг,

Пред ними шел слепой старик,

Отец игумен. – Сорок лет

Уж он не знал, что́ божий свет;

Но ум его был юн, богат,

Как сорок лет тому назад.

Он шел, склонясь на посох свой,

И крест держал перед собой;

И крест осыпан был кругом

Алмазами и жемчугом.

И трость игумена была

Слоновой кости, так бела,

Что лишь с седой его брадой

Могла равняться белизной.

Перекрестясь, он важно сел

И пленника подвесть велел,

И одного из чернецов

Позвал по имени: – суров

И холоден был вид лица

Того святого чернеца.

Потом игумен, наклонясь,

Сказал боярину, смеясь,

Два слова на ухо. В ответ

На сей вопрос или совет

Кивнул боярин головой…

И вот слепец махнул рукой!

И понял данный знак монах,

Укор готовый на устах

Словами книжными убрал

И так преступнику вещал:

«Безумный, бренный сын земли!

Злой дух и страсти привели

Тебя медовою тропой

К границе жизни сей земной.

Грешил ты много, но из всех

Грехов страшней последний грех.

Простить не может суд земной,

Но в небе есть судья иной:

Он милосерд – ему теперь

При нас дела свои поверь!»

Арсений

Ты слушать исповедь мою

Сюда пришел! – благодарю.

Не понимаю, что была

У вас за мысль? – мои дела

И без меня ты должен знать,

А душу можно ль рассказать?

И если б мог я эту грудь

Перед тобою развернуть,

Ты верно не прочел бы в ней,

Что я бессовестный злодей!

Пусть монастырский ваш закон

Рукою бога утвержден,

Но в этом сердце есть другой,

Ему не менее святой:

Он оправдал меня – один

Он сердца полный властелин!

Когда б сквозь бедный мой наряд

Не проникал до сердца яд,

Тогда я был бы виноват.

Но всех равно влечет судьба:

И под одеждою раба,

Но полный жизнью молодой,

Я человек, как и другой.

И ты, и ты, слепой старик,

Когда б ее небесный лик

Тебе явился хоть во сне,

Ты позавидовал бы мне;

И в исступленье, может быть,

Решился б также согрешить,

И клятвы б грозные забыл,

И перенесть бы счастлив был

За слово, ласку или взор

Мое мученье, мой позор!..

Орша

Не поминай теперь об ней;

Напрасно!.. У груди моей,

Хоть ныне поздно вижу я,

Согрелась, выросла змея!..

Но ты заплатишь мне теперь

За хлеб и соль мою, поверь.

За сердце ж дочери моей

Я заплачу тебе, злодей,

Тебе, найденыш без креста,

Презренный раб и сирота!..

Арсений

Ты прав… не знаю, где рожден!

Кто мой отец, и жив ли он?

Не знаю… люди говорят,

Что я тобой ребенком взят,

И был я отдан с ранних пор

Под строгий иноков надзор,

И вырос в тесных я стенах

Душой дитя – судьбой монах!

Никто не смел мне здесь сказать

Священных слов: отец и мать!

Конечно, ты хотел, старик,

Чтоб я в обители отвык

От этих сладостных имен?

Напрасно: звук их был рожден

Со мной. Я видел у других

Отчизну, дом, друзей, родных,

А у себя не находил

Не только милых душ – могил!

Но нынче сам я не хочу

Предать их имя палачу

И всё, что славно было б в нем,

Облить и кровью и стыдом:

Умру, как жил, твоим рабом!..

Нет, не грози, отец святой;

Чего бояться нам с тобой?

Обоих нас могила ждет…

Не всё ль равно, что день, что год?

Никто уж нам не господин;

Ты в рай, я в ад – но путь один!

С тех пор, как длится жизнь моя,

Два раза был свободен я:

Последний ныне. – В первый раз,

Когда я жил еще у вас,

Среди молитв и пыльных книг

Пришло мне в мысли хоть на миг

Взглянуть на пышные поля,

Узнать, прекрасна ли земля,

Узнать, для воли иль тюрьмы

На этот свет родимся мы!

И в час ночной, в ужасный час,

Когда гроза пугала вас,

Когда, столпясь при алтаре,

Вы ниц лежали на земле,

При блеске молний роковых

Я убежал из стен святых;

Боязнь с одеждой кинул прочь,

Благословил и хлад и ночь,

Забыл печали бытия

И бурю братом назвал я.

Восторгом бешеным объят,

С ней унестись я был бы рад,

Глазами тучи я следил,

Рукою молнию ловил!

О старец, что средь этих стен

Могли бы дать вы мне взамен

Той дружбы краткой, но живой

Меж бурным сердцем и грозой?..

Игумен

На что нам знать твои мечты?

Не для того пред нами ты!

В другом ты ныне обвинен,

И хочет истины закон.

Открой же нам друзей своих,

Убийц, разбойников ночных,

Которых страшные дела

Смывает кровь и