гадость, кроме рифмы радость!

2

Давно когда-то, за Москвой-рекой,

На Пятницкой, у самого канала,

Заросшего негодною травой,

Был дом угольный; жизнь тогда играла

Меж стен высоких… Он теперь пустой.

Внизу живет с беззубой половиной

Безмолвный дворник… Пылью, паутиной

Обвешаны, как инеем, кругом

Карнизы стен, расписанных огнем

И временем, и окна краской белой

Замазаны повсюду кистью смелой.

3

В гостиной есть диван и круглый стол

На витых ножках, вражеской рукою

Исчерченный; но час их не пришел, –

Они гниют незримо, лишь порою

Скользит по ним играющий Эол

Или еще крыло жилиц развалин –

Летучей мыши. Жалок и печален

Исчезнувших пришельцев гордый след.

Вот сабель их рубцы, а их уж нет:

Один в бою упал на штык кровавый,

Другой в слезах без гроба и без славы.

4

Ужель никто из них не добежал

До рубежа отчизны драгоценной?

Нет, прах Кремля к подошвам их пристал,

И русский бог отмстил за храм священный…

Сердитый Кремль в огне их принимал

И проводил, пылая, светоч грозный…

Он озарил им путь в степи морозной –

И степь их поглотила, и о том,

Кто нам грозил и пленом и стыдом,

Кто над землей промчался, как комета,

Стал говорить с насмешкой голос света.

5

И старый дом, куда привел я вас,

Его паденья был свидетель хладный.

На изразцах кой-где встречает глаз

Черты карандаша, стихи и жадно

В них ищет мысли – и бесплодный час

Проходит… Кто писал? С какою целью?

Грустил ли он иль предан был веселью?

Как надписи надгробные, оне

Рисуются узором по стене –

Следы давно погибших чувств и мнений,

Эпиграфы неведомых творений.

6

И образы языческих богов –

Без рук, без ног, с отбитыми носами –

Лежат в углах низвергнуты с столбов,

Раскрашенных под мрамор. Над дверями

Висят портреты дедовских веков

В померкших рамах и глядят сурово;

И мнится, обвинительное слово

Из мертвых уст их излетит – увы!

О, если б этот дом знавали вы

Тому назад лет двадцать пять и боле!

О, если б время было в нашей воле!..

7

Бывало, только утренней зарей

Осветятся церквей главы златые,

И сквозь туман заблещут над горой

Дворец царей и стены вековые,

Отражены зеркальною волной;

Бывало, только прачка молодая

С бельем господским из ворот, зевая,

Выходит, и сквозь утренний мороз

Раздастся первый стук колес, –

А графский дом уж полон суетою

И пестрых слуг заботливой толпою.

8

И каждый день идет в нем пир горой.

Смеются гости, и бренчат стаканы.

В стекле граненом, дар земли чужой,

Клокочет и шипит аи румяный,

И от крыльца карет недвижный строй

Далеко тянется, и в зале длинной,

В толпе мужчин, услужливой и чинной,

Красавицы, столицы лучший цвет,

Мелькают… Вот учтивый менуэт

Рисуется вам; шепот удивленья,

Улыбки, взгляды, вздохи, изъясненья…

9

О, как тогда был пышен этот дом!

Вдоль стен висели пестрые шпалеры,

Везде фарфор китайский с серебром,

У зеркала ……………

Монго[94]

Садится солнце за горой,

Туман дымится над болотом.

И вот дорогой столбовой

Летят, склонившись над лукой,

Два всадника лихим полетом.

Один – высок и худощав,

Кобылу серую собрав,

То горячит нетерпеливо,

То сдержит вдруг одной рукой.

Мал и широк в плечах другой.

Храпя мотает длинной гривой

Под ним саврасый скакунок,

Степей башкирских сын счастливый.

Устали всадники. До ног

От головы покрыты прахом.

Коней приезженных размахом

Они любуются порой

И речь ведут между собой.

– Монго, послушай – тут направо!

Осталось только три версты.

– Постой! Уж эти мне мосты!

Дрожат и смотрят так лукаво.

– Вперед, Маёшка![95] Только нас

Измучит это приключенье,

Ведь завтра в шесть часов ученье!

– Нет, в семь! Я сам читал приказ!

Но прежде нужно вам, читатель,

Героев показать портрет:

Монго – повеса и корнет,

Актрис коварных обожатель,

Был молод сердцем и душой,

Беспечно женским ласкам верил

И на аршин предлинный свой

Людскую честь и совесть мерил.

Породы английской он был –

Флегматик с бурыми усами,

Собак и портер он любил,

Не занимался он чинами,

Ходил немытый целый день,

Носил фуражку набекрень;

Имел он гадкую посадку:

Неловко гнулся наперед

И не тянул ноги он в пятку,

Как должен каждый патриот.

Но если, милый, вы езжали

Смотреть российский наш балет,

То верно в креслах замечали

Его внимательный лорнет.

Одна из дев ему сначала

Дней девять сряду отвечала,

В десятый день он был забыт, –

С толпою смешан волокит.

Все жесты, вздохи, объясненья

Не помогали ничего…

И зародился пламень мщенья

В душе озлобленной его.

Маёшка был таких же правил:

Он лень в закон себе поставил,

Домой с дежурства уезжал,

Хотя и дома был без дела;

Порою рассуждал он смело,

Но чаще он не рассуждал.

Разгульной жизни отпечаток

Иные замечали в нем;

Печалей будущих задаток

Хранил он в сердце молодом;

Его покоя не смущало, –

Что не касалось до него;

Насмешек гибельное жало

Броню железную встречало

Над самолюбием его.

Слова он весил осторожно

И опрометчив был в делах;

Порою: трезвый – врал безбожно,

И молчалив был – на пирах.

Характер вовсе бесполезный

И для друзей и для врагов…

Увы! Читатель мой любезный,

Что делать мне – он был таков!

Теперь он следует за другом

На подвиг славный, роковой,

Терзаем пьяницы недугом, –

Изгагой мучим огневой.

Приюты неги и прохлады,

Вдоль по дороге в Петергоф,

Мелькают в ряд из-за ограды

Разнообразные фасады

И кровли мирные домов,

В тени таинственных садов.

Там есть трактир… и он от века

Зовется Красным Кабачком,

И там – для блага человека

Построен сумасшедших дом,

И там приют себе смиренный

Танцорка юная нашла.[96]

Краса и честь балетной сцены,

На содержании была:

N. N., помещик из Казани,

Богатый волжский старожил,

Без волокитства, без признаний

Ее невинности лишил.

– Мой друг! Ему я говорил:

Ты не в свои садишься сани,

Танцоркой вздумал управлять!

Ну где тебе <…>

Но обратимся поскорее

Мы к нашим буйным молодцам.

Они стоят в пустой аллее,

Коней привязывают там,

И вот, тропинкой потаенной,

Они к калитке отдаленной

Спешат, подобно двум ворам.

На землю сумрак ниспадает,

Сквозь ветви брезжит лунный свет

И переливами играет

На гладкой меди эполет.

Вперед отправился Маёшка;

В кустах прополз он, как черкес,

И осторожно, точно кошка,

Через забор он перелез.

За ним Монго наш долговязый,

Довольный этою проказой,

Перевалился кое-как.

Ну, лихо! Сделан первый шаг!

Теперь душа моя в покое, –

Судьба окончит остальное!

Облокотившись у окна,

Меж тем танцорка молодая

Сидела дома и одна.

Ей было скучно, и зевая

Так тихо думала она:

«Чудна судьба! О том ни слова, –

На матушке моей чепец

Фасона самого дурного,

И мой отец – простой кузнец!..

А я – на шелковом диване

Ем мармелад, пью шоколад;

На сцене – знаю уж заране, –

Мне будет хлопать третий ряд.

Теперь со мной плохие шутки:

Меня сударыней зовут,

И за меня три раза в сутки

Каналью повара дерут.

Мой Pierre не слишком интересен,

Ревнив, упрям, что ни толкуй,

Не любит смеху он, ни песен,

Зато богат и глуп, <…>

Теперь не то, что было в школе:

Ем за троих, порой и боле,

И за обедом пью люнель.

А в школе… Боже! Вот мученье!

Днем – танцы, выправка, ученье,

А ночью – жесткая постель.

Встаешь, бывало, утром рано,

Бренчит уж в зале фортепьяно,

Поют все врозь, трещит в ушах;

А тут сама, поднявши ногу,

Стоишь, как аист, на часах.

Флёри хлопочет, бьет тревогу…[97]

Но вот одиннадцатый час,

В кареты всех сажают нас.

Тут у подъезда офицеры,

Стоят все в ряд, порою в два…

Какие милые манеры

И всё отборные слова!

Иных улыбкой ободряешь,

Других бранишь и отгоняешь,

Зато – вернулись лишь домой –

Директор порет на убой:

Ни взгляд не думай кинуть лишний,

Ни слова ты сказать не смей…

А сам, прости ему всевышний,

Ведь уж какой прелюбодей!..»

Но тут в окно она взглянула,

И чуть не брякнулась со стула.

Пред ней, как призрак роковой,

С нагайкой, освещен луной,

Готовый влезть почти в окошко,

Стоит Монго, за ним Маёшка.

«Что это значит, господа?

И кто вас звал прийти сюда?

Ворваться к девушке – бесчестно!..»

– Нам право это очень лестно!

«Я вас прошу: подите прочь!»

– Но где же проведем мы ночь?

Мы мчались, выбились из силы…

«Вы неучи!» – Вы очень милы!..

«Чего хотите вы теперь?

Ей-богу, я не понимаю!»

– Мы просим только чашку чаю!

«Панфишка! Отвори им дверь!»

Поклон отвесивши пренизко,

Монго ей бросил нежный взор,

Потом садится очень близко

И продолжает разговор.

Сначала колкие намеки,

Воспоминания, упреки,

Ну, словом, весь любовный вздор…

И нежный вздох прилично-томный

Порхнул из груди молодой…

Вот ножку нежную порой

Он жмет коленкою нескромной,

И говоря о том, о сем,

Копаясь, будто бы случайно

Под юбку лезет, жмет корсет,

И ловит то, что было тайной,

Увы, для нас в шестнадцать лет!

………………

Маёшка, друг великодушный,

Засел поодаль на диван,

Угрюм, безмолвен, как султан.

Чужое счастие нам скучно,

Как добродетельный роман.

Друзья! Ужасное мученье

Быть на пиру <…>

Иль адъютантом на сраженье

При генералишке пустом;

Быть на параде жалонёром,

Или на бале быть танцором,

Но хуже, хуже во сто раз

Встречать огонь прелестных глаз

И думать: это не для нас!

Меж тем Монго горит и тает…

Вдруг самый пламенный пассаж

Зловещим стуком прерывает

На двор влетевший экипаж:

Девятиместная коляска

И в ней пятнадцать седоков…

Увы! Печальная развязка,

Неотразимый гнев богов!..

То был N. N. с своею свитой:

Степаном, Федором, Никитой,

Тарасом, Сидором, Петром,

Идут, гремят, орут, содом!

Все пьяны… прямо из трактира,

И на устах – <…>

Но нет, постой! Умолкни лира!

Тебе ль, поклоннице мундира,

Поганых фрачных воспевать?..

В истерике младая дева…

Как защититься ей от гнева,

Куда гостей своих девать?..

Под стол, в комод иль под кровать?

В комоде места нет и платью,

Урыльник полон под кроватью…

Им остается лишь одно:

Перекрестясь, прыгнуть в окно…

Опасен подвиг дерзновенный,

И не сносить им головы!

Но вмиг проснулся дух военный –

Прыг, прыг!… и были таковы…

………………

………………

Уж ночь была, ни зги не видно,

Когда, свершив побег обидный

Для самолюбья и любви,

Повесы на коней вскочили

И думы мрачные свои

Друг другу вздохом сообщили.

Деля печаль своих господ,

Их кони с рыси не сбивались,

Упрямо убавляя ход,

Они <…> спотыкались,

И леность их преодолеть

Ни шпоры не могли, ни плеть.

Когда же в комнате дежурной

Они сошлися поутру,

Воспоминанья ночи бурной

Прогнали краткую хандру.

Тут было шуток, смеху было!

И право, Пушкин наш не врет,

Сказав, что день беды пройдет,

А что пройдет, то будет мило…[98]

Так повесть кончена моя,

И я прощаюсь со стихами,

А вы не можете ль, друзья,

Нравоученье сделать сами?..

Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова

Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич!

Про тебя нашу песню сложили мы,

Про твово любимого опричника,

Да про смелого купца, про Калашникова:

Мы сложили ее на старинный лад,

Мы певали ее под гуслярный звон

И причитывали да присказывали.

Православный народ ею тешился,

А боярин Матвей Ромодановский

Нам чарку поднес меду пенного,

А боярыня его белолицая

Поднесла нам на блюде серебряном

Полотенцо новое, шелком шитое.

Угощали нас три дни, три ночи,

И всё слушали – не наслушались.

I

Не сияет на небе солнце красное,

Не любуются им тучки синие:

То за трапезой сидит во златом венце,

Сидит грозный царь Иван Васильевич.

Позади его стоят стольники,

Супротив его всё бояре да князья,

По бокам его всё опричники;

И пирует царь во славу божию,

В удовольствие свое и веселие.

Улыбаясь, царь повелел тогда

Вина сладкого заморского

Нацедить в свой золоченый ковш

И поднесть его опричникам.

– И все пили, царя славили.

Лишь один из них, из опричников,

Удалой боец, буйный молодец,

В золотом ковше не мочил усов;

Опустил он в землю очи темные,

Опустил головушку на широку грудь –

А в груди его была дума крепкая.

Вот нахмурил царь брови черные

И навел на него очи зоркие,

Словно ястреб взглянул с высоты небес

На младого голубя сизокрылого, –

Да не поднял глаз молодой боец.

Вот об землю царь стукнул палкою,

И дубовый пол на полчетверти

Он железным пробил оконечником –

Да не вздрогнул и тут молодой боец.

Вот промолвил царь слово грозное, –

И очнулся тогда добрый молодец.

«Гей ты, верный наш слуга, Кирибеевич,

Аль ты думу затаил нечестивую?

Али славе нашей завидуешь?

Али служба тебе честная прискучила?

Когда всходит месяц – звезды радуются,

Что светлей им гулять по подне́бесью;

А которая в тучку прячется,

Та стремглав на землю падает…

Неприлично же тебе, Кирибеевич,

Царской радостью гнушатися;

А из роду ты ведь Скуратовых

И семьею ты вскормлен Малютиной!..»

Отвечает так Кирибеевич,

Царю грозному в пояс кланяясь:

«Государь ты наш, Иван Васильевич!

Не кори ты раба недостойного:

Сердца жаркого не залить вином,

Думу черную – не запотчевать!

А прогневал я