pas perdu l’habitude de vous deviner*, mais que voulez-vous que je vous dise? Elle se porte bien, paraît assez gaie, du reste sa vie est tellement uniforme, qu’on n’a pas beaucoup à dire sur son compte; c’est aujourd’hui comme hier. Je crois que vous n’êtes pas tout-à-fait fâché de savoir, qu’elle mène ce genre de vie, car elle est à l’abri de toute épreuve; mais pour mon compte, je lui voudrais un peu de distraction, car, qu’est-ce que c’est que cette jeune personne dandinant d’une chambre à l’autre, à quoi une vie comme celle-là mènera-t-elle? à devenir un être nul, et voilà tout. Eh bien! Vous ai-je deviné? est-ce là le plaisir que vous attendiez de moi? · · · · · · · · · Il ne me reste tout juste de place, que pour dire adieu à mon gentil hussard. Comme j’aurais voulu vous voir avec votre uniforme et vos moustaches. Adieu, mes sœurs et mon frère vous saluent*. Mes respects à grand’maman.

<См. перевод в примечаниях*>

Верещагина — Лермонтову М. Ю., 13 октября 1832*

13 octobre <1832 r.>

Annette Stolipine* écrit à Pachinka* que vous avez un désagrément à l’Université*, et que ma tante* en est malade, de grâce écrivez-moi ce que c’est? У нас всё делают из мухи слона, tranquilisez-moi de grâce, — pour mon malheur je vous connais trop pour pouvoir être tranquille, je sais que vous êtes capable de vous couper la gorge avec le premier venu, et pour la première sottise — fi! C’est une honte! vous ne serez jamais heureux avec ce vilain caractère.

<См. перевод в примечаниях*>

Винсон — Лермонтову М. Ю., 1832*

Любимовка, 1832 г.

Est-ce que vous négliger M<onsieur> Degai*?

<См. перевод в примечаниях*>

Лопухин — Лермонтову М. Ю., ноябрь 1832*

<Ноябрь 1832 г.>

Здравия желаю! Любезному гусару! — Право, мой друг Мишель, я тебя удивлю, сказав, что не так еще огорчен твоим переходом, потому что с живым характером твоим ты бы соскучился в статской службе…. На счет твоего таланта, ты понапрасну так беспокоишься*, — потому кто любит что, всегда найдет время побеседовать с тем…. Прощай, мой милый друг, люби меня попрежнему и продолжай писать; божусь, что ты меня очень утешаешь…

Лопухин — Лермонтову М. Ю., 7 января 1833*

7 января 1833 г.

У тебя нога болит, любезный Мишель*!…..Что за судьба! Надо было слышать, как тебя бранили и даже бранят за переход в военную службу. Я уверял их хотя и трудно, чтоб поняли справедливость безрассудные люди, что ты не желал огорчить свою бабушку, но что этот переход необходим. Нет, сударь, решил какой-то Кикин*, что ты всех обманул, и что это твое единственное было желание, и даже просил тетеньку, чтоб она тебе написала его мнение. А уж почтенные-то расходились и вопят, вот хорош конец сделал и никого-то он не любит, бедная Елизавета Алек<сеевна> — всё твердят. — Знаю наперед, что ты рассмеешься; а не примешь к сердцу*.

Лопухин — Лермонтову М. Ю., 25 февраль 1833*

25 февраля 1833 г.

Напиши мне, что ты в школе остаешься или нет, и позволит ли тебе нога продолжать службу военную*. Очень и очень тебе благодарен за твою голову*, она меня очень восхищает и между тем иногда грусть наводит, когда я в ипохондрии.

Верещагина — Лермонтову М. Ю., 1833*

1833 г.

Si non, vous pouvez composer une dans le génie de vos improvisations кто смотрит так гордо en récitatif — et Arsenief* en allegro.

<См. перевод в примечаниях*>

Верещагина — Лермонтову М. Ю., 18 августа 1835*

Fedorov, 18 août <1835 г.>

Mon cher cousin.

C’est après avoir lu pour la troisième fois votre lettre, et après m’être bien assurée, que je ne suis pas sous l’influence d’un rêve, que je prends la plume pour vous écrire. Ce n’est pas que j’aie peine à vous croire capable d’une grande et belle action, mais écrire trois fois, sans avoir au moins trois réponses — savez-vous, que c’est un prodige de générosité, un trait sublime, un trait à faire pâlir d’émotion? — Mon cher Michel, je ne suis plus inquiètte de votre avenir — un jour vous serez un grand homme.

Je voulais m’armer de toutes mes forces, désir et volonté, pour me fâcher sérieusement contre vous. Je ne voulais plus vous écrire, et vous prouver par là, que mes lettres peuvent se passer de cadre et de verre, pourvu qu’on trouve du plaisir à les recevoir. — Mais trêve là-dessus; vous êtes repentant — je jette bas mes armes et consens à tout oublier.

Vous êtes officier, recevez mes compliments. C’est une joie pour moi d’autant plus grande, qu’elle était inattendue. Car (je vous le dis à vous seul) je m’attendais plus tôt à vous savoir soldat. Vous conviendrez vous-même que j’avais raison de craindre et si même vous êtes deux fois plus raisonnable que vous ne l’étiez avant, vous n’êtes pas encore sorti du rang des polissons… Mais c’est toujours un pas, et vous ne marcherez pas à reculon, je l’espère.

Je m’imagine la joie de grand’maman; je n’ai pas besoin de vous dire que je la partage de tout mon cœur. Je ne compare pas mon amitié à un puits sans fond, vous ne m’en croirez que mieux. Je ne suis pas forte en comparaisons, et n’aime pas à tourner les choses sacrées en ridicule, je laisse cela à d’autres.

Quand viendrez-vous à Moscou? · · · · · ·

Quant au nombre de mes adorateurs, je vous le laisse à deviner, et comme vos suppositions sont toujours impertinentes, je vous entends dire, que je n’en ai pas du tout · · · · · ·

A propos de votre idéal. Vous ne me dites rien de vos compositions. J’espère que vous écrivez toujours, je pense que vous écrivez bien; avant vous m’en faisiez part sans doute vous avez des amis qui les lisent et qui savent en juger mieux, mais je vous garantis d’en trouver qui les liront avec plus de plaisir. Je m’attends qu’après cette sérieuse exorde, vous me composerez un quatrain pour ma nouvelle année.

Pour votre dessin, on dit que vous faites des progrès étonnants*, et je le crois bien. De grâce, Michel, n’abandonnez pas ce talent, le tableau que vous avez envoyé à Alexis est charmant*. Et votre musique?* Jouez-vous toujours l’ouverture de la Muette de Portici*, chantez-vous le duo de Sémiramis* de fameuse mémoire, le chantez-vous comme avant, à tue-tête, et à perdre la respiration?· · · · · · · · · Nous déménageons pour le 15 septembre, vous m’adresserez vos lettres dans la maison Guédéonoff, près du jardin du Kremlin. — De grâce écrivez-moi plus vite, maintenant vous avez plus de temps, si vous ne l’employez pas à vous regarder dans une glace; ne le faites pas, car votre uniforme d’officier finira par vous ennuyer, comme tout ce que vous voyez trop souvent, c’est dans votre caractère. · · ·

Si je n’avais pas envie de dormir, je vous aurais parlé de tout cela — mais impossible. Mes respects, je vous prie, à grand’ maman. Je vous embrasse de tout mon cœur.

Alexandrine W.

<См. перевод в примечаниях*>

Арсеньева — Лермонтову М. Ю., 18 октября 1835*

<Тарханы, 18 октября 1835 г.>

Милый любезный друг Мишынька. Конечно мне грустно, что долго тебя не увижу, но видя из письма твоего привязанность твою ко мне, я плакала от благодарности к богу, после двадцати пяти лет страдания любовию своею и хорошим поведением ты заживляешь раны моего сердца. Что делать, богу так угодно, но бог умилосердится надо мной и тебя отпустят*, меня беспокоит, что ты без денег, я с десятого сентября всякой час тебя ждала, 12 октября получила письмо твое*, что тебя не отпускают, целую неделю надо было почты ждать, посылаю теперь тебе, мой милый друг, тысячу четыреста рублей ассигнациями да писала к брату Афанасию*, чтоб он тебе послал две тысячи рублей, надеюсь на милость божию, что нонешний год порядочный доход получим, но теперь еще никаких цен нет на хлеб, а задаром жалко продать хлеб, невестка Марья Александровна* была у меня и сама предложила написать к Афанасью, и ты верно через неделю получишь от него две тысячи, еще мы теперь не устроились. Я в Москве была нездорова, от того долго там и прожила, долго ехала, слаба еще была и домой приехала 25 июля, а в сентябре ждала тебя моего друга и до смерти мне грустно, что ты нуждаешься в деньгах*, я к тебе буду посылать всякие три месяца по две тысячи по пятьсот рублей, а всякой месяц хуже слишком по малу, а может иной месяц мундир надо сшить, я долго к тебе не писала, мой друг, всякой час ждала тебя, но не беспокойся обо мне, я здорова; береги свое здоровье, мой милой, ты здоров, весел, хорошо себя ведешь, и я счастлива и истинно, мой друг, забываю все горести и со слезами благодарю бога, что он на старости послал в тебе мне утешения, лошадей тройку тебе купила и говорят, как птицы летят, они одной породы с буланой и цвет одинакой, только черный ремень на спине и черные гривы, забыла, как их называют, домашних лошадей шесть, выбирай любых, пара темно-гнедых, пара светло-гнедых и пара серых, но здесь никто не умеет выезжать лошадей, у Матюшки силы нет, Никанорка объезжает купленных лошадей, но я боюсь, что нехорошо их приездит, лучше думаю тебе и Митьку кучера взять. Можно до Москвы в седейки* его отправить дни за четыре до твоего отъезда, ежели ты своих вятских продашь, и сундучок с мундирами и с бельем с ним можно отправить, впрочем как ты сам лучше придумаешь, тебе уже 21 год, Катерина Аркадьевна* переезжает в Москву, то в Средниково тебе не нужно заезжать, да ты после меня ни разу не писал к Афанасью Алексеичу, через письма родство и дружба сохраняется, он друг был твоей матери и любит тебя как родного племянника, да к Марьи Акимовне и к Павлу Петровичу* хоть бы в моем письме приписал два слова. Стихи твои, мой друг, я читала бесподобные*, а всего лучше меня утешило, что тут