я здесь служу, можете обо мне узнать в придворной конторе, – с обиженным лицом резонировал тапер.
– Ну так я скажу вам, что это уж сделано.
– Тогда не о чем и толковать по-пустому.
Тапер встал и, разваливаясь, ушел, никому не поклонившись.
– Я, – залебезил блондинчик, – думал вам, Савелий Савельич, предложить вот что: так как, знаете, я служу при женском учебном заведении и могу близко наблюдать женский вопрос, то я мог бы открыть у вас ряд статей по женскому вопросу.
– Ц! нет-с, – отвечал, отмахиваясь руками, редактор.
– Отчего же?
– Не читают-с, прокисло, надоело.
– Но я могу с другой стороны, не с отрицательной.
– С какой хотите, все равно.
– Да, а вы с какой хотите?
– Нет, уж бог с ними. Барыням самим это прискучило.
– П-п-п-пааазвольте-с! – крикнул опять все сидящий за столом Жерлицын, дочитав скороговоркою во второй раз свою рукопись. – Вы у Жбановой повесть купили?
– Купил-с.
– И напечатаете ее?
– И напечатаю.
– А эта госпожа Жбанова ни больше ни меньше как совершеннейший стервец.
Редактор слегка надвинул брови и заметил Жерлицыну, что он довольно странно выражается о женщине.
– Нет-с, я выражаюсь верно, – отвечал тот. – Я читал ее повести, – бездарнейший стервец и только, а вы вот ею потчуете наших читателей; грузите ее вместо балласта.
Папошников ничего не отвечал Жерлицыну и обратился к скромно ожидавшему в амбразуре окна смирненькому старичку.
– Нижнедевицкий купец Семен Лазарев, – отрекомендовался старичок и протянул свою опрятную руку. – Года с три будет назад, сюда наши в Петербург ехали по делам, так я с ними проектик прислал.
– О чем-с?
– Обо всем, там на гулянках написано, – весело разговаривал старичок.
Папошников задумался.
– Большая рукопись? – спросил он.
– Большая-с, полторы стопы с лишком, – еще веселее рассказывал Лазарев.
– Называется: «Размышления ипохондрика»?
– Вот, вот, вот, она и есть! Не напечатана еще?
– Нет-с, еще не напечатана.
– То-то, я думаю, все не слышно ничего; верно, думаю, еще не напечатана. А может быть, не годится? – добавил он, спохватившись.
– Велика-с очень.
– Ну там ведь зато обо всем заключается: как все улучшить.
– Отличные, отличные есть мысли, помню хорошо, но объем!
– Это, впрочем, все дело рук наших: сократим.
– Нет, вы позвольте, мы сами выборку сделаем. Выберем, что идет к теперешнему времени, листка на четыре, на пять.
– Что ж, я извольте, а только имя же ведь мое внизу подпечатают?
– Ваше, ваше.
– То-то, а то я, знаете, раз желаю, чтобы читатели опять в одном и том же журнале мое сочинение видели.
– А вы разве писали в нашем журнале?
– Как же-с! В 1831 году напечатано мое стихотворение. Не помните-с?
– Не помню.
– Нет-с, есть. – А повторительно опять тоже такое дело: имел я в юных летах, когда еще находился в господском доме, товарища, Ивана Ивановича Чашникова, и очень их любил, а они пошли в откупа, разбогатели и меня, маленького купца, неравно забыли, но, можно сказать, с презреньем даже отвергли, – так я вот желаю, чтобы они увидали, что нижнедевицкий купец Семен Лазарев хотя и бедный человек, а может держать себя на точке вида.
– Будет, будет ваше имя, – успокоил и проводил до дверей нижнедевицкого купца Семена Лазаревича редактор Папошников.
– А п-п-паааззвольте! – удержал его на обратном пути Жерлицын. – Завулонов свой рассказ мне поручил продать.
– Ну-с.
– Угодно вам купить?
– Оставьте, я прочту.
– Я не могу оставить: купите и оставляйте.
– Я так не покупаю, – отозвался редактор и попросил Лизу в кабинет.
– А п-позвольте! На одну минуту позвольте, – остановил Жерлицын. – Вы читаете, что покупаете у Тургенева?
– Читаю-с.
– Не полагаю. – Вы вот в своих журналах издеваетесь над нигилистами, а…
– Нигилисты, не читая, покупают?
– Конечно! Общий вывод и направление – вот все, что нужно. Вы знаете Эразма Очевидного?
– Нет, не знаю.
– Мой зять.
– Не имею чести.
– Редактор же он.
– Что делать, все-таки я не имею чести его знать и не имею времени о нем говорить.
Редактор увел Лизу в свой кабинет и предложил ей кресло.
– Видите, сударыня, – начал он, – мне нужно знать, какого рода переводы вы можете делать и с каких языков?
Лиза рассказала.
– Да… Это значит, вы статей чисто научного содержания переводить не можете.
– Я не переводила.
Редактор задумался.
– Прискорбно мне огорчать вас, – начал он, – таким ответом, что работы, которую вы могли бы делать, у меня в настоящее время нет.
Лиза сухо встала.
– Позвольте! Куда же вы?
– У вас работы нет – нам говорить не о чем.
Редактор слегка поморщился от этого тона и сказал:
– Я попрошу у вас позволения записать у себя ваш адрес. Работа может случиться, и я удержу ее для вас, я вам напишу. Книжки, видите, более тридцати листов, их возможности нет наполнить отборным материалом.
– Это меня мало интересует и вовсе не касается.
Папошников положил книгу журнала и взял адресную тетрадь. Лиза продиктовала ему свой адрес.
– Это там, где коммунисты живут?
– Это аккуратно там, где я вам сказала, – опять еще суше ответила Лиза, и они расстались.
Сходя по лестнице, она увидела Жерлицына, сидящего на окне одной террасы и листующего свою рукопись.
– Ищу здравого смысла, – произнес он, пожав плечами при виде сходящей Лизы.
Лиза проходила мимо его молча.
– Позвольте, – догонял ее Жерлицын. – Как это он сказал: против здравого смысла? Разве может человек писать против здравого смысла?
Лиза не отвечала.
Post scriptum
[82]
Розанова Лиза застала уже у Вязмитиновой. По их лицам она тотчас заметила, что доктору не было никакой удачи у Альтерзона и что они сговорились как можно осторожнее сообщить ей ответ сестры и зятя. Лиза терпеть не могла этих обдуманных и осторожных введений.
– Альтерзон отказал в деньгах? – спросила она прямо Розанова.
– Да, почти, – отвечал тот.
– Ну вот! Вы говорите почти, а Женни смотрит какими-то круглыми глазами, точно боится, что я от денег в обморок упаду, – забавные люди! Тут не может быть никакого почти, и отказал, так, значит, начисто отказал.
– Ну да.
– Она что ж? Она ничего.
– Ну, я обращусь к Зиночкину мужу, – спокойно отвечала Лиза и более не стала говорить об этом.
– А что ваши попытки, Лизавета Егоровна? – осведомился Розанов.
– Так же счастливы, как и ваши, – отвечала она и, по-видимому, была совершенно спокойна.
Пообедали вместе; Розанов попросил позволения отдохнуть в кабинете Вязмитинова.
Был серый час; Лиза сидела в уголке дивана; Евгения Петровна скорыми шагами ходила из угла в угол комнаты, потом остановилась у фортепиано, села и, взяв два полные аккорда, запела «Плач Ярославны», к которому сама очень удачно подобрала голос и музыку.
– Спой еще раз, – тихо попросила Лиза, когда смолкли последние звуки.
Евгения Петровна взяла аккорд и опять запела:
Я быстрей лесной голубки
По Дунаю полечу,
И рукав бобровой шубки
Я в Каяле обмочу;
Князю милому предстану
И на теле на больном
Окровавленную рану
Оботру тем рукавом.
Песня опять кончилась, а Лиза оставалась под ее влиянием, погруженною в глубокую думу.
– Где летаешь? – спросила, целуя в лоб, Евгения Петровна.
Лиза слегка вздохнула.
Над дверью заднего хода послышался звонок, потом шушуканье в девичьей, потом медленное шлепанье Абрамовниных башмаков, и, наконец, в темную залу предстала сама старуха, осведомляясь, где доктор?
– Спит, – отвечала Женни.
– Спит – не чует, кто дома ночует.
– А что такое?
– Суприз, генеральша моя хорошая, да уж такой суприз, что на-на! Вихорная-то ведь его сюда прилетела!
– Кто-о?
– Ну жена же его, жена. Кучер его сейчас прибежал, говорит, в гостинице остановилась, а теперь к нему прибыла и вот распорядилась, послала. Видно, наш атлас не идет от нас!
– Ах боже мой, чтό за несносная женщина! – воскликнула Евгения Петровна и смешалась, потому что на пороге из кабинета показался Розанов.
– Прощайте, – сказал он, протягивая руку Евгении Петровне.
– Куда вы, Дмитрий Петрович?
– Домой! ведь надо же это как-нибудь уладить: податься-то некуда.
– Вы разве слышали?
Розанов качнул утвердительно головою, простился и уехал.
В зале опять настала вызывающая на размышление сумрачная тишина. Няня хотела погулять насчет докторши, но и это не удалось.
– Тую-то мне только жаль – Полину-то Петровну, – завела было старуха; но не дождавшись и на это замечание никакого ответа, зашлепала в свою детскую.
Прошел час, подали свечи; Лиза все по-прежнему сидела, Евгения Петровна ходила и часто вздыхала.
– Зачем ты вздыхаешь, Женни? – произнесла шепотом Лиза.
– Так, мой друг, развздыхалось что-то.
Евгения Петровна села возле Лизы, обняла ее и положила себе на плечо ее головку.
– Какие вы все несчастные! Боже мой, боже мой! как посмотрю я на вас, сердце мое обливается кровью: тому так, другому этак, – каждый из вас не жизнь живет, а муки оттерпливает.
– Так нужно, – отвечала после паузы Лиза.
– Нужно! Отчего же это, зачем так нужно?
– Век жертв очистительных просит.
– Жертв! – произнесла, сложив губки, Евгения Петровна. – Мало ему без вас жертв? Нет, просто вы несчастные люди. Что ты, что Розанов, что Райнер – все вы сбились и не знаете, что делать: совсем несчастные люди.
– А ты счастливая?
– Я, конечно, счастливее вас всех.
– Да чем же, например, несчастлив Райнер? – произнесла, морща лоб и тупясь, Лиза.
– Райнер!
– Да. Он молод, свободен, делает что хочет, слава богу не женат на дуре и никого особенно не любит.
Евгения Петровна остановилась перед Лизою, махнула с упреком головкою и опять продолжала ходить по комнате.
– Так не любят, – прошептала после долгой паузы Лиза, разбиравшая все это время бахрому своей мантильи.
– Нет, скорей вот этак-то не любят, – отвечала Женни, опять остановясь против подруги и показав на нее рукою. Разговор снова прекратился.
В седьмом часу в передней послышался звонок. Женни сама отперла дверь в темной передней и вскрикнула голосом, в котором удивление было заметно не менее радости.
Перед нею стоял ее муж, неожиданно возвратившийся до совершенного окончания возложенного на него поручения для объяснений с своим начальством.
Пошли обычные при подобном случае сцены. Люди ставили самовар, бегали, суетились. Евгения Петровна тоже суетилась и летала из кабинета в девичью и из девичьей в кабинет, где переодевался Николай Степанович, собиравшийся тотчас после чая к своему начальнику.
Чужому человеку нечего делать в такие минуты. Лиза чувствовала это. Она встала, побродила по зале, через которую суетливо перебегала то хозяйка, то слуги, и, наконец, безотчетно присела к фортепиано и одною рукою подбирала музыку к Ярославнину плачу.
Одевшись, Вязмитинов вышел в залу с пачкою полученных в его отсутствие писем, сел у стола с стаканом чаю и
