такая длинная ночь, которую Полинька Калистратова целиком провела, читая Розанову длинную нотацию, а затем наступило утро, в которое она поила его кофеем и была необыкновенно тревожна, а затем был часок, когда она его раструнивала, говоря, что он в Москве снова растает, и, наконец, еще была одна минута, когда она ему шептала: «Приезжай скорей, я тебя ждать буду».
Розанов хорошо ехал и в Москву, только ему неприятно было, когда он вспоминал, как легко относился к его роману Лобачевский. «Я вовсе не хочу, чтоб это была интрижка, я хочу, чтоб это была любовь», – решал он настойчиво.
Москва стояла Москвою. Быстрые повышения в чины и не менее быстрые разжалования по-прежнему были свойственны углекислому кружочку. Розанов не мог понять, откуда вдруг взялась к нему крайняя ласка де Бараль. Маркиза прислала за ним тотчас после его приезда, радостно сжала его руку, заперлась с ним в кабинет и спросила:
– Ну что, мой милый, в Петербурге?
– Тихо?
– Не шелохнет.
– Гааа! И красные молчат?
– Может быть и говорят, только шепотом.
– Так там решительно тихо? Гааа! Нет, в этой сторонушке жить дольше невозможно.
«Да, – думал доктор, – в этой сторонушке на каких вздумаешь крыльях летать, летать просторно, только бывает, что сесть некуда».
– Ваш документ, мой милый, отлично сделан. Я его показывала юристам.
– Напрасно и беспокоились, я его писал, посоветовавшись с юристами, – отвечал Розанов.
– Я порешила с вашей женой: я возьму ее с девочкой на антресоли и буду…
– Оставьте, пожалуйста, маркиза: я этого не могу равнодушно слушать.
– Вашей девочке хорошо будет.
– Ну, тем лучше.
В последнюю ночь, проведенную Розановым в своей московской квартире, Ольга Александровна два раза приходила в комнату искать зажигательных спичек. Он видел это и продолжал читать. Перед утром она пришла взять свой платок, который будто забыла на том диване, где спал Розанов, но он не видал и не слыхал.
Прошел для Розанова один прелестный зимний месяц в холодном Петербурге, и он получил письмо, которым жена приглашала его возвратиться в Москву; прошел другой, и она приглашала его уже только взять от нее хоть ребенка.
– Ну вот! я была права, – сказала Полинька.
Розанов поехал и возвратился в Петербург с своей девочкой, а его жена поехала к отцу.
Разлука их была весьма дружеская. Углекислота умаяла Ольгу Александровну, и, усаживаясь в холодное место дорожного экипажа, она грелась дружбою, на которую оставил ей право некогда горячо любивший ее муж. О Полиньке Ольга Александровна ничего не знала.
С Лизою Розанов в последний раз вовсе не видался. Они уж очень разбились, да к тому же и там шла своя семейная драма, пятый акт которой читатель увидит в следующей главе.
Последняя сцена из пятого акта семейной драмы
Собственные дела Лизы шли очень худо: всегдашние плохие лады в семье Бахаревых, по возвращении их в Москву от Богатыревых, сменились сплошным разладом. Первый повод к этому разладу подала Лиза, не перебиравшаяся из Богородицкого до самого приезда своей семьи в Москву. Это очень не понравилось отцу и матери, которые ожидали встретить ее дома. Пошли упреки с одной стороны, резкие ответы с другой, и кончилось тем, что Лиза, наконец, объявила желание вовсе не переходить домой и жить отдельно.
– Убей, убей отца, матушка; заплати ему за его любовь этим! – говорила Ольга Сергеевна после самой раздирающей сцены по поводу этого предположения.
Лиза попросила мать перестать, не говорить ничего отцу и в тот же день переехала в семью.
Егор Николаевич ужасно быстро старел; Софи рыхлела; Ольга Сергеевна ни в чем не изменилась. Только к кошкам прибавила еще левретку.
Однако, несмотря на первую уступчивость Лизы, трудно было надеяться, что в семье Бахаревых удержится хоть какой-нибудь худой мир, который был бы лучше доброй ссоры. Так и вышло.
В один прекрасный день в передней Бахаревых показалась Бертольди: она спросила Лизу, и ее проводили к Лизе.
– Ma chère! Ma chère! – позвала Ольга Сергеевна, когда Бертольди через полчаса вышла в сопровождении Лизы в переднюю.
Бертольди благоразумно не оглянулась и не отозвалась на этот оклик.
– Я вас зову, madame, – с провинциальною ядовитостью проговорила Ольга Сергеевна. – Госпожа Бертольди!
– Что-с? – спросила, глянув через плечо, Бертольди.
– Я вас прошу не удостоивать нас вашими посещениями.
– Я вас и не удостоиваю; я была у вашей дочери.
– Моя дочь пока еще вовсе не полновластная хозяйка в этом доме. В этом доме я хозяйка и ее мать, – отвечала Ольга Сергеевна, показывая пальцем на свою грудь. – Я хозяйка-с, и прошу вас не бывать здесь, потому что у меня дочери девушки и мне дорога их репутация.
– Я не съем ее.
– Бертольди! я никогда не забуду этого незаслуженного оскорбления, которое вы из-за меня перенесли сейчас, – с жаром произнесла Лиза.
– Я не сержусь на грубость. Прощайте, Лиза; приходите ко мне, – отвечала Бертольди, выходя в двери.
– Да, я буду приходить к вам.
– Нет, не будешь, – запальчиво крикнула Ольга Сергеевна.
– Нет, буду, – спокойно отвечала Лиза.
– Нет, не будешь, не будешь, не будешь.
– Отчего это не буду?
– Оттого, что я этого не хочу, оттого, что я пойду к генерал-губернатору: я мать, я имею всякое право, хоть бы ты была генеральша, а я имею право; слово скажу, и тебя выпорют, да, даже выпорют, выпорют.
– Полноте срамиться-то, – говорила Абрамовна Ольге Сергеевне, которая, забывшись, кричала свои угрозы во все горло по-русски.
– Я ее в смирительный дом, – кричала Ольга Сергеевна.
– Пожалуйста, пожалуйста, – проговорила шепотом молчавшая во все это время Лиза.
– Мне в этом никто не помешает: я мать.
– Пожалуйста, отправляйте, – опять шепотом и кивая головою, проговорила Лиза.
У нее, как говорится, голос упал: очень уж все это на нее подействовало.
Старик Бахарев вышел и спросил только:
– Что такое? что такое?
Ольга Сергеевна застрекотала; он не стал слушать, сейчас же замахал руками и ушел.
Лиза ушла к себе совершенно разбитая нечаянностью всей этой сцены.
– Охота тебе так беспокоить maman, – сказала ей вечером Софи.
– Оставь, пожалуйста, Соничка, – отвечала Лиза.
– Если ты убьешь мать, то ты будешь виновата.
– Я, я буду виновата, – отвечала Лиза.
Проходили сутки за сутками; Лиза не выходила из своей комнаты, и к ней никто не входил, кроме няни и Полиньки Калистратовой.
Няня не читала Лизе никакой морали; она даже отнеслась в этом случае безразлично к обеим сторонам, махнув рукою и сказав:
– Ну вас совсем, срамниц этаких.
Горячая расположенность Абрамовны к Лизе выражалась только в жарких баталиях с людьми, распространявшими сплетни, что барыня поймала Лизу, остригла ее и заперла.
Абрамовна отстаивала Лизину репутацию даже в глазах самых ничтожных людей, каковы для нее были дворник, кучер, соседские девушки и богатыревский поваренок.
– А то ничего; у нас по Москве в барышнях этого фальшу много бывает; у нас и в газетах как-то писали, что даже младенца… – начинал поваренок, но Абрамовна его сейчас сдерживала:
– То ваши московские; а мы не московские.
– Это точно; ну только ничего. В столице всякую сейчас могут обучить, – настаивал поваренок и получал от Абрамовны подзатыльник, от которого старухиной руке было очень больно, а праздной дворне весьма весело.
Полиньке Калистратовой Лиза никаких подробностей не рассказывала, а сказала только, что у нее дома опять большие неприятности. Полиньке это происшествие рассказала Бертольди, но она могла рассказать только то, что произошло до ее ухода, а остального и она никогда не узнала.
Кроме Полиньки Калистратовой, к Лизе допускался еще Юстин Помада, с которым Лиза в эту пору опять стала несравненно теплее и внимательнее.
Заключение, которому Лиза сама себя подвергла, вообще не было слишком строго. Не говоря о том, что ее никто не удерживал в этом заключении, к ней несомненно свободно допустили бы всех, кроме Бертольди; но никто из ее знакомых не показывался. Маркиза, встретясь с Ольгой Сергеевной у Богатыревой, очень внимательно расспрашивала ее о Лизе и показала необыкновенную терпеливость в выслушивании жалостных материнских намеков. Маркиза вспомнила аристократический такт и разыграла, что она ничего не понимает. Но, однако, все-таки маркиза дала почувствовать, что с мнениями силою бороться неразумно.
А Варвара Ивановна Богатырева, напротив, говорила Ольге Сергеевне, что это очень разумно.
– Она очень умная женщина, – говорила Варвара Ивановна о маркизе, – но у нее уж ум за разум зашел; а мое правило просто: ты девушка, и повинуйся. А то нынче они очень уж сувки, да не лувки.
– Да мы, бывало, как идет покойница-мать… бывало, духу ее боимся: невестою уж была, а материнского слова трепетала; а нынче… вон хоть ваш Серж наделал…
– Сын другое дело, ma chère, а дочь вся в зависимости от матери, и мать несет за нее ответственность перед обществом.
Пуще всего Ольге Сергеевне понравилось это новое открытие, что она несет за дочерей ответственность перед обществом: так она и стала смотреть на себя, как на лицо весьма ответственное.
Егор Николаевич, ко всеобщему удивлению, во всей этой передряге не принимал ровно никакого участия. Стар уж он становился, удушье его мучило, и к этому удушью присоединилась еще новая болезнь, которая очень пугала Егора Николаевича и отнимала у него последнюю энергию.
Он только говорил:
– Не ссорьтесь вы, бога ради не ссорьтесь.
– Что ты все сидишь тут, Лиза? – говорил он в другое время дочери.
– Что ж мне, папа, выходить? Выходить туда только для оскорблений.
– Какие уж оскорбления! Разве мать может оскорбить?
– Я думаю, папа.
– Чем? чем она тебя может оскорбить?
– Да maman хотела меня отправить в смирительный дом, что ж! Я ожидаю: отправляйте.
– Полно врать, – какой там еще смирительный дом?
– Я не знаю какой.
– Ну что там: в сердцах мать что-нибудь сказала, а ты уж и поднялась.
– Это, папа, может повторяться, потому что я так жить не могу.
Тем это и кончилось; но Лиза ни на волос не изменила своего образа жизни.
В это время разыгралась известная нам история Розанова.
Маркиза и Романовны совсем оставили Лизу. Маркиза охладела к Лизе по крайней живости своей натуры, а Романовны охладели потому, что охладела маркиза. Но как бы там ни было, а о «молодом дичке», как некогда называли здесь Лизу, теперь не было и помина: маркиза устала от долгой политической деятельности.
С отъездом Полиньки Калистратовой круг Лизиных посетителей сократился решительно до одного Помады, через которого шла у Лизы жаркая переписка и делались кое-какие дела.
У Лизы шел заговор, в котором Помада принимал непосредственное участие, и заговор этот разразился в то
