дом ассоциации? Конечно, нам от этого будет несколько тяжелее на один месяц, но зато мы себя оградим от больших опасностей. Райнер – человек, за которым смотрят.
– Ах! нет, возьмемте Райнера: он такой хороший человек, – вмешалась вошедшая Ступина.
– Хороший, Анна Львовна, да только все-таки лучше подождемте. Он может здесь бывать, но не жить пока … понимаете, пока мы не окрепли. А тогда всех, и его и всех, кто у него живет, всех примем. До тех пор вот Грабилину уступим три комнаты: он один может платить за три.
– Да Грабилин что же за член нашей ассоциации?
– Да так, пока.
– Смешно, – сказала, вставая, Лиза. – Розанова принимать опасно; Райнера опасно пустить жить, а принимать можно; людей, которые живут у Райнера, тоже нельзя пустить жить с нами, тогда как на них рассчитывали при устройстве этого жилья, а какого-то Грабилина, у которого, только деньги заняли, надо пускать, чтобы комнаты не гуляли! Какое же это социальное общежительство!
Это выходят chambres garnis[71] Белоярцева с компаниею – и только.
– Ах, Лизавета Егоровна, как вы странно иногда понимаете простые вещи! – воскликнул Белоярцев.
– Да-с, я их понимаю.
– Вот вы еще и сердитесь.
– Вам неприятно видеть Розанова, потому что он напоминает вам ваше прошлое и неловко уколол вас вашим бывшим художественным направлением.
Белоярцев сделал недоумевающую мину.
– Райнер, – продолжала Лиза, – представляет нам вашу совесть.
– Лизавета Егоровна! – позвольте, однако, если я человек с плохою совестью, то я…
– Позвольте, я знаю, что вы художник, можете сыграть всякую роль, но я вам говорю, что вы хитрите и с первого же дня оттираете людей, которые могут вам мешать.
– В чем-с, смею спросить?
– Рисоваться.
– Я стараюсь не обижаться и поставлю вам на вид, что я не одного Райнера прошу повременить, а всю его компанию. Неужели же я всех боюсь?
– Конечно. Вы их знали, пока они были вам нужны, а теперь… вы братоваться с ними не хотите. Вам нравится первая роль.
– Вот и начало! – грустно произнес Белоярцев.
– Да, скверное начало: старайтесь поправить, – произнесла Лиза и, поклонившись всем, пошла к дверям коридора.
– Ну, характерец, – сказала ей вслед Бертольди.
Белоярцев покачал головой, другие не сказали ни слова.
«Выгнать ее или все бросить, – другого спасенья нет», – подумал Белоярцев и, подойдя к окну, с неудовольствием крикнул:
– Чей это образ тут на виду стоит?
– Моя, сударь, моя икона, – отозвалась вошедшая за Лизиным платком Абрамовна.
– Так уберите ее, – нервно отвечал Белоярцев.
Няня молча подошла к окну, перекрестясь взяла икону и, вынося ее из залы, вполголоса произнесла:
– Видно, мутит тебя лик-то Спасов, – не стерпишь.
– Ну, господа, а другие вопросы, – возгласила Бертольди и, вынув из кармана бумажку, начала читать: – «Вопрос первый: о прислуге, о ее правах и обязанностях в ассоциации, как ее сочленов». – Впрочем, я с ними уже говорила, они ничего не понимают и хотят платы. – «Вопрос второй: о днях отдохновения и собраний». – Мнение Белоярцева, Красина, Прорвича и Ревякина – устранить христианский календарь и принять разделение на декады. Десятый день будет днем отдохновений и собраний. – К вопросу о прислуге, Белоярцев, вы говорили присоединить, где наши слуги должны обедать: особо или с нами? Вносить завтра этот вопрос?
– А? вносите что хотите, – порывисто ответил Белоярцев и, ни с кем не простившись, пошел в свою комнату.
Женщины посидели еще несколько минут в раздумье и тоже одна за другой тихо разошлись по своим комнатам.
Глава пятая
Дуэнья
Ступина, проходя мимо двери Лизы, зашла к ней на одну минутку.
– Знаете, как, однако, что-то неприятно.
– Холодно в доме, – проронила Лиза.
– Нет, какая-то пустота, тоска… Право, мне, кажется, уж стало жаль своей квартирки.
– Ох, пожалеешь, матушка! еще и не раз один пожалеешь, – отозвалась ей няня, внося тюфячок и подушки.
– Тебе же, няня, поставлена постель в особой комнате, – заметила Лиза.
– А поставлена, пусть там и стоит.
– Где же ты тут будешь спать?
– А вот где стою, тут и лягу. Пора спать, матушка, – отнеслась она к Анне Львовне, расстилая тюфячок поперек двери.
– И охота вам, няня, здесь валяться.
– Охота, друг ты мой, охота. Боюсь одна спать в комнате. Непривычна к особым покоям.
Няня, проводив Ступину, затворила за нею дверь, не запиравшуюся на ключ, и легла на тюфячок, постланный поперек порога. Лиза читала в постели. По коридору два раза раздались шаги пробежавшей горничной, и в доме все стихло. Ночь стояла бурная. Ветер со взморья рвал и сердито гудел в трубах.
– Разбойники, – тихо, как бы во сне, проговорила няня.
– Так их и папенька покойный, отпуская свою душечку честную, назвал разбойниками, – прошептала она еще через несколько минут.
– Господи! Господи, за что только я-то на старости лет гублю свою душу в этом вертепе анафемском, – начала она втретьи.
Лиза молча читала, не обращая никакого внимания на эти монологи.
– Сударыня! – воскликнула, наконец, старуха.
– Ну, – отозвалась Лиза.
– Я завтра рано уйду.
– Иди.
– Пойду к Евгении Петровне.
– Иди, иди, пожалуйста.
– Хоть посмотрю, как добрые люди на свете живут.
Лиза опять промолчала.
– А мой вот тебе сказ, – начала няня, – срам нам так жить. Что это?
– Что? – спросила Лиза.
– Это… распутные люди так живут.
Лиза вспыхнула.
– Где ты живешь? ну где? где? Этак разве девушки добрые живут? Ты со вставанья с голой шеей пройдешь, а на тебя двадцать человек смотреть будут.
– Оставь, няня, – серьезно произнесла Лиза.
– Не оставлю, не оставлю; пока я здесь, через кости мои старые разве кто перейдет. Лопнет мое терпенье, тогда что хочешь, то и твори. – Срамница!
Лизой овладело совершенное бешенство.
– Ты просто глупа, – сказала она резко Абрамовне.
– Глупа, мать моя, глупа, – повторила старуха, никогда не слыхавшая такого слова.
– Не глупа, а просто дура, набитая, старая дура, – повторила еще злее Лиза и, дунув на свечку, завернулась с головою в одеяло.
Обе женщины молчали, и обеим им было очень тяжело; но няня не умилялась над Лизой и не слыхала горьких слез, которыми до бела света проплакала под своим одеялом со всеми и со всем расходящаяся девушка.
Не спал в этом доме еще Белоярцев. Он проходил по своей комнате целую ночь в сильной тревоге. То он брал в руки один готовый слепок, то другой, потом опять он бросал их и тоже только перед утром совсем одетый упал на диван, не зная, как вести себя завтра.
«Черт меня дернул заварить всю эту кашу и взять на себя такую обузу, особенно еще и с этим чертенком в придачу», – думал он, стараясь заснуть и позабыть неприятности своего генеральского поста.
Глава шестая
Тополь да березка
На рассвете следующего дня Абрамовна, приготовив все нужное ко вставанью своей барышни, перешла пустынный двор ассоциационного дома и поплелась в Измайловский полк. Долго она осведомлялась об адресе и, наконец, нашла его.
Абрамовна не пошла на указанный ей парадный подъезд, а отыскала черную лестницу и позвонила в дверь в третьем этаже. Старуха сказала девушке свое имя и присела на стульце, но не успела она вздохнуть, как за дверью ей послышался радостный восклик Женни, и в ту же минуту она почувствовала на своих щеках теплый поцелуй Вязмитиновой.
– Голубка моя, красавица моя! – лепетала старуха, ловя ручку Евгении Петровны. – Ручку-то, ручку-то мне свою пожалуй.
– Как это ты, няня? Откуда ты? – спрашивала ее между тем Женни, и ничего нельзя было разобрать, кто о чем спрашивал и кто что отвечал.
Евгения Петровна показала старухе детей, квартиру и, наконец, стала поить ее чаем.
Через полчаса вышел Вязмитинов, тоже встретил старуху приветливо и скоро уехал.
После его отъезда Евгения Петровна в десятый раз принялась расспрашивать старуху о житье Лизы и все никак не брала в толк ее рассказа.
– Я и сама, друг мой, ничего не понимаю, что это они делают, – отвечала няня, покачивая на коленях двухлетнего сынишку Евгении Петровны.
– Поедем к ней, няня!
– Поедем, душа моя, пожалуйста, поедем!
Евгения Петровна накинула бурнус и вышла со старухой. Через час они остановили своего извозчика у дома ассоциации.
– Пойдем по черной лестнице, – сказала няня и, введя Евгению Петровну в узенький коридор, отворила перед нею дверь в комнату Лизы.
Лиза стояла спиною к двери и чесала сама свою голову. Услыхав, что отворяют дверь, она оглянулась.
– Бесстыдница, бесстыдница, – произнесла, покачивая головой, Вязмитинова и остановилась. – Не узнаешь? – спросила она, дрожа от нетерпения.
– Женни! – спокойно сказала Лиза.
– Я, душка моя, я, Лиза моя милая, злая, недобрая, я это, – отвечала Евгения Петровна и, обняв Бахареву целовала ее лицо.
– И не стыдно, – говорила она, прерывая свои поцелуи. – За что, про что разорвала детскую дружбу, пропала, не отвечала на письма и теперь не рада! Ну, скажи, ведь не рада совсем?
– Нет, очень рада. Как ты похорошела, Женни.
– Помилуй, двое детей, какое уж похорошеть! Ну, а ты?
– А я, вот как видишь.
– Одна все?
– Нет, с людьми, – отвечала Лиза, слегка улыбнувшись.
– Замуж нейдешь.
– За капризы?
– Верно, так. Чаю, Женни, хочешь?
– Давай, будем пить.
– Вот прекрасно-то! – раздался из-за двери голос, который несколько удивил Лизу.
– Можно взойти? – спросил тот же голос.
– Это Розанов, – идите, идите! – крикнула Женни.
На пороге показался Розанов и с ним дама под густым черным вуалем.
Лиза взглянула на этот сюрприз, насупив бровки. Дама откинула вуаль и, улыбнувшись, сказала:
– Здравствуйте, Лиза.
– Полинька! Вот гостиный день у меня неожиданно.
– А вы отшельницей живете, скрываетесь. Мы с Женни сейчас же отыскали друг друга, а вы!.. Целые годы в одном городе, и не дать о себе ни слуху ни духу. Делают так добрые люди?
– Господа! не браните меня, пожалуйста: я ведь одичала, отвыкла от вас. Садитесь лучше, дайте мне посмотреть на вас. Ну, что ты теперь, Полина?
– Я? – Бабушка, мой друг, бабушка-повитушка. Выходи замуж, принимать буду.
– Боже мой! что это тебя кинуло?
– А что? – я очень довольна.
– А ты, Женни?
– Мать двух детей.
– Чиновница?
– Да.
– И счастлива?
– Да, и муж не бьет, как ты когда-то предсказывала.
– Значит, счастлива?
– Значит, счастлива.
Кто-то постучал в двери.
– Войдите, – произнесла Лиза, и на пороге показался высокий, стройный Райнер.
Он возмужал и даже немножко не по летам постарел.
Розанов с Райнером встретились горячо, по-приятельски.
– Здравствуйте, шпион! – произнес Розанов при его появлении.
Райнер весело улыбнулся в ответ, и они
