сказала:
– Поцелуйтесь, пожалуйста.
Анна Михайловна вспыхнула и с упреком сказала:
– Что ты это говоришь, Даша?
– Что ж я сказала? Я сказала: поцелуйтесь, пожалуйста.
Долинскому и Анне Михайловне было до крайности неловко, и они оба не находили слов.
– Что ты, с ума сошла, Дора! – могла только проронить Анна Михайловна.
– Какие вы смешные! – проговорила, улыбаясь, больная. – Ведь вы же любите друг друга!
– Что вы это говорите? Что вы говорите! – повторял с упреком переконфуженный Долинский, глядя на еще более сконфуженную Анну Михайловну.
Больная отвернулась к стене, не удостоив этих упреков ни малейшего внимания и, помолчав с минуту, опять сказала:
– Да поцелуйтесь, что ли! Мне так хочется видеть, как вы любите друг друга.
– Даша! Тебе верно хотелось видеть, как я плачу, так ты как нельзя лучше этого достигла, – сказала вполголоса Анна Михайловна – и, сбросив с колен работу, быстро вышла из комнаты. Слезы текли у нее по обеим щекам.
Долинский посмотрел ей вслед и остался молча на своем месте.
– Вот чудаки! – тихо заговорила Дора и начала досадливо кусать губки. Это означало, что Даша одинаково недовольна и другими, и сама собой.
– Смешно! – воскликнула она через минуту с тою же досадой и с явным желанием вызвать на разговор Долинского.
– Да, кошке игрушки, а мышке слезки, – ответил, не поднимая глаз от бумаги, Долинский. Даша вспыхнула.
– Э! Уж хоть вы, по крайней мере, перестаньте, пожалуйста, комонничать! – крикнула она запальчиво на Долинского.
– Что такое значит комонничатъ? Извините, пожалуйста, я даже слова такого не знаю, – отвечал сухо Долинский.
– Русское слово.
– Никогда не слыхал в моей жизни.
– Мало ли чего вы еще не слыхали в вашей жизни! В это время в комнату снова вошла Анна Михайловна и опять спокойно села за свою работу. Глаза у нее были заплаканы.
Дора посмотрела на сестру, слегка поморщила свой лоб и попросила ее переложить себе подушки.
– Ну, а теперь уйдите от меня, – сказала она не оправившимся от смущения голосом сестре и Долинскому.
– Я останусь с тобою, – отвечала ей Анна Михайловна.
– Нет, нет! Идите оба: «мне вид ваш ненавистен», – тихо улыбаясь, шутила Дора. – Нет, в самом деле, мне хочется быть одной… спать хочется. Идите себе с богом.
Глава пятнадцатая
Присказка кончается и начинается сказка
На третий день праздника приехал доктор, поговорил с больною и, прописав ей малиновый сироп с какой-то невинной примесью, сказал Анне Михайловне, что в этом климате Даше остается жить очень недолго и что как последнее средство продлить ее дни, он советует немедленно повезти ее на юг, в Италию, в Ниццу.
– Природа нередко делает чудеса, – утешал он Анну Михайловну.
– А для нее, доктор, возможно еще такое чудо?
– Отчего нет? Природа чародейка, ее аптека всем богата.
– Как же это сделать? – спрашивала Анна Михайловна Долинского.
– Да не то, что надо. Об этом уж и говорить нечего, что надо; а как ее везть? Как ее уговорить ехать?
– В самом деле: кто же ее повезет? Кому с нею ехать?
– Или мне, или вам. Об этом после подумаем. Без меня тут все стало – да это бог с ними, пусть все пропадет; а как ее приготовить?
– Хотите, я попробую? – вызвался Долинский.
– Да. Очень хочу, но только надо осторожно, ловко, чтоб не перепугать ее. Она все-таки еще, может быть, не знает, что ей так худо.
– Лучше вместе, заведем разговор сегодня вечером.
– И прекрасно.
Но вечером они разговора не завели; не завели они этого разговора и на другой, и на третий, и на десятый вечер. Все смелости у них недоставало. Даше, между тем, стало как будто полегче. Она вставала с постели и ходила по комнате. Доктор был еще два раза, торопил отправлением больной в Италию и подтрунивал над нерешимостью Анны Михайловны. Приехав в третий раз, он сказал, что решительно весны упускать нельзя и, поговорив с больной в очень удобную минуту, сказал ей:
– Вы теперь, слава богу, уж гораздо крепче, m-lle Dorothee; вам бы очень хорошо было теперь проехаться на юг. Это бы вас совсем оживило и рассеяло.
Больная посмотрела на него долгим, пристальным взглядом и сказала:
– Что ж, я не против этого.
– Так и поезжайте.
– Это не от меня зависит, доктор. Надо знать, как сестра, или, лучше, как ее средства.
– Сестра ваша совершенно согласна на эту поездку.
– Вы с ней разве говорили?
– О! Да. Давно, несколько дней назад говорил.
– Что ж это они мне ни слова не сказали! Все боятся, что умру, – добавила она с грустной улыбкой.
– Они вас очень любят.
– Очень любят, – подтвердила задумчиво больная.
– Так вы поедете? – спросил ее снова доктор.
– Пусть везут, пусть везут. Пусть что хотят со мной делают: только пожить бы немножко.
– Поживете! – отвечал доктор спокойно, берясь за шляпу.
– Немножко?
Доктор протянул ей руку и, не отвечая на вопрос, сказал:
– Так до свидания, m-lle Dorothee!
Даша удержала его руку и опять спросила его:
– Так немножко?
– Что немножко?
– Поживу-то?
– Поживете, поживете, – отвечал доктор, чтобы что-нибудь отвечать.
– Ну, а не хотите сказать правды, так и бог с вами, – сказала Даша. – Заезжайте ж хоть проститься.
– Непременно.
– То-то; а то ведь, пожалуй, уж не увидимся до радостного утра.
Доктор ушел, а Даша позвала сестру, попеняла ей за нерешительность и объявила, что она с большим удовольствием готова ехать в Италию.
Поездка была отложена до первого дня, когда доктор найдет Дашу способной выдержать дорогу. Из аптеки ей приносили всякий день укрепляющие лекарства, а Анна Михайловна, собирая ее белье, платье, все осматривала, поправляла и укладывала в особый ящик.
– Золотая ты моя! Точно она меня замуж снаряжает, – говорила, глядя на сестру, Даша.
Дарья Михайловна обмогалась. Хотя она еще не выходила из своей комнаты, но доктор надеялся, что она на днях же будет в состоянии выехать за границу. Вечером в тот день, когда доктор высказал свое мнение, Анна Михайловна сидела у конца письменного стола в комнате Нестора Игнатьевича. Она сводила счеты и беспрестанно над ними задумывалась. Денег было мало. Дашина болезнь и зашедшие во время этой болезни беспорядки серьезно расстроили дела Анны Михайловны, державшиеся только ее неусыпными заботами и бережливостью.
– Ну, что? – спросил Долинский, видя, что рука Анны Михайловны провела черту и подписала итог.
– Плохо, – улыбаясь, ответила Анна Михайловна.
– Сколько же?
– Всего в сборе около тысячи рублей, около двух тысяч в долгах; тех теперь и думать нечего собрать. Из тысячи, четыреста сейчас надо отдать, рублей триста надо здесь на месяц…
В это время за дверью кто-то запел медведя, как поют его маленькие дети, когда они думают кого-нибудь испугать:
Я скрипу-скрипу медведь, Я на липовой ноге, В сафьяном сапоге.
– Кто бы это? – сказали в один голос оба, и Долинский пошел к двери.
Не успел он взяться за ручку, как дверь сама отворилась и ему предстала Дорушка, в белом пеньюаре и в больших теплых вязаных сапогах. В одной руке она держала свечку, а другою опиралась на палочку.
– Дарья Михайловна, что вы это делаете? – вскрикнул Нестор Игнатьевич. – Ведь вам еще не позволено выходить.
– Молчите, молчите, – запыхавшись и грозя пальчиком, отвечала Даша. – После будете рассуждать, а теперь давайте-ка мне поскорее кресло. Да не туда, а вон к камину. Ну, вот так. Теперь подбросьте побольше угля и оденьте меня чем-нибудь тёплым – я все зябну.
Нестор Игнатьевич поставил Даше под ноги скамейку, набросал в камин из корзины нового кокса, а Анна Михайловна взяла с дивана беличий халат Долинского и одела им больную.
– Ишь, какой он нежоха! Какой у него халатик мягенький, – говорила Даша, проводя ручкой по нежному беличьему меху. – И как тут все хорошо! И в мастерской так хорошо, и везде… везде будто как все новое стало. Как я вылежалась-то, боже мой, руки-то, руки-то, посмотрите, Нестор Игнатьич? Видите? – спросила она, поставив свои ладони против камина. – Насквозь светятся.
– Поправитесь, Дорушка, – сказал Долинский.
– А?
– Поправитесь, я говорю.
Даша глубоко вздохнула и проговорила:
– Да, поправлюсь.
– Чего ты на меня так смотришь? – спросила она сестру, которая забылась и не умела скрыть всего страдания, отразившегося в ее глазах, устремленных на угасающую Дашу. – Не смотри так, пожалуйста, Аня, это мне неприятно.
– Я так, Даша, задумалась.
– О чем тебе думать?
– Так, о делах. Вышла маленькая пауза.
– Сколько я в нынешнем году заработала? – проговорила Даша, глядя на огонь. – Рублей двадцать?
– Что это тебе вздумалось, Даша?
– А на леченье мое, я думаю, бог знает сколько вышло?
– Да я не считала, Даша, и что это тебе приходит в голову.
– Нет, ничего, я так это.
– Даша, Даша, как тебе не грешно, за что ты меня обижаешь? Неужто ты думаешь, что мне жаль для тебя денег?
– Кто ж думает, что тебе жаль? Я только думаю. есть ли у тебя чего жалеть, покажите-ка мне, что вы считали?
Анна Михайловна подала Даше исписанную карандашом бумажку.
– Что ж это значит, денег почти что нет! – сказал? ‘Даша, положив счет на колени.
– Есть около четырехсот на поездку, – отвечала Анн? Михайловна.
– Около семисот, потому что у меня есть триста.
– Вам же надо высылать их? Долинский поморщился и отвечал:
– Нет, не надо.
– Надо высылать еще через пять месяцев.
– Куда ему высылать нужно? – спросила Даша, смотря в камин прищуренными глазками.
Ей никто не отвечал. Нестор Игнатьевич стоял у печи, заложив назад руки, а сестра разглаживала ногтем какую-то ни к чему не годную бумажку.
– А, это пенсион за беспорочную службу той барыне, которая все любит очень, а деньги больше всего, – сказала, подумав, Дора, – хоть бы перед смертью посмотреть на эту особу; полтинник бы, кажется, при всей нынешней бедности заплатила.
– Дорушка, – вполголоса проговорила Анна Михайловна.
– Что ты?
Анна Михайловна качнула головой, показала глазами на Долинского. Долинский слышал слово от слова все, что сказала Даша насчет его жены, и сердце его не сжалось той мучительной болью, которой оно сжималось прежде, при каждом касающемся ее слове. Теперь при этом разговоре он оставался совершенно покойным.
– А вы вот о чем, Дорушка, поговорите лучше, – сказал он, – кому с вами ехать?
– В самом деле, мы все толкуем обо всем, а не решим, кому с тобой ехать, Даша.
– Ведь паспорты нужно взять,
