– спросил один раз доктор, садясь за столик в комнате Долинского, чтобы записать рецепт Даше.
– Нет, не замужем, – несколько смутясь, отвечал Долинский.
Доктор нагнулся к столу и, написав, не спеша, две строчки, снова сказал:
– Я хотел вас спросить: девушка она или нет? Очень странные симптомы!
Он быстро поднял глаза от бумаги на лицо Долинского. Тот был красен до ушей. Доктор снова нагнулся, отбросил начатый рецепт в сторону и, написав новый, уехал.
– Что же, разве ей очень дурно? – спросил Долинский, провожая доктора за дверь.
– Теперь ничего особенного, хотя и хорошего нет, но после болезнь может идти crescendo,[46] —отвечал врач сухо и даже несколько строго.
– Что тебе говорил доктор?
– Ничего особенного, – отвечал, смущаясь, Долинский.
– Он все с намеками какими-то?
– Да.
– И все врет.
– А если правда?
– Лжет, лжет, я знаю. Я просто простудилась. Послушай-ка меня! Устрой-ка ты мне на ночь ножную ванну – это мне всегда помогало.
– Это прежде было, Дора.
– Ах, не спорь о том, чего не понимаешь!
– А если хуже будет?
– Ах, боже мой, что же это за наказание с этими бестолковыми людьми! Ну, не будет хуже, русским вам языком говорю, не будет, не будет, – настаивала Дора.
Вечером Даша, при содействии m-me Бюжар, брала ножную ванну и встала на другое утро довольно бодрою, но к полудню у ней все кружилась голова, а перед обедом она легла в постель.
Пять дней она уже лежала, и все ей худо было. Доктор начал покачивать головой и раз сказал Долинскому:
– Просто не пойму, что это такое?
– Ванну она брала.
– Зачем?
– Хотела.
Доктор пожал плечами и уехал.
Больная все разнемогалась. Кашель сильный начался, а по ночам изнурительный пот.
– Что с нею, доктор? – спрашивал встревоженный Долинский.
– Ничего не могу вам сказать хорошего.
– Неужто это все ванна наделала?
– Не думаю, но болезнь идет ужасно быстро.
– Боже мой! Что ж делать?
– Соберите.
Пять докторов были и деньги взяли, а Даше день ото дня становилось хуже. Не мучилась она, а все слабела и тяжело дышать стала. Долинский не отходил от нее ни на шаг и сам разнемогся.
– Сходи к Онучиным, – говорила Долинскому Даша, стараясь услать его утром из дома.
– Зачем?
– Принеси мне русскую иллюстрацию. Нестор Игнатьевич взял фуражку.
– А ко мне пошли m-me Бюжар, – сказала ему вслед Даша.
Он мимоходом позвал к ней старуху.
Когда он возвратился, в комнате Даши стоял диван, перенесенный из его кабинетика.
– Зачем ты это велела перенести, Даша?
– Так; ты прилечь здесь можешь, когда устанешь. Часто и все чаще и чаще она стала посылать его к Онучиным, то за газетами, которые потом заставляла себе читать и слушала, как будто со вниманием, то за узором, то за русским чаем, которого у них не хватило. А между тем в его отсутствие она вынимала из-под подушки бумагу и скоро, и очень скоро что-то писала. Схватится за грудь руками, подержит себя сколько может крепче, вздохнет болезненно и опять пишет, пока на дворе под окнами раздадутся знакомые шаги.
– Прибежал, не вытерпел, – скажет, улыбаясь, Дора. – Бедный ты мой! Зачем ты меня так любишь?
У Долинского стало все заметнее и заметнее недоставать слов. В такие особенно минуты он обыкновенно или потерянно молчал, или столь же потерянно брал больную за руку и не сводил с нее глаз. Очень тяжело, невыносимо тяжело видеть, как близкое и дорогое нам существо тает, как тонкая восковая свечка, и спокойно переступает последние ступени к могиле.
Даша проболела месяц и извелась совсем; сделалась сухая, как перезимовавшая в поле былинка, и прозрачная, как вытаявшая, восковая фигура, освещенная сбоку. В последнее время она почти ничего не кушала и перестала посылать из дома Долинского.
– Будь теперь возле меня, – говорила она ему. – Теперь уж недолго.
– Да что ты, Дора, в самом деле, умирать, что ли собираешься?
– А ты как думаешь? – тихо спросила Дора. Долинский стоял перед нею сущим истуканом.
– Ох, какой ты смешной! – говорила, через силу улыбаясь, Дорушка. – Ну, чего ты моргаешь? Чего тебе жаль? Жаль меня? Ну, люби меня после смерти!.. да что об этом Плачь, если плачется, а я счастлива.
Дорушка кашлянула, задумалась и произнесла еще спокойнее:
– Смерть! Что ж такое смерть? Неизбежное!.. Ну. и пусть жизнь оборвется на живом звуке, сразу, без стонов, без жалоб нищенских.
Дорушка опять кашлянула и, показав Долинскому белый платок со свежим алым пятнышком, улыбнулась.
Больной становилось все хуже. Доктор сказал, что уж нет никакой надежды.
Даша допыталась сама о состоянии своего здоровья и сказала:
– Теперь напиши Анне, что я безнадежна. Долинский написал письмо; Даша прочла его, написала внизу: «прощай, сестра»—и отдала m-me Бюжар, чтобы отправить на почту. На другой день, когда старуха переменяла на ней белье, она отдала ей другой толстый пакет и велела его бросить завтра в ящик. Два дня потом она была совсем едва жива, а на третий ей вдруг полегчало. Целый день Долинский никак не мог ее упросить, чтобы она молчала. Все, как птичка, она щебетала и все возле себя держала его. Ночью спала она очень покойно и следующий день начала хорошо, но раза три все порывалась вскрикнуть, как будто разрывалось что-то у нее в груди. Следующая ночь ей была гораздо труднее: она бредила, вскрикивала и беспрестанно звала Долинского.
– Я здесь, Дора, – отвечал Нестор Игнатьевич.
– Где? Где ты?
Плачет и сама руками ищет в воздухе.
– Да, вот я, вот, возле тебя, – отвечал Долинский, сжимая ей руку.
– Господи! А я уж думала, мне показалось, что я… что тебя уж нет со мною.
– Полно, успокойся, Дора.
– Да где же ты опять?
– Да я же вот держу тебя за руки.
– То-то… Голос твой вдруг как-то странно… далеко мне послышался. Ты не отходил от меня? – спрашивает она в жару, тревожно водя блуждающими глазами.
– Нет, Дора.
– То-то, ты не отходи.
– Куда же я пойду?
– Ну, бог тебя знает.
Даша на минутку забывалась и опять вскоре звала.
– Что же? Что, моя Дора? – перепуганным голосом спрашивал забывавшийся минутным сном Долинский.
– Все мне кажется, как будто мы друг от друга уходим.
– Ты бредишь, Даша.
– Да, верно, брежу. Ты меня держишь за руку?
– Ну, да, Дора. Бог с тобой, разве ты не видишь?
– Нет, вижу. Только ты все далеко как-то. Ты лучше обними меня. Сядь так, ближе, возьми меня к себе.
И она уснула почти на руках Долинского. Когда солнышко взглянуло сквозь занавеску, Даша спала, спокойна и прекрасна, и предательские алые пятна весело играли на ее нежных щечках.
Глава пятая
Finita la comedia
С утра Даше было и так и сяк, только землистый цвет, проступавший по тонкой коже около уст и носа, придавал лицу Даши какое-то особенное неприятное и даже страшное выражение. Это была та непостижимая печать, которою смерть заживо отмечает обреченные ей жертвы. Даша была очень серьезна, смотрела в одну точку, и бледными пальцами все обирала что-то Со своего перстью земною покрывавшегося лица. К ночи ей стало хуже, только она, однако, уснула.
Долинский приподнялся, дошел на цыпочках до дивана и прилег. Он был очень изнурен многими бессонными ночами и уснул как умер. Однако, несмотря на крепкий сон, часу во втором ночи, его как будто кто-то самым бесцеремонным образом толкнул под бок. Он вскочил, оглянулся и вздрогнул. Даша, опершись на свою подушку локотком, манила Долинского к себе пальчиком, и тихонько, шепотом называла его имя.
– Что ты? – спросил он, подойдя к ее постели.
– Тссс! – произнесла Даша и сердито погрозила пальцем.
Долинский остановился и оглянулся.
– Тссс! – повторила Даша и спросила шепотом – Когда она приехала?
– Кто приехала?
– Анна.
– Какая Анна?
– Ну, Анна, Анна, сестра.
– Бог с тобой, это тебе приснилось. Даша рассердилась.
– Не приснилось, а она приходила сюда, вот тут, возле меня стояла в белом капоте.
– Что ты говоришь, Дора, вздор какой! Зачем здесь будет Анна?
– Я тебе говорю, она сейчас была тут, вот тут. Она смотрела на меня и на тебя. Вот в лоб меня поцеловала, я еще и теперь чувствую, и сама слышала, как дверь за ней скрипнула. Ну, выйди, посмотри лучше, чем спорить.
Долинский зажег у ночной лампочки свечу и вышел в другую комнату. Никого не было; все оставалось так, как было. Проходя мимо зеркала, он только испугался своего собственного лица.
– Ничего нет, – сказал он, входя к Даше, возможно спокойным и твердым голосом.
– Чего ж ты так обрадовался? Чего ты кричишь-то! Ну, нет и нет.
– Я обыкновенным голосом говорю.
– Не надо обыкновенным голосом говорить – говори другим.
Лицо Доры было необыкновенно сурово, даже страшно своею грозною серьезностью.
При свече на нем теперь очень ясно обозначились серьезные черты Иппократа.
– Зачем же это другим голосом? Что ты все пугаешь меня, Даша? – сказал ей, действительно дрожа от непонятного страха, Долинский.
– Это смерть моя приходила, – отвечала с досадой больная.
Долинский понимал, что больная бредит наяву, а мурашки все-таки по нем пробежали.
– Нет, не вздор, нет, не вздор, – и Даша заплакала.
– Чего ж ты плачешь?
– Того, что ты со мной споришь. Я больна, а он спорит.
– Ну, успокойся же, я, точно, виноват.
– Виноват!
Даша отерла платком слезы и сказала:
– И опять глупо: совсем не виноват. Сядь возле меня; я все пугалась чего-то.
Долинский сел у изголовья.
– Капризная я стала? – спросила едва слышно больная.
– Нет, Дора, какие же у тебя капризы?
– Ну, я тебе скажу какие, только, пожалуйста, со мной не спорь и не возражай.
– Хорошо, Дора.
– Я хочу, чтобы ты меня на свои трудовые деньги мертвую привез в Россию. Хорошо? Долинский молчал.
– Исполнишь? – спрашивала ласково Дора.
– Исполню.
– До тех пор, не выезжай отсюда. Сделаешь?
– Сделаю.
Она приложила к его губам свою ручку, а он поцеловал ее, и больная уснула.
Через два дня после этого, с самого утра, ей стало очень худо. День она провела без памяти и, глядя во все глаза на Долинского, все спрашивала: «Где ты? Не отходи же ты от меня!» Перед вечером зашел доктор и, выходя, только губами подернул, да махнул около носа пальцем. Дело шло к развязке. Долинский совсем растерялся. Он стоял над постелью без слов, без чувств, без движения и не слыхал, что возле него делала старуха Бюжар. Только милый голос, звавший его время от времени, выводил его на мгновение из страшного оцепенения. Но и
