их в ту минуту уже совсем ненавидит и сердита на них, потому что это из-за них она ссорится с людьми, принимающими в ней самое доброе участие. Но уж раз речи начаты — она их докончит; и первое слово о перемене «места» она произнесет сама. Ее еще жалеют, ей еще не думали отказывать, но что тетка ей надиктовала, то ей запало в голову — она свой урок выполнит. Мысль о разлуке пала уже между ею и хозяевами, и через малое время готово ее исполнение. Надо только подлить маслица. Тетка везет его из деревни. Пока девочка училась говорить речи, тетка привезла ей орехов и новое письмо: «пришли нам кофию и чаю, и сахару побольше, да сукна самого получше три аршина сестрину жениху подарить, потому сестра твоя замуж выходит». Девочка сукон не покупала и о цене сукна не имела понятия. — А почем аршин сукна стоит? Тетка тоже хорошенько этого не знает, но отвечает: — Которое ежели хорошее, то, мол, надо дать рубля по три, похуже — то подешевле. Это они (отец и мать) наказывали, мол, чтобы ты беспременно прислала хорошего, — потому что жених хорошего роду, чтобы еще не обиделся на худом сукне, от сестры не отказался. Девочка задумалась, посчитала в уме — сколько три да три, и руками всплеснула!.. Аршин по три рубля, да другой три, да еще третий три… Это значит — надо девять рублей! — Девять рублей! — восклицает она. — Да; уж ты, девушка, постарайся. — Да где же мне их взять… этакую силу денег! — Ну вот! Это ведь не всякий год сестра-то замуж идет… Вы ведь одной утробы, под одним сердцем лежали и одну грудь сосали. Ты ведь не маленькая понимать нынче все можешь, ты материнское сердце пожалей. — Да где мне взять, где мне взять! — Не знаю. Вздумать надо. Ты уж не маленькая. — Все вздумала, мне девять рублей взять негде. — Иди и спроси у хозяев. — Я у них и так уже забралась. — Эка важность! — забрамчись-то и еще можно. Случай такой. Не всякий раз сестра замуж выходит, хорошего жениха ловить надо… — Все же мне стыдно просить. — Нечего стыдиться. Красть стыдно, а просить нечего стыдиться. Пускай откажет — я тебя на другое место сведу. И опять приводится аналогия, что если бы к дочери хозяйки присватался жених, так и она небось не упустит: займет, да доймет. Девочка долго колеблется, но наконец сдается перед силой теткиных убеждений и идет просить девять рублей. Она не хочет быть дерзкою; но сама не замечает, как берет ее теткин голос, и произносит перед хозяйкой всю только что выслушанную пошлую рацею, в заключение которой у нее вырываются и те глупые слова: «приведись хоть и вам для вашей дочери, так и вы займете». Выстрел попал в цель — ей ответили: — Не говори ничего больше, Груша, ты сказала довольно. Я вижу — ты не дорожишь нашим местом. Девочке стыдно — у нее сверкнули слезы раскаяния, но она не хотела выдать наружу хорошего движения своей души, чтобы другие не увидали и не пересказали ожидающей ее на кухне тетке. Она лучше притворится дерзкою и смелою, которая ничем не дорожит. В этом духе она и отвечает: — Легко ли дело хозяева! Мало ли их на свете! Ей говорят: — Ты свободна, располагай собою как хочешь, но только жалко, что ты избрала для этого такое дурное средство, как грубость. Это не делает чести твоему сердцу: ты у нас на ноги стала, и мы тебя любили, и если отговаривали тебя обирать себя, то не думай, что мы делали это по скупости. И чтобы тебе это доказать, вот тебе десять рублей, которые тебе нужны, — возьми их от нас себе в награду. Груша плачет, целует руку хозяйки с горячими слезами, но язык ее повторяет теткин диктант. Она уловила слова: «это не делает чести твоему сердцу», и не упускает времени отвечать: — Честь — господское дело, нам не пристала. Ее молча тихо крестят. Она резко оборачивается и выбегает. Такая торопливость необходима, потому что иначе она бросилась бы в ноги к хозяйке и стала бы просить прощения, и тогда репутация ее пала бы на кухне и пронеслась бы позором по всей родной деревне. Как бы плакала мать и причитала: — Мать-то, родителей-то своих не пожалела, а хозяйку стало жаль? Недостойная!.. Но этого не было. Девочка выдержала характер и вышла к тетке с красною ассигнацией и с мертвенно-бледным лицом. — Что? — спрашивает тетка, — дали? — Денег дали… и от места отказали… — шепчет чуть слышно девочка. Всего своего разговора она не передает. Ей совестно, что ей первый раз «отказали» люди, которые ее любили и которых она любила. — Ишь сволочи какие! — говорит тетка. — Да и лучше сделали, что отказали. Не мало местов есть окромя. Я тебя на лучшее место сведу, а теперь на сестрину свадьбу домой приедем. Чего еще — наслужишься им подлым, — а у нас теперь весело… качели поставили. Пойдем сейчас с этими деньгами сукно покупать: может быть, от десяти рублей-то еще и себе на розовый ситчик выторгуем. Они ведь, хозяева, тебе все синенькое да коричневое шили. Девочка сквозь слезы припоминает, что хозяева дарили ей и платья и других цветов. — И серенькое дарили. Она помнит, как ей дарили это платьице и как весело все они вместе его шили и примеряли — как сама хозяйка пришпиливала на ней выкройки и говорила: — Не вертись, вертушка, а то уколю булавкой. Все это было так тепло, радостно и семейно. Теперь так не будет больше. Будет иное — будет веселее, иное будет. Тетка дает мыслям направление, соответствующее обстоятельствам. — Легко ли, невидаль, серенькое. Что ты, богаделенная старушка, что ли, или сестра милосердия — ходить в сереньком? Мы сейчас пойдем розового отхватим, да с спаньем сделаем — у меня в рынке в лавке знакомый прикащик есть, — он нас уважит. — Спроситься надо. — Чего? Отказали, и кончено. Вот тебе еще какое кушанье. Тьфу! Наплевать, да и только. Идем. Ушли. Тетка плывет впереди как гусыня. Девочка идет за нею в волнении, совесть ей говорит, что она поступает гадко, неблагодарно, но тетка плывет как гусыня и гогочет: го-го-го. Она довольна — на широку воду выплыла. Вот рынок, шумно, весело, молодцы закликают, зовут «барышнею»… Лавка кажется таким изяществом, и прикащик с расчесом на аглицкий манер — совсем на барина сходствен… Только оказывается, что выторговать совсем нечего: сукно стоит не по три рубля, а по три с полтиной… Полтинника еще недоставало. При тетке своих денег тоже нет — у теток никогда своих денег не бывает. Сукна бы нельзя купить, но прикащик выручил: он на полтинник поверил и розового ситцу отрезал — только не отпустил при других, а обещал принести в трактир. Надо идти ждать в трактире. Это первый раз страшно, но тетка ее успокоила. — Чего бояться? — трактирщик не наших мест, — чаю напились, и только. Чай, мед, лимонад… еще что-то… Тетка стала красная… и все пошло в круг! извозчик, куда-то едут… что-то страшное… Утро, незнакомая комната… «Ах! Где это?» А пьяная тетка крепко-накрепко спит на диване. — Пойдем, пойдем отсюда! — будит ее девочка. Та тоже крестится… Ни за что она не думала, что так выйдет… Все лимонад испортил. — Об одном тебя прошу, — говорит, — никому не сказывай, как я ослабла-то… Мы ведь к лимонаду непривыкши. Напрасная просьба! Скромность в подобных случаях обязательно приходит сама собою. Девочке хочется только уехать скорее… Она заходит к хозяевам «только взять узелок». Она «как потерянная», но для объяснения этого состояния слишком много причин, за которыми не рассмотреть настоящей. Другие вещи, составляющие богатство девочки, ей дозволяют оставить: «все тебе сбережем». — Знаю, знаю, — плачет она, — вы мне лучше всех родных. Она со слезами целует руки и уезжает «на свадьбу». А свадьбы, по народному выражению, бывают «с трубами», бывают и «без труб». Одна идет въявь, другая тай. Проходят картины деревенской свадьбы. Вино до одури, срамные намеки, от которых у непривычного человека лицо горит… В городах это все завертывают в бумажки, а здесь так прямо враструс сыпят… «Лови, девки, лови, бабы, лови, малые ребятки»… Во все уши — всем сестрам по серьгам. Чад от вина, от убоины, от масляной каши и жирных драчен; несуразный, дикий хохот, бесстыжие песни, бесстыжие сцены; у девок и у женщин лица красные, как будто сейчас только из бани вышли и опять сейчас туда, опять готовы… Хлещи-плещи, бань и талань, кто хватче! Никто, кроме свах да дружков. Один скажет хорошо, а другая поправит еще лучше. «Народ со смеху киснет». С печи «снимают» старого деда. Это уже человек не от мира сего. Дружка говорит: «Спеши, дедушка, а то не поспеешь. На тебя уже на том свете месячина идет». — Небось, брат, поспею! — шамшит дед и, поднимая стаканчик, возглашает: — Горько! Хохот. — Вот дед уважил! Поцелуи. Им нет конца… «Пригубь на горько… пригубь на сладко». Это занимательно. …В молодой голове все как туман застилает… Волостной писарь с гитарою исподтишка критикует крестьянскую дикость: он говорит почти таким же образованным языком, как типографский наборщик, этот опасный в сердечном чувстве человек с губеровским настроением. «Я, — говорит, — здесь только для вас и существую, Аграфена Егоровна, а на других бы всех я и смотреть не стал. Одна серость бесстыдства». Он целомудрен и стыдлив. Пьяны все, и отец пьяней многих, — он «хозяин», и в это время он неистовствует, — мать спрятавшись, потому что муж «бьется»… «Ты, — говорит он, — понимай», — а сам ничего не понимает. Надо искать мать. Вернее, она в половне, в солому закопалась… Девочка идет, и писарь за нею. С ним она ничего не боится — «он такой честный господин». В соломе так топко, так темно… Нет, он не честный господин!.. Она теперь знает, «как все мужчины подлы». Произошло «повторение бенефиса»… — Зачем же это, зачем вы с такой низостью! — говорит она вся в слезах, встречая вечерком писаря. Он оправдался, он так