свое время своротила в сторону, и Александр Афанасьевич в свое время соскочил и открыл дверцу у губернаторской кареты.
Ланской вышел, имея, как всегда, неизменно «надменную фигуру», в которой, впрочем, содержалось довольно доброе сердце. Протопоп, осенив его крестом, сказал: «Благословен грядый во имя господне», и затем покропил его легонько священной водою.
Сановник приложился ко кресту, отер батистовым платком попавшие ему на надменное чело капли и вступил первый в церковь. Все это происходило на самом виду у Александра Афанасьевича и чрезвычайно ему не понравилось, — все было «надменно». Неблагоприятное впечатление еще более усилилось тем, что, вступив в храм, губернатор не положил на себя креста и никому не поклонился — ни алтарю, ни народу, и шел как шест, не сгибая головы, к амвону.
Это было против всех правил Рыжова по отношению к богопочитанию и к обязанностям высшего быть примером для низших, — и благочестивый дух его всколебался и поднялся на высоту невероятную.
Рыжов все шел следом за губернатором, и по мере того, как Ланской приближался к солее,[238] Рыжов все больше и больше сокращал расстояние между ним и собою и вдруг неожиданно схватил его за руку и громко произнес:
— Раб божий Сергий! входи во храм господень на надменно, а смиренно, представляя себя самым большим грешником, — вот как!
С этим он положил губернатору руку на спину и, степенно нагнув его в полный поклон, снова отпустил и стал навытяжку.
Глава двенадцатая
Очевидец, передававший эту анекдотическую историю о солигаличском антике, ничего не говорил, как принял это бывший в храме народ и начальство. Известно только, что никто не имел отваги, чтобы заступиться за нагнутого губернатора и остановить бестрепетную руку Рыжова, но о Ланском сообщают нечто подробнее. Сергей Степанович не подал ни малейшего повода к продолжению беспорядка, а, напротив, «сменил свою горделивую надменность умным самообладанием». Он не оборвал Александра Афанасьевича и даже не сказал ему ни слова, но перекрестился и, оборотясь, поклонился всему народу, а затем скоро вышел и отправился на приготовленную ему квартиру.
Здесь Ланской принял чиновников — коронных и выборных и тех из них, которые ему показались достойными большего доверия, расспросил о Рыжове: что это за человек и каким образом он терпится в обществе.
— Это наш квартальный Рыжов, — отвечал ему голова.
— Что же он… вероятно, в помешательстве?
— Никак нет: просто всегда такой.
— Так зачем же держать такого на службе?
— Он по службе хорош.
— Дерзок.
— Самый смирный: на шею ему старший сядь, — рассудит: «поэтому везть надо» — и повезет, но только он много в Библии начитавшись и через то расстроен.
— Вы говорите несообразное: Библия книга божественная.
— Это точно так, только ее не всякому честь пристойно: в иночестве от нее страсть мечется, а у мирских людей ум мешается.
— Какие пустяки! — возразил Ланской и продолжал расспрашивать:
— А как он насчет взяток: умерен ли?
— Помилуйте, — говорит голова, — он совсем ничего не берет…
Губернатор еще больше не поверил.
— Этому, — говорит, — я уже ни за что не поверю.
— Нет; действительно не берет.
— А как же, — говорит, — он какими средствами живет?
— Живет на жалованье.
— Вы вздор мне рассказываете: такого человека во всей России нет.
— Точно, — отвечает, — нет; но у нас такой объявился.
— А сколько ему жалованья положено?
— Ведь на это, — говорит, — овцу прокормить нельзя.
— Действительно, — говорит, — мудрено жить — только он живет.
— Отчего же так всем нельзя, а он обходится?
— Библии начитался.
— Хорошо, «Библии начитался», а что же он ест?
— Хлеб да воду.
И тут голова и рассказал о Рыжове, каков он во всех делах своих.
— Так это совсем удивительный человек! — воскликнул Ланской и велел позвать к себе Рыжова.
Александр Афанасьевич явился и стал у притолки, иже по подчинению.
— Откуда вы родом? — спросил его Ланской.
— Здесь, на Нижней улице родился, — отвечал Рыжов.
— А где воспитывались?
— Не имел воспитания… у матери рос, а матушка пироги пекла.
— Учились где-нибудь?
— У дьячка.
— Исповедания какого?
— Христианин.
— У вас очень странные поступки.
— Не замечаю: всякому то кажется странно, что самому не свойственно.
Ланской подумал, что это вызывающий, дерзкий намек, и, строго взглянув на Рыжова, резко спросил:
— Не держитесь ли вы какой-нибудь секты?
— Здесь нет секты: я в собор хожу.
— Исповедуетесь?
— Богу при протопопе каюсь.
— Жалованье малое получаете?
Никогда не смеявшийся Рыжов улыбнулся.
— Беру, — говорит, — в месяц десять рублей, а не знаю: как это — много или мало.
— Это не много.
— Доложите государю, что для лукавого раба это мало.
— А для верного?
— Достаточно.
— Вы, говорят, никакими статьями не пользуетесь?
Рыжов посмотрел и промолчал.
— Скажите по совести: быть ли это может так?
— Очень малые средства.
— Если иметь великое обуздание, то и с малыми средствами обойтись можно.
— Но зачем вы не проситесь на другую должность?
— А кто же эту занимать станет?
— Кто-нибудь другой.
— Разве он лучше меня справит?
Теперь Ланской улыбнулся: квартальный совсем заинтересовал его не чуждую теплоты душу.
— Послушайте, — сказал он, — вы чудак; я вас прошу сесть.
Рыжов сел vis-à-vis[239] с «надменным».
— Вы, говорят, знаток Библии?
— Читаю, сколько время позволяет, и вам советую.
— Хорошо; но… могу ли я вас уверить, что вы можете со мною говорить совсем откровенно и по справедливости?
— Ложь заповедью запрещена — я лгать не стану.
— Хорошо. Уважаете ли вы власти?
— Не уважаю.
— За что?
— Ленивы, алчны и пред престолом криводушны, — отвечал Рыжов.
— Да, вы откровенны. Благодарю. Вы тоже пророчествуете?
— Нет; а по Библии вывожу, что ясно следует.
— Можете ли вы мне показать хоть один ваш вывод?
Рыжов отвечал, что может, — и сейчас же принес целый оберток бумаги с надписью «Однодум».
— Что тут есть пророчественного о прошлом и сбывшемся? — спросил Ланской.
Квартальный перемахнул знакомые страницы и прочитал: «Государыня в переписке с Вольтером назвала его вторым Златоустом. За сие несообразное сравнение жизнь нашей монархини не будет иметь спокойного конца».
На отлинеенном поле против этого места отмечено: «Исполнилось при огорчительном сватовстве Павла Петровича».[240]
— Покажите еще что-нибудь.
Рыжов опять заметал страницы и указал новое место, которое все заключалось в следующем: «Издан указ о попенном сборе.[241] Отныне хлад бедных хижин усилится. Надо ожидать особенного наказания». И на поле опять отметка: «Исполнилось, — зри страницу такую-то», а на той странице запись о кончине юной дочери императора Александра Первого с отметкою: «Сие последовало за назначение налога на лес».
— Но позвольте, однако, — спросил Ланской, — ведь леса составляют собственность?
— Да; а греть воздух в жилье составляет потребность.
— Вы против собственности?
— Нет; я только чтобы всем тепло было в стужу. Не надо давать лесов тем, кому и без того тепло.
— А как вы судите о податях: следует ли облагать людей податью?
— Надо наложить, и еще прибавить на всякую вещь роскошную, чтобы богатый платил казне за бедного.
— Гм, гм! вы ниоткуда это учение не почерпаете?
— Из Священного писания и моей совести.
— Не руководят ли вас к сему иные источники нового времени?
— Все другие источники не чисты и полны суемудрия.
— Теперь скажите в последнее: как вы не боитесь ни того, что пишете, ни того, что со мною в церкви сделали?
— Что пишу, то про себя пишу, а что в храме сделал, то должен был учинить, цареву власть оберегаючи.
— Почему цареву?
— Дабы видели все его слуг к вере народной почтительными.
— Но ведь я мог с вами обойтись совсем не так, как обхожусь.
Рыжов посмотрел на него «с сожалением» и отвечал:
— А какое же зло можно сделать тому, кто на десять рублей в месяц умеет с семьей жить?
— Я мог велеть вас арестовать.
— В остроге сытей едят.
— Вас сослали бы за эту дерзость.
— Куда меня можно сослать, где бы мне было хуже и где бы бог мой оставил меня? Он везде со мною, а кроме его, никого не страшно.
Надменная шея склонилась, и левая рука Ланского простерлась к Рыжову.
— Характер ваш почтенен, — сказал он и велел ему выйти.
Но, по-видимому, он еще не совсем доверял этому библейскому социалисту и спросил о нем лично сам несколько простолюдинов.
Те, покрутя рукой в воздухе, в одно слово отвечали:
— Он у нас такой-некий-этакой.
Более положительного из них о нем никто не знал.
Прощаясь, Ланской сказал Рыжову:
— Я о вас не забуду и совет ваш исполню — прочту Библию.
— Да только этого мало, а вы и на десять рублей в месяц жить поучитесь, — добавил Рыжов.
Но этого совета Ланской уже не обещал исполнить, а только засмеялся, опять подал ему руку и сказал:
Сергей Степанович уехал, а Рыжов унес к себе домой своего «Однодума» и продолжал писать в нем, что изливали его наблюдательность и пророческое вдохновение.
Глава тринадцатая
Со времени проезда Ланского прошло довольно времени, и события, сопровождавшие этот проезд через Солигалич, уже значительно позабылись и затерлись ежедневною сутолокою, как вдруг нежданно-негаданно, на дивное диво не только Солигаличу, а всей просвещенной России, в обревизованный город пришло известие совершенно невероятное и даже в стройном порядке правления невозможное: квартальному Рыжову был прислан дарующий дворянство владимирский крест — первый владимирский крест, пожалованный квартальному.
Самый орден приехал вместе с предписанием возложить его и носить по установлению. И крест и грамота были вручены Александру Афанасьевичу с объявлением, что удостоен он сея чести и сего пожалования по представлению Сергея Степановича Ланского.
Рыжов принял орден, посмотрел на него и проговорил вслух:
— Чудак, чудак! — А в «Однодуме» против имени Ланского отметил: «Быть ему графом», — что, как известно, и исполнилось. Носить же ордена Рыжову было не на чем.
Кавалер Рыжов жил почти девяносто лет, аккуратно и своеобразно отмечая все в своем «Однодуме», который, вероятно, издержан при какой-нибудь уездной реставрации на оклейку стен. Умер он, исполнив все христианские требы по установлению православной церкви, хотя православие его, по общим замечаниям, было «сомнительно». Рыжов и в вере был человек такой-некий-этакой, но при всем том, мне кажется, в нем можно видеть кое-что кроме «одной дряни», — чем и да будет он помянут в самом начале розыска о «трех праведниках».
<1879>
Несмертельный голован
Из рассказов о трех праведниках
Совершенная любовь изгоняет страх.
Иоанн
Глава первая
Он сам почти миф, а история его — легенда. Чтобы повествовать о нем — надо быть французом, потому что одним людям этой нации удается объяснить другим то, чего они сами не понимают. Я говорю
