если и свидетельства нет, а венчаны, так уже пропадай они совсем — второй раз перевенчивать зазорно.
— Я, — говорит, — думаю, что их не венчали. Небось пропели что-нибудь, да и конец.
— А отчего нет? Они ведь энгелисты — в церковь не ходят, службы не знают, не все ли км равно, что им споют: молебен или венчанье. Нет, вы спросите-ка свидетельство.
Думаю: и вправду, дай-ка спрошу! Он это даром на ветер не бросил.
Отслужил наутро обедню, напился с своей гостьей чаю и говорю:
— Я вам переводишко устроил, и вот вам пока из редакции три рубля вперед, а перед вечером пожалуйте — тогда и перевод получите. Да не можете ли пригласить ко мне вашего ветеринара, — я и ему кое-что хочу предоставить.
Так, разумеется, вздор врал, ко в случае, если бы она стала расспрашивать, сказал бы, что хочу его отрекомендовать в Москву бесного слона лечить. Но только она не спросила, а прямо его обещала привести.
А я тем временем спосылал за безголосым певцом и спрашиваю:
— Есть ли у них _для себя_ какие-нибудь памятки, кто у них легко венчан? Отвечает:
— Есть.
— Нельзя ли, — говорю, — мне справиться про такого-то студента?
Он это минутою сдействовал и воротился — говорит:
— Очень легко сделано.
— Так что можно ему еще раз жениться?
— Сколько угодно. Им просто молебен спет.
— Ишь, — говорю, — что вы, разбойники, строите.
— А что же, — отвечает, — да они, -безбожники, больше и не стоят. До каких лет доживут, в церковь гроша не подадут, и не слышали о, том, какая служба есть. Им и молебна-то жаль — не токма что Исайю для них беспокоить.
— Так, значит, они с акушеркой не венчаны?
— Не венчаны.
Я это принял к сведению, пообедал и только маленько соснул, как смотрелка меня будит.
— Утрешняя мадамка, — говорит, — вдвоем, пришла.
— С кем?
— Жених, — говорит, — ейный, что ли, не знаю.
Я велел подождать, обтерся со сна полотенцем и выхожу.
Они кланяются.
Не знаю, что она в нем и полюбила, — смотреть совсем не на что.
Я его туда-сюда повернул и в первых же расспросах вижу, что детина самая банальная: откровенно глуп и откровенно хитер. Так сказать — фрукт нашего урожайного года.
— Я, — говорит, — обманут низостью, какой не ожидал. Жена моя, говорит, — казалась развитою женщиною — уверяла, будто ей нужно выйти замуж только для того, чтобы от родительской власти освободиться, а потом стала требовать, чтобы я Анюту бросил, а с нею на одной квартире жил или чтобы я ей на содержание давал. А после к ней полицейские стали ходить, и она меня начала пугать.
— Чем?
Молчит.
— Донос какой-нибудь хотела сделать?
Пожимает плечами и отвечает:
— Вероятно.
— Да вы разве в чем-нибудь замешаны?
— Нет, — отвечает, — я не замешан, но мы еще со студенческого времени все без замешательства, так просто боимся, а она теперь и сама в полицию акушеркой поступила.
«Ах ты, — думаю, — дурачок горький». И спрашиваю:
— Она в полиции, а вы-то где служите и под чьим начальством?
Называет место и начальника — лицо мне, по старым памятям, весьма знакомое: еще с табелькой с ним игрывали.
— Да у тебя, голубчик, в формуляре-то записано ли, что ты женат?
— Нет, — отвечает, — не записано.
— А венчальное свидетельство есть?
— Тоже нет.
— Почему?
— Не дали.
— Хорошо, что не дали. А теперь отвечай мне: рад бы ты иметь женою, вместо твоей акушерки, Нюточку?
Молчит.
— Что же ты молчишь?
— Я, — говорит, — в убеждениях совсем против брака.
— Ага, мол: ишь ты какой: норовишь лизнуть да и сплюнуть. А по доброму порядку, — говорю, — когда человек с женщиною детей прижил, так ему уж эти рацеи надо в сторону. Женись-ка, брат, на ней, да и баста.
— Да ведь это невозможно.
— А если бы возможно было? Опять молчит.
— Ну, стало быть, — говорю, — ты, брат, лукавишь; отвечайте-ка вы, Нюточка: вы желали бы быть его женою?
Та, молодцом, сразу прямо ответила, что желала бы. Видно, уже игра-то сия ей принадокучила. — Но он молчит.
— Что же ты, — говорю, — пнем стал? Поверни тебя, батюшка Спиридон-поворот.
— Я, — говорит, — больше уже не попадусь,
— Кому это? — женщине, которая ваших детей таскает и вас любит?
— Все равно, — говорит, — я могу жить граждански.
«Нет, — думаю, — если ты по-граждански, так я же с тобой, с разбойником, сделаюсь по-военному».
Язычок-то себе прикусил и о роде его венчания с акушеркой ничего ему не сказал, чтобы он не считал себя свободным, а озаботился им иначе,
Как он ушел, я положил перед его супругой лист бумаги и говорю:
— Пишите-ка, какой я вам перевод продиктую.
И задиктовал, указывая, где что ставить: «Его превосходительству, господину такому-то, от такой-то докладная записка». А затем продолжение в таком смысле, что «я, просительница, прижив внебрачно с таким-то, служащим под ведением вашего превосходительства, двух детей, в чем он чистосердечно признался при священнике таком-то, и не получая от него ничего на содержание сих невинных малюток, коим сама не в состоянии снискать пропитания, а потому всепочтительнейше прошу побудить его на мне жениться или по крайности оных моих малюток обеспечить должным, по средствам его, содержанием, вычетом части из его жалованья».
Она это все написала, а потом спрашивает:
— К чему это писано?
— А к сему, — говорю, — подпишись.
— Но ведь это донос.
— Нет: это докладная записка.
— В таком случае, — отвечает, — я подпишу. — И подписала.
Я взял этот манускрипт в карман, надел новую ряску и пошел к генералу, которого, как вам говорю, еще в малых чинах коротко по картам знал. Отлично, шельмец, с табелькой играл и вообще был чудесный парень — любил выпить и закусить, и отношения наши, по-полковому, были на «ты».
Конечно, honores mutant mores, {Почести изменяют нравы (лат.).} — может быть, он и переменился, но я как-то этого не надеялся и решил держаться с ним на прежней ноге.
Велел о себе доложить, — а сам стал перед зеркалом, чтобы орденки поправить. Но в это же зеркало и вижу: он в ту же минуту выходит, прямо ко мне, крадется и — цап сзади ладошами глаза мне и закрыл.
— Жоздра! — говорю, — радость моя, — это ты.
— А ты, — восклицает, — почему узнал?
— Мудрено ли узнать: кто, кроме тебя, может мою священную особу за лицо брать, а к тому же я и в зеркало тебя видел. Давай поцелуемся. Я, — говорю, — к тебе по делу, Жоздра.
Его Егором величали, но мы его Жоздрою звали, потому что так ему одна некогда влюбленная в него простонародная девица белошвейка писала.
— Есть у тебя такой-то подчиненный?
— Есть.
— Повели ему, мой ангел, на одной мамзельке жениться.
Он расхохотался.
— Что ты это, поп-чудила, — говорит, — выдумал. В моей власти конские свадьбы, но человеческие браки не по моему ведомству.
— Нет, — говорю, — Жоздра, жизненок мой, маточка, — не говори глупостей: у русского генерала все во власти! Я иначе не верую. Не огорчай меня, не отказывайся от христианского дела, повели дураку жениться на дуре, чтобы вышла целая фигура, а то мне их и ребят очень жалко.
Он было опять смеяться, но я говорю:
— Нет, ты, ангел мой, не смейся, — это дело серьезное. — И рассказал ему все дело.
— Понимаешь ли, — говорю, — что этого ни в какой конклав нельзя пустить, чтобы кто-нибудь не пострадал, а зачем страдать, когда ты по-генеральски — один все дело поправить можешь.
— Каким манером?
— Просто — повели, да и баста, на то ты начальник.
— Я выгнать его, — говорит, — могу, но принудить его жениться не имею права.
— Тпру, тпру, тпру, — отвечаю, — остепенись. Что ты это такое выдумал? Как можно человека выгнать, да еще особенно этакого глупого. Куда он, дурак, без казенной службы годится? Нет, ты не ожесточай несчастного сердца, а просто потребуй его перед себя и накричи.
— Что же я буду кричать?
— Да что хочешь, то и кричи — только посердитее. Но если заметишь, что он отвечать хочет, вот этого не допускай, — топни и скажи: «молчать».
— И с тебя этого будет довольно?
— Совершенно, мамочка, довольно. Только, пожалуйста, посердитее, и чтобы не смел отвечать.
— Изволь, — говорит, — уважу, — и с этим позвонил, а мне добавляет: Пойди там, за ширмой, посиди, покури, послушай, что выйдет. Я йи за что не ручаюсь.
— Да тебя, — говорю, — никто и не просит ручаться, только сделай свое начальническое дело добросовестно, — накричи.
Ну, он и действительно сделал все это очень хорошо: как тот вошел, он сразу его афрапировал. Все жестокие хитрости сентиментального обхождения откинув, прямо ему сочиненною мною докладною запискою мимо носа на землю швырнул.
— Знаете ли вы, — спрашивает, — какая женщина это пишет?
И чуть тот было только рот разинул, чтоб сказать: «знаю», — он как крикнет:
— Молчать! Почему вы на ней не женитесь? Но прежде чем тот ответил, я ему через ширму пальцами махнул, он — опять крикнул:
— Молчать! Я знать ничего не хочу! Слышите?
— Слу-слу-слу-ш-ш-шаю.
— Завтра мне чтобы брачное свидетельство было. Слышите?
— Слу-слу-слу-ш-ш-шаю.
— Вон! и до тех пор на глаза мне не сметь показываться. Слышите?
— Слу-слу-слу-шаю.
— Нет.
— Вспомоществование дам, а пока… Батюшка! — зовет меня, — пожалуйте сюда.
Я вышел.
— Извольте взять, — говорит, — этого соблазнителя: он девицу соблазнил и должен немедленно быть с нею обвенчан. Прошу вас исполнить это и завтра же прислать мне его брачное свидетельство.
— Слушаю-с, — отвечаю. — Извольте, молодой человек, идти и приготовьте разрешение начальства. Я за ним зайду.
Тот вышел, а генерал спрашивает меня:
— А что, каково я кричу?
Я его в обе щеки чмокнул и говорю:
— Умник! умник! но теперь доверши свою работу: сплавь их отсюда.
— Куда?
— Назначь его куда-нибудь в провинцию отдельную должность занимать.
— Это для чего?
— Да он там успокоится и с простыми людьми в разум придет.
И в этом успел. Так я их в один день развел, а на другой день обвенчал, с малым упущением по числу оглашений, и свидетельство выдал, а через неделю и на службу их выпроводил. Он с большим развитием ничего и понять не мог. Однако пробовал меня пугать.
— Вы отвечать, — говорит, — будете.
— Ну, это, мол, не твое дело: мне
