Анализ научной деятельности Л. Лопатина
В конце ХIХ века через Московский университет и, в частности, через лекции М.М. Троицкого прошли многие самобытные философы. И хотя Лев Михайлович Лопатин (1855–1920) явно не числился среди любимых учеников Троицкого, именно он, чуть ли не единственный, перенял от него действительно глубокий интерес к психологии. Причем несмотря на всю свою критичность, он, как бы незаметно для самого себя, заимствовал у того многие психологические постулаты: о „субъективности познания“, о „пространственности материальных объектов и темпоральности духовных“, о „логической природе мышления“, о приоритете самонаблюдения над другими методами психологии. Кроме этого он заимствовал и общий взгляд на современную философию (и психологию), которая „не дала ничего нового, что не было бы известно еще в прошлом веке“. Как характеризовал Лопатина Е.Н. Трубецкой, „он остался совершенно вне всякого влияния философской мысли Канта… сохранил почти в полной неприкосновенности философский стиль эпохи Лейбница. Рационалистическое доказательство бытия Божия и бессмертие души, философский плюрализм динамических субстанций и „спиритуализм“ — все это черты, переносящие в духовную атмосферу докантовской философии“ (32). Тем не менее, совершенно несправедливо было бы видеть в трудах Лопатина лишь повторы давно прошедшего — в них была предпринята уникальная попытка описать душу как целое, и это в то время, когда позитивизм, с его стремлением все разложить на элементы, считался в России „единственным научным мировоззрением и всякая метафизика была предосудительна“.
Л.М. Лопатин с самого детства — родился он в Москве, 1 июня 1855 г. — и до последних дней жизни провел в исключительно культурной, „рафинированной“, среде московской интеллигенции: про него говорили, что он был москвич в том смысле, что признавал только узкие круги, „своих“. Его отец, Михаил Николаевич, деятель первых пореформенных судов и публицист, принадлежал к старинному, но небогатому дворянскому роду Орловской губернии, проработал всю жизнь в различных судебных учреждениях Москвы и лишь после тридцати лет службы (при личном содействии Вл.С. Соловьева) был назначен председателем одного из департаментов Московской судебной палаты; а мать, Екатерина Львовна, была сестрой математика П.Л. Чебышева. Традиционно московская атмосфера, царившая в семье, решительным образом повлияла на судьбы всех детей Лопатиных: один брат Льва Михайловича, Николай, стал собирателем и исполнителем русских народных песен (его любил слушать Л.Н. Толстой), другой, Владимир, — актером Московского художественного театра, а сестра приобрела известность как писательница, под псевдонимом Е. Кольцова. Когда в 1872 г. Лопатины обосновались в отдельном особняке около Пречистенки, на углу Гагаринского и Хрущевского переулков (ныне: ул. Рылеева, 15), они стали устраивать „лопатинские среды“ — с осени до весны по средам еженедельные вечера с ужином, где собирались и засиживались до 2–3–х часов ночи наиболее интересные из представителей умственной жизни Москвы. „В Москве в то время не было дома, который бы столь ярко олицетворял духовную атмосферу московского культурного общества, как дом Лопатиных… Благодаря удивительной простоте, радушию и истинно московскому хлебосольству хозяев, дом Лопатиных был одним из самых приятных в Москве. Центром „умных разговоров“ был крошечный облицованный белым мрамором кабинет Михаила Николаевича, всегда переполненный до последних пределов вместимости и покрытый густыми облаками густого табачного дыма. Там иногда, при общем хохоте, Соловьев декламировал какое–нибудь свое юмористическое стихотворение, ораторствовал Ключевский, или Поливанов смаковал какую–нибудь последнюю новинку, только что вышедшую из под пера Льва Толстого…“ (32). Друзьями „старика Лопатина“ были И.С. Аксаков, А.Ф. Писемский, С.М. Соловьев, И.Е. Забелин,; в „лопатинских средах“ участвовали А.Н. Островский, Ф.М. Достоевский, И.С. Тургенев, М.Е. Салтыков–Щедрин, А.Н. Плещеев, А.А. Фет, Ф.И. Тютчев, К.С. Станиславский, В.И. Немирович–Данченко, М.М. Антокольский, В.И. Герье, Н.В. Бугаев, С.С. Корсаков, А.М. Иванцов–Платонов, А.Ф. Кони и многие другие.
В судьбе Льва Михайловича атмосфера подобных вечеров сыграла определяющую роль, тем более, что с детства он был очень впечатлителен и чутко реагировал на все, что делалось вокруг. Очень сильно он был привязан к своим братьям: „Лева — болезненный, белокурый высокий худой мальчик с голубыми глазами был отвлеченный и более рассудительный, поэтому с ним советовались: он предупреждал и удерживал, но не мог устоять и делал то же, что оба старших. Проникся интересом нового предприятия — скатиться в лесу с крутого обрыва к речке, но вместо того, чтобы лечь боком, перекувырнулся через голову, да так и пошел вниз с кручи, между пнями и стволами, не в силах удержаться и кувыркаясь головой“ (6). Но, пожалуй, еще больше, чем к братьям, Лопатин был эмоционально привязан к Вл. Соловьеву, дружба с которым началась в 1862 г., когда их семьи отдыхали летом в подмосковном селе Покровское–Глебово (ныне: Покровско–Стрешнево около р. Химка). Тогда цель их деятельности, в которой неизменно участвовал и Николай Лопатин, „состояла в том, чтобы наводить ужас на покровских обывателей, в особенности женского пола“ (19), и, конечно, инициатором этих забав был не Лев Лопатин. К этому надо добавить, что в Московской частной гимназии Л.И. Поливанова, где учился Лопатин и где — на произведениях Шекспира, Жуковского, Пушкина — сформировалась его выразительная русская речь — был драматический кружок, и он на протяжении десяти лет был его активным участником (любимой была роль Яго из „Отелло“).
Уже в силу склада своего характера Лопатин очень рано стал интересовался мировоззренческими вопросами. Как он сам потом признавался, в годы отрочества и юности он испытал сильное влияние славянофилов, многих из которых знал лично и с которыми чувствовал духовное родство. Благодаря поддержке отца, хорошо знавшего классическую философию (особенно Спинозу), Лопатин начал с изучения Беркли и Гегеля. Но уже тогда основным способом его философствования было не чтение книг, а проговаривание мыслей вслух, живое общение, прежде всего с Вл. Соловьевым. И очень показательно, что он, сохранив до конца дней чрезвычайно теплое, „братское“ отношение к Соловьеву, смог все–таки уйти из под влияния его идей: „Соловьев до основания поколебал мою наивную детскую веру, когда мне было всего 12 лет, и с тех пор мне пришлось долго и мучительно отрабатывать свое мировоззрение в непрерывной борьбе с ним. Эта борьба потеряла свою остроту к моему 15–летнему возрасту. Мы сошлись на философском идеализме… Я старался объяснить предпосылки идеалистического мировоззрения в духе Берклеевского теизма и второй системы Фихте“ (33). Особенно яростные, „дремучие“ споры, которые велись обычно в Нескучном саду, были о Гегеле, а наибольшего согласия они достигли в отношении христианства, но и здесь по ряду вопросов занимали диаметральные позиции (в частности, по вопросу о свободе воли).
И сама атмосфера „лопатинских сред“, и общение с яркими индивидуальностями (среди которых было много „богемных“ натур) не только определили умственный и нравственный потенциал Лопатина, но и послужили образцом того стиля жизни, из–за которого его всегда считали чудаком и оригиналом. Это — и беспрерывные разговоры (как называл их Л.Н. Толстой, „философская болтовня по призванию“), и неумеренное курение, и позднее вставание ото сна, и, наконец, полнейшее отсутствие бытовых интересов. В качестве характеристики отношения Лопатина к практическим вопросам показателен такой эпизод: с поступлением в университет он перебрался на второй этаж лопатинского особняка, в маленькую комнату антресолей мезонина, такую низкую, что до потолка можно было дотянуться рукой, а Соловьев „всякий раз остерегался удариться головой о косяк двери“. Эта комната показалась Лопатину столь невзрачной, что он решил как–нибудь дотянуть до весны, но… так и остался в ней на всю жизнь. Значительно позже, когда родные Лопатина продали дом общине сестер милосердия, он выхлопотал у новых хозяев разрешения остаться в своей „детской“, не представляя себе, как и куда можно из нее переехать (2),(32). Обстановка в этой комнате все время оставалась предельно аскетической: кровать, умывальник, два стола, несколько стульев, на одном гвоздике, вбитом в стену, висел уже завязанный галстук, на другом — иногда полотенце, а одно время портрет М.К. Морозовой. Уже будучи профессором и полностью уйдя в умственные сферы, он показывал просто классические образцы непрактичности и рассеянности: после обеда спрашивал у окружающих, а что же он все–таки ел. Успеха у барышень не имел, ухаживать не умел, хотя относился к дамам по–рыцарски (8), и на женитьбу так и не решился: „Да как же я женюсь, вдруг у меня ребенок заболеет — что же я тогда буду делать“ (32), а между тем самым большим удовольствием в его жизни было делать подарки детям (2). В практических вопросах он не разбирался совершенно, особенно в каких–либо „формальностях или учреждениях“, поэтому при нем обязательно должен был находиться лакей, а по всевозможным собраниям его развозил неизменный извозчик: ездить, как и ходить, он опасался — боязливо озираясь, не едет ли поблизости трамвай, по временам тревожно восклицал: „Чудак, ты, Спиридон, куда гонишь!“ (8).
Чувствуя себя уверено только в умственных сферах, Лопатин, после окончания историко–философского факультета Московского университета, надеялся остаться на кафедре. Но Троицкий сначала воспрепятствовал этому. И некоторое время Лопатину пришлось быть преподавателем русского языка в казенном реальном училище, где очень страдал от шалостей учеников. Но, тем не менее, эта деятельность ему нравилась, и он продолжал ею заниматься на протяжении всей своей жизни: преподавал и философию, и русскую литературу в женской гимназии С.А. Арсеньевой, в гимназии Поливанова, на Московских высших курсах Герье. Читая логику и психологию, как правило очень далеко выходя за рамки курсов и заменяя изложение предмета экскурсами в историю философии и собственными поучениями (36). Всем своим ученикам и ученицам пятерки — если случалось, что кто–то не отвечал ни слова, сердился и грозил поставить четверку или спросить на следующем уроке (22). Одно время у него учился Андрей Белый, но он находил, что учиться было скучно, и развлекал себя составлением портрета Лопатина: „Странноватые красные губы, совсем как у мавра; очки золотые; под ними же — овечьи глаза (не то перепуганные, а не то пугающие); лобик маленький головки маленькой; жидко прикрытой зализанными жидковатыми волосятами; слабые ручки, перетирающие бессильно друг друга под бородкою протянутою; а идет с перевальцем; переступая с бессильного плача на бас“, и далее: „Лопатин и Грот за словом в карман не полезут, отец им свое, они ему свое, точно шахматные турниры“ (3).
Вскоре желание Лопатина заниматься высокой наукой исполнилось — благодаря поддержке Герье ему все–таки удалось попасть на кафедру философии Московского университета. В 1881 г. вышел первый печатный труд Лопатина „Опытное знание и философия“. А. Белый был свидетелем, как Лопатин писал этот труд: „Он бегал взад и вперед, когда думал; обдумав строчил: ночи и дни; уже
