отражение и в его увлечении спиритизмом — он, также как и несколько раньше Юркевич, очень серьезно относился к „столоверчению“ и „писанию с помощи блюдечек“, становясь часто жертвой розыгрыша друзей. Хоть как–то увязать представления о душе, которые соответствовали бы положениям спиритизма, с достижениями естественных наук конца ХIХ–начала ХХ века удавалось лишь немногим (Е.П. Блавтской, Р. Штейнеру), с позиции же „профессорской философии“ это было практически невозможно. И в своих „Неотложных задачах…“ Лопатин фактически отказался от своего профессорского образа и просто рассказал, в достаточно целостной форме, свою систему, не доказывая, а только говоря: „Прочему бы не допустить…“. Почему нельзя допустить, что душа — это „эфирный организм“, находящийся в физическом теле; что душа может действовать и вне физического тела и быть бессмертной; что душа может действовать на физические объекты, но для этого требуются особые условия; что есть духовный центр всемирной жизни; что целью мира является соединение духовных существ со своим источником и между собой? Во всех этих допущениях не было ничего действительно невозможного, но нового — тоже ничего: с подобными миросозерцаниями российский читатель был уже знаком достаточно хорошо, в какой–то степени благодаря и более ранним трудам самого Лопатина. Но можно думать, что смысл этой статьи для Лопатина был не столько в доказательстве своей философской системы, сколько как бы в выборе новой жизненной позиции, позиции верующего человека — в предчувствии надвигающихся революций. Само время (1917 г.) требовало переосмысления своего существования.
В первые послеоктябрьские годы уклад жизни московской интеллигенции был почти полностью разрушен. Только Московский университет за 1919–1920 г.г. похоронил 12 профессоров, не выдержавших голода и моральных страданий (23). Все друзья и знакомые Лопатина, которые остались в России, жили чрезвычайно тяжело, но еще большую роль стали играть чисто человеческие отношения. Лопатин был совершенно убежден в том, что человек не может умереть до тех пор, пока его земная миссия не будет исполнена, и в этом он старался убедить других. Так, в одном частном письме он писал: „Я убежден, что все происходящее нужно, что оно представляет болезненный и мучительный процесс возрождения человечества (да, человечества, а не одной России), от задавившей его неправды и что приведет он к хорошему, светлому и совсем иному… Когда темно кругом и темно впереди, — чтобы не упасть духом, не растеряться, не прийти в отчаяние, а бодро делать свое дело, — надо крепко верить, что нет такого мрака, которого не рассеют лучи вечного света“ (25). И он верил, что свою миссию — такой миссией он считал теперь работу над религиозными вопросами, „чтобы поднять религиозный уровень русского общества“ — он еще успеет выполнить. За несколько месяцев до своей смерти он производил впечатление человека, еще полного умственных сил.
Но его организм, истощенный недоеданием и тяготами новой жизни, не хотел больше служить „прибежищем“ лопатинского духа. Всегда тяжело переносивший холода, Лопатин в марте 1920 г. простудился и получил воспаление легких. Когда положение стало критическим, к нему стали приходить друзья — проститься. Пришла и М.К. Морозова, давний друг Лопатина: „Он лежал с закрытыми глазами и, услыхав мои шаги и увидав меня, вдруг с каким–то порывом привстал и устремил на меня свои большие и выразительные глаза, стал что–то беззвучно говорить и опять вдруг упал на подушки, закрыл глаза и замолчал. На другой день он скончался. Гроб невозможно было пронести по этой узенькой деревянной лесенке наверх в спальню Льва Михайловича. Тогда один человек без труда взял на руки его маленькое легкое тело, одетое в черный сюртук, и снес его вниз. У меня врезалось в память его откинутая назад голова, беспомощно висевшая маленькая тонкая рука и свисавшие такие же маленькие ноги в белых носках“ (22). Последнее его пристанище — кладбище Новодевичьего монастыря.
Так, 21 марта 1920 г. умер один из последних идеалистов прошлого века, названный В.И. Лениным „философским черносотенцем“. Философские идеи Льва Михайловича Лопатина, безусловно, оказали существенное влияние и на его университетских учеников (П. Флоренского, С. Франка), и на тех, с кем ему приходилось полемизировать, например, Н. Бердяева и Л. Шестова, благодаря которым через издаваемый им в 20–х годах в Париже журнал „Путь“ познакомились с этими идеями французские персоналисты. В основном это касалось обоснования Лопатиным роли индивидуального начала. Но его психологические идеи, прежде всего о целостности психической жизни, вряд ли были тогда услышаны и их пришлось переоткрывать уже другим.
