«В январе мне стукнуло 40 лет. Я вступил в возраст ребра и беса», — подобные самохарактеристики явно призваны нарушить систему «сплошного», линейного повествования, отчета о поездках, переживаниях. В свете их и им подобных самонаблюдений — «я живу, не совершенствуя себя», «я принял океаническую весть о смерти Маяковского» и т. п. — становится яснее вся дорога жизни поэта, его трепетно-настороженное отношение к миру. Едва ли кто до Мандельштама воспринимал восхождение на Алатау столь сложно и «странно»: «Едешь и чувствуешь у себя в кармане пригласительный билет к Тамерлану…»
За пределами этих заметок, записей осталось, правда, многое, позднее раскрытое в «Воспоминаниях» Н. Я. Мандельштам. Оказывается, поэт побывал и в мастерской великого живописца Мартироса Сарьяна, в Тифлисе к нему пришел Егише Черенц, замечательный армянский поэт и, выслушав рассказы и стихи Мандельштама, сказал: «Из вас, кажется, точно лезет книга».
Встречающиеся в записях, записных книжках имена — поэта А. Безыменского, государственных деятелей вроде Лакобы Нестора Ивановича (1893–1936), председателя Совнаркома Абхазии, Ч. Дарвина, путешественника Палласа, естествоиспытателей Линнея, Ламарка и др. — важны, скорее, как повод для самонаблюдения, для «дегустации» той или иной мысли.
«Изменническая» лирика, или стихотворения о любви
Мадригал. Соломинка I–II. Эти стихотворения 1916 года обращены к петербургской красавице кн. Саломее Андрониковой. Осип Мандельштам бывал в имении Саломеи Андрониковой в Крыму, где участвовал в представлении коллективно сочиненной комедии «Кофейня разбитых сердец, или Саванаролла в Тавриде». Там же, на этом спектакле он познакомился с другой знаменитой петербургской Венерой, Верой Аркадьевной Судейкиной. Ей посвящено стихотворение «Золотистого меда струя из бутылки текла…» (Алушта, 1917 г.) — начало так и не продолженного очередного цикла. Эта роковая женщина — в те годы жена художника, актриса неопределенного жанра — в последующем станет одной из героинь «Поэмы без героя» А. А. Ахматовой. Перемены в ее личной жизни тоже по-своему блистательны: в эмиграции она — жена композитора Игоря Стравинского, а после его смерти — жена известного мецената маркиза де Боссе.
«Я в хоровод теней, топтавших нежный луг..» (1920), «Я наравне с другими…» (1920), «Чуть мерцает призрачная сцена…» (1920), «Возьми на радость из моих ладоней…» (1920); «За то, что я руки твои не сумел удержать…» (1920); «В Петербурге мы сойдемся снова…» (1920) — все эти стихотворения, образующие подобие цикла, обращены к Ольге Николаевне Арбениной, актрисе Александрийского театра. А. А. Блок был прав — в отношении этих стихов, — когда говорил: «Его (Мандельштама — В.Ч.) стихи возникают из снов — очень своеобразных, лежащих в областях искусства и только». Правда, свидетели этого умозрительного романа запомнили, что Мандельштам и Арбенина «были вдвоем в балете», что он читал ей — как раз во время выступления Маяковского в Доме Искусств — свои стихи наедине. И не читал, а «пел стихи… и голос его взлетал голубем и бился о хрустальные подвески плафонов и рвался в окно, к Неве». Запомнившая эти подробности Ида Наппельбаум, дочь известного петербургского фотографа М. Наппельбаума, для которой Арбенина была просто Олечкой, добавила уже от себя такое наблюдение за судьбой несчастливца Мандельштама: «У поэта не было открытого забрала, он состоял из двух профилей — солнечного и теневого. И оборачивался то одной, то другой стороной… Он бился в клетке жизни». (Цит. по кн.: О. Мандельштам. Век мой, зверь мой. — М., 2002. — С. 140, 141). Догадки другой мемуаристки Э. Герштейн о своеобразном соперничестве — «в голодную зиму 1920 года они оба (Мандельштам и Гумилев — В.Ч.) домогались в Петрограде любви Ольги Николаевны Арбениной» — следует, видимо, оставить в стороне как бездоказательные и несколько измельчающие весь возвышенный, мифологический строй мандельштамовских посланий, сам образ Петербурга, зоркий метафоризм, богатство смысловых ассоциаций этой любовной лирики.
«Захлестнула шелком Мельпомена», Мельпомена — муза трагедии, одна из девяти прекрасных спутниц Аполлона; «Ничего, голубка Эвридика» Эвридика — жена великого певца Орфея, ужаленная змеем в ногу и унесенная в Аид. Орфею разрешено было — после его песен, от которых плакала вся природа, — владыкой Аида и его женой Персефоной вывести Эвридику с одним условием: «Но во время пути по подземному царству ты не должен оглядываться. Помни! Оглянешься, и тотчас покинет тебя Эвридика и вернется навсегда в мое царство». Не слыша шагов бесплотной тени за своей спиной, боясь, что Эвридика отстала, Орфей все же оглянулся…
«И бессмертных роз огромный ворох / У Киприды на руках…». Киприда (или Афродита) — вечно юная, прекраснейшая из богинь в венке из благоухающих цветов родилась из белоснежной пены морских волн, которые и принесли ее на остров Кипр. По преданию, там, где только ступает Афродита, пышно разрастаются цветы. Эта подробность, как и упоминание о пропуске («Мне не надо пропуска ночного»), опровергают утверждения Н. Я. Мандельштам, согласно которому стихи «В Петербурге мы сойдемся снова» посвящены ей, а не О. Н. Арбениной. Впрочем, и «блаженное бессмысленное слово» — это тоже из сферы жизни О. Н. Арбениной — актрисы, созданной «для комедийной перебранки». Она искренне не понимала, прочитав весь цикл стихов о себе: «Непонятно, почему получилась такая трагедия в стихах — теперь я с грустью понимаю его жизнь, и весело — наше короткое знакомство» (из письма 1974 года О. Н. Арбениной художнику А. Малишевскому).
«Жизнь упала, как зарница…», «Есть за куколем дворцовым…», «Из табора улицы темной…» (все — 1925 г.), «На мертвых ресницах Исакий замерз» (1935), «Возможна ли женщине мертвой хвала…» (1935, 1936 гг.) — микроцикл посланий, диалог с Ольгой Александровной Ваксель (1903–1932 г.), «юной сумасбродкой», «Лютиком», у которой О. Мандельштам по всем правилам дореволюционного хорошего тона просил «руки и сердца» в 1924 году, решаясь даже оставить Н. Я. Мандельштам. Воспоминания сына О. А. Ваксель А. Смольевского свидетельствуют, что эта «сумасбродка», по преданию и оценкам Н. Я. Мандельштам, не только несла на себе печать чего-то трагического. «Ухаживания одного поэта из группы акмеистов, женившегося „на прозаической художнице“ и почти переставшего писать стихи» (то есть Мандельштама), она принимала, как выяснилось из ее воспоминаний, вовсе не беззаботно, не поверхностно, совсем не без трепета. После разрыва с О. Мандельштамом, ухаживаний его брата Евгения Мандельштама в 1927 году О. А. Ваксель вышла (в 1932 году) замуж на норвежского дипломата X. Иргена-Вистендаля, но, уехав с ним в Осло, всего через три недели после приезда в его теплый и гостеприимный дом, в остром приступе ностальгии застрелилась. Накануне рокового выстрела — не без воздействия ухода из жизни В. Маяковского! — она написала стихотворение, обращенное и к Мандельштаму и к России:
Я расплатилась щедро, до конца
За радость наших встреч, за нежность ваших взоров,
За прелесть ваших уст и за проклятый город,
За розы постаревшего лица.
Теперь вы выпьете всю горечь слез моих,
В ночах бессонных медленно пролитых,
Вы прочитаете мой длинный-длинный свиток,
Вы передумаете каждый, каждый стих.
Но слишком тесен рай, в котором я живу,
Но слишком сладок яд, которым я питаюсь.
Так с каждым днем себя перерастаю.
Я вижу чудеса во сне и наяву,
Но недоступно то, что я люблю, сейчас,
И лишь один соблазн: уснуть и не проснуться…
«Мастерица виноватых взоров» (1934), или «Турчанка» по обозначению А. А. Ахматовой, считавшей его лучшим любовным стихотворением XX века, — адресовано поэтессе и переводчице Марии Сергеевне Петровых (1908–1979). Для нее, выросшей на ярославской земле и в атмосфере «безоглядного любвеобилья детства» глубоко усвоившей школу классического русского стиха, было характерно стремление к значительности духовного мира творца, к исповедальности, к способности «домолчаться до стихов». Ее стихи и переводы — особенно с армянского языка — высоко ценили Б. Пастернак, А. Тарковский, А. Ахматова, Г. Шенгели. Реальный облик этой замечательной женщины, к сожалению, был искажен в мемуаристике Н. Я. Мандельштам, назвавшей ее «охотницей» (на чужих мужей) после безответной любви к ней Мандельштама, и Э. Герштейн, одного из лучших друзей поэта, создавшей тривиальный, увы, образ М. С. Петровых, салонной соблазнительницы, игравшей в опасные игры сразу с двумя — молодым Л. Н. Гумилевым «Гумилевушкой», и О. Мандельштамом. Удивляет, что никакие возражения со стороны семьи М. С. Петровых, со стороны С. И. Липкина, не остановили составителей в целом очень полезной, содержательной биографической книги о Мандельштаме «Век мой, зверь мой» от очередной концентрации объективно унижающих подробностей: то она, М. С. Петровых, замужняя женщина, отбивается от страстных объятий «Левушки», и современники, по словам Э. Герштейн, видят его исцарапанным Марусей, «дикой кошкой», то сама Мария Сергеевна выходила из комнаты поэта, «к неудовольствию жены», с большими пятнами на лице и «в возбужденном состоянии» («Век мой, зверь мой». С. 479). Поэтическая правота поэта в отношении «турчанки дорогой», его моления «Ты, Мария — гибнущим подмога», прекраснейшая метафора «летуче-красный, этот жалкий полумесяц губ», — все это, конечно, исправляет тривиальную ситуацию. Едва ли бы о пошлой соблазнительнице, «охотнице» Мандельштам сказал в другом стихотворении, относимом целиком только к Н. Я. Мандельштам:
Ну а мне за тебя черной свечкой гореть,
Черной свечкой гореть да молиться не сметь.
«Я к губам подношу эту зелень…»; «Клейкой клятвой липнут почки…»; «К пустой земле невольно припадая…»; «Есть женщины, сырой земле родные…» — эти стихотворения (все 1937 года), как и целый ряд шуточных стихов, посвящены Наталье Штемпель, с которой опальный поэт дружил в Воронеже. По ее словам он, серьезный и сосредоточенный, прочитав их ей, сам задал вопрос:
«— Что это?
Я не поняла вопроса и продолжала молчать. „Это любовная лирика, — ответил он за меня. — Это лучшее, что я написал“. И протянул мне листок».
Приложение. Воспоминания. Эссе
Марина Цветаева. Защита бывшего. «Защита бывшего» часть более развернутого очерка «История одного посвящения», впервые опубликованного в журнале «Oxford Slavonic Papers» 1914 XI. На экране памяти трагической русской поэтессы XX века возникает «цветаевский» образ поэта — на фоне волошинского Коктебеля. В очерке звучат мотивы полемики и сочиненной фантастической летописи житья-бытья в том «приюте муз», который основал М. А. Волошин: вдаваться в него нет нужды… Современный читатель переносится благодаря острой ностальгической тоске М. И. Цветаевой 1931 года в атмосферу блаженной страны неведения, игры, лицедейства, в артистический Серебряный век, еще не оборвавшийся «над морем черным и глухим».
Анастасия Цветаева, Из воспоминаний о Марине Цветаевой и Осипе Мандельштаме. В кн. Цветаева Анастасия. Воспоминания. М., 1974.
Безусловно, младшая сестра М. И. Цветаевой не могла понять сложного по своей природе процесса вхождения Мандельштама в Москву. Он видел многое через свою призму:
Успенье нежное — Флоренция в Москве.
(1916)
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
(1916)
Едва ли она догадывалась, что сквозь церковную архитектуру, да еще «нежную», рядом со словом
