есть

Колебаний сладость –

Острой стрелки месть!

Июнь 1911

«Душу от внешних условий…»

Душу от внешних условий

Освободить я умею:

Пенье – кипение крови

Слышу – и быстро хмелею.

И вещества, мне родного,

Где-то на грани томленья,

В цепь сочетаются снова

Первоначальные звенья.

Там, в беспристрастном эфире,

Взвешены сущности наши –

Брошены звездные гири

На задрожавшие чаши;

И, в ликованьи предела,

Есть упоение жизни:

Воспоминание тела

О неизменной отчизне…

Июль 1911

«Я знаю, что обман в видении немыслим…»

Я знаю, что обман в видении немыслим

И ткань моей мечты прозрачна и прочна,

Что с дивной легкостью мы, созидая, числим

И достигает звезд полет веретена –

Когда, овеяно потусторонним ветром,

Оно оторвалось от медленной земли,

И раскрывается неуловимым метром

Рай распростертому в уныньи и в пыли.

Так ринемся скорей из области томленья –

По мановению эфирного гонца –

В край, где слагаются заоблачные звенья

И башни высятся заочного дворца!

Несозданных миров отмститель будь, художник, –

Несуществующим существованье дай;

Туманным облаком окутай свой треножник

И падающих звезд пойми летучий рай!

Июль 1911

«Стрекозы быстрыми кругами…»

Стрекозы быстрыми кругами

Тревожат черный блеск пруда,

И вздрагивает, тростниками

Чуть окаймленная, вода.

То – пряжу за собою тянут

И словно паутину ткут;

То – распластавшись – в омут канут –

И волны траур свой сомкнут.

И я, какой-то невеселый,

Томлюсь и падаю в глуши –

Как будто чувствую уколы

И холод в тайниках души…

1911

«Ты прошла сквозь облако тумана…»

Ты прошла сквозь облако тумана.

На ланитах нежные румяна.

Светит день холодный и недужный.

Я брожу свободный и ненужный…

Злая осень ворожит над нами,

Угрожает спелыми плодами,

Говорит вершинами с вершиной

И в глаза целует паутиной.

Как застыл тревожной жизни танец!

Как на всем играет твой румянец!

Как сквозит и в облаке тумана

Ярких дней сияющая рана!

4 августа 1911

«Не спрашивай: ты знаешь…»

Не спрашивай: ты знаешь,

Что нежность – безотчетна,

И как ты называешь

Мой трепет – всё равно;

И для чего признанье,

Когда бесповоротно

Мое существованье

Тобою решено?

Дай руку мне. Что страсти?

Танцующие змеи!

И таинство их власти –

Убийственный магнит!

И змей тревожный танец

Остановить не смея,

Я созерцаю глянец

Девических ланит.

7 августа 1911

«Дождик ласковый, мелкий и тонкий…»

Дождик ласковый, мелкий и тонкий,

Осторожный, колючий, скупой…

Капли строгие грустны и звонки,

И отточен их звук тишиной.

Я рожден провидением темным,

Чтоб созреть и упасть как-нибудь,

И подхвачены нежно – огромным

Ветром струи: не думай, забудь.

Я – ребенок, покинутый в зыбке,

В терпком мире я горестно-дик,

И сольются в бездонной улыбке

Вся жестокость, вся кротость на миг.

В цепких лапах у царственной скуки

Сердце сжалось, как маленький мяч:

Полон музыки, Музы и муки

Жизни тающей сладостный плач!

22 августа 1911

«В лазури месяц новый…»

В лазури месяц новый

Ясен и высок.

Радуют подковы

Звонкий грунт дорог.

Глубоко вздохнул я:

В небе голубом

Словно зачерпнул я

Серебряным ковшом!

Счастия тяжелый

Я надел венец.

В кузнице веселый

Работает кузнец.

Радость бессвязна.

Бездна не страшна.

Однообразно –

Звучно царство сна!

12 ноября 1911

«‹……….› коробки…»

‹……….› коробки

‹……..› лучшие игрушки

‹…..›[10] на пальмовой верхушке

Отмечает листья ветер робкий.

Неразрывно сотканный с другими,

Каждый лист колеблется отдельно.

Но в порывах ткани беспредельно

И мирами вызвано иными –

Только то, что создано землею:

Длинные, трепещущие нити,

В тщетном ожидании наитий

Шелестящие своей длиною.

‹1911?›

«Довольно лукавить: я знаю…»

Довольно лукавить: я знаю,

Что мне суждено умереть;

И я ничего не скрываю:

От Музы мне тайн не иметь…

И странно: мне любо сознанье,

Что я не умею дышать;

Туманное очарованье

И таинство есть – умирать…

Я в зыбке качаюсь дремотно,

И мудро безмолвствую я –

Решается бесповоротно

Грядущая вечность моя!

‹1911?›

«Как черный ангел на снегу»

Как черный ангел на снегу,

Ты показалась мне сегодня,

И утаить я не могу –

Есть на тебе печать Господня.

Такая странная печать –

Как бы дарованная свыше –

Что кажется – в церковной нише

Тебе назначено стоять.

Пускай нездешняя любовь

С любовью здешней будут слиты.

Пускай бушующая кровь

Не перейдет в твои ланиты.

И нежный мрамор оттенит

Всю призрачность твоих лохмотий,

Всю наготу причастных плоти,

Но не краснеющих ланит.

‹Начало 1914?›

«Паденье – неизменный спутник страха…»

Паденье – неизменный спутник страха,

И самый страх есть чувство пустоты.

Кто камни нам бросает с высоты –

И камень отрицает иго праха?

И деревянной поступью монаха

Мощеный двор когда-то мерил ты,

Булыжники и грубые мечты –

В них жажда смерти и тоска размаха…

Так проклят будь, готический приют,

Где потолком входящий обморочен

И в очаге веселых дров не жгут!

Немногие для вечности живут;

Но если ты мгновенным озабочен,

Твой жребий страшен и твой дом непрочен!

1912

«Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты…»

Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты

И стклянки с кислотой, часы хрипят и бьют, –

Гигантские шаги, с которых петли сняты, –

В туманной памяти виденья оживут.

И лихорадочный больной, тоской распятый,

Худыми пальцами свивая тонкий жгут,

Сжимает свой платок, как талисман крылатый,

И с отвращением глядит на круг минут…

То было в сентябре, вертелись флюгера,

И ставни хлопали – но буйная игра

Гигантов и детей пророческой казалась,

И тело нежное – то плавно подымалось,

То грузно падало: средь пестрого двора

Живая карусель без музыки вращалась!

Апрель 1912

Шарманка

Шарманка, жалобное пенье –

Тягучих арий дребедень, –

Как безобразное виденье

Осеннюю тревожит сень…

Чтоб всколыхнула на мгновенье

Та песня вод стоячих лень,

Сентиментальное волненье

Туманной музыкой одень.

Какой обыкновенный день!

Как невозможно вдохновенье –

В мозгу игла, брожу как тень.

Я бы приветствовал кремень

Точильщика, как избавленье, –

Бродяга – я люблю движенье.

16 июня 1912

«Когда показывают восемь…»

Когда показывают восемь

Часы собора-исполина,

Мы в полусне твой призрак носим,

Чужого города картина.

В руках плетеные корзинки,

Служанки спорят с продавцами,

Воркуют голуби на рынке

И плещут сизыми крылами.

Хлеба, серебряные рыбы,

Плоды и овощи простые,

Крестьяне – каменные глыбы,

И краски темные, живые.

А в сетке пестрого тумана

Сгрудилась ласковая стая,

Как будто площадь утром рано –

Торговли скиния святая.

‹1912›

«Тысячеструйный поток…»

Тысячеструйный поток –

Журчала весенняя ласка,

Скользнула – мелькнула коляска,

Легкая, как мотылек.

Я улыбнулся весне,

Я оглянулся украдкой –

Женщина гладкой перчаткой

Правила – точно во сне.

В путь убегала она,

В траурный шелк одета,

Тонкая вуалета –

Тоже была черна…

‹1912 (1911?)›

«Развеселился наконец…»

Развеселился наконец,

Измерил духа совершенство,

Уверовал в свое блаженство

И успокоился, как царь,

Почуяв славу за плечами, –

Когда первосвященник в храме

И голубь залетел в алтарь.

1912 (1913?)

Египтянин («Я избежал суровой пени…»)

Надпись на камне 18–19 династии

Я избежал суровой пени

И почестей достиг;

От радости мои колени

Дрожали, как тростник.

И прямо в полы балахона –

Большие, как луна,

На двор с высокого балкона

Бросали ордена.

То, что я сделал, превосходно –

И это сделал я!

И место новое доходно

И прочно для житья.

И, предвкушая счастья глянец,

Я танцевал не зря

Изящный и отличный танец

В присутствии царя.

По воздуху летает птица.

Бедняк идет пешком.

Вельможе ехать не годится

Дрянным сухим путем;

И, захватив с собой подарки

И с орденами тюк,

Как подобает мне, на барке

Я поплыву на юг.

1913

Египтянин («Я выстроил себе благополучья дом…»)

Я выстроил себе благополучья дом:

Он весь из дерева, и ни куска гранита!

И царская его осматривала свита –

Там виноградники, цветник и водоем.

Чтоб воздух проникал в удобное жилье,

Я вынул три стены в преддверьи легкой клети,

И безошибочно я выбрал пальмы эти

Краеугольными – прямые, как копье.

Кто может описать чиновника доход?

Бессмертны высокопоставленные лица.

Где управляющий? Готова ли гробница?

В хозяйстве письменный я слушаю отчет.

Тяжелым жерновом мучнистое зерно

Приказано смолоть служанке низкорослой;

Священникам налог исправно будет послан;

Составлен протокол на хлеб и полотно.

В столовой на полу пес, растянувшись, лег,

И кресло прочное стоит на львиных лапах.

Я жареных гусей вдыхаю сладкий запах –

Загробных радостей вещественный залог!

1913 (1914?)

«Веселая скороговорка»

Веселая скороговорка;

О будни – пляска дикарей!

Я с невысокого пригорка

Опять присматриваюсь к ней.

Бывают искренние вкусы,

И предприимчивый моряк

С собой захватывает бусы,

Цветные стекла и табак.

Люблю обмен. Мелькают перья.

Наивных восклицаний дождь.

Лоснящийся от лицемерья,

Косится на бочонок вождь.

Скорей подбросить кольца, трубки –

За мех, и золото, и яд;

И с чистой совестью, на шлюпке,

Вернуться на родной фрегат!

Июнь 1913

Песенка

У меня не много денег,

В кабаках меня не любят,

А служанки вяжут веник

И сердито щепки рубят.

Я запачкал руки в саже,

На моих ресницах копоть,

Создаю свои миражи

И мешаю всем работать.

Голубые судомойки,

Добродетельная челядь.

И на самой жесткой койке

Ваша честность рай вам стелет.

Тяжела с бельем корзина,

И мясник острит так плотски,

Тем краснее льются вина

До утра в хрусталь господский!

1913

Летние стансы

В аллее колокольчик медный,

Французский говор, нежный взгляд –

И за решеткой заповедной

Пустеет понемногу сад.

Что делать в городе в июне?

Не зажигают фонарей;

На яхте, на чухонской шхуне

Уехать хочется скорей!

Нева – как вздувшаяся вена,

До утренних румяных роз.

Везя всклокоченное сено,

Плетется на асфальте воз.

А там рабочая землянка,

Трещит и варится смола;

Ломовика судьба-цыганка

Обратно в степи привела…

И с бесконечной челобитной

О справедливости людской

Чернеет на скамье гранитной

Самоубийца молодой.

‹Июнь?› 1913

Американский бар

Еще девиц не видно в баре,

Лакей невежлив и угрюм;

И в крепкой чудится сигаре

Американца едкий ум.

Сияет стойка красным лаком,

И дразнит сода-виски форт:

Кто не знаком с буфетным знаком

И в ярлыках не слишком тверд?

Бананов груда золотая

На всякий случай подана,

И продавщица восковая

Невозмутима – как луна.

Сначала нам слегка взгрустнется,

Мы спросим кофе с кюрассо.

Вполоборота обернется

Фортуны нашей колесо!

Потом, беседуя негромко,

Я на вращающийся стул

Влезаю в шляпе и, соломкой

Мешая лед, внимаю гул…

Хозяйский глаз желтей червонца

Мечтателей не оскорбит…

Мы недовольны светом солнца,

Теченьем медленных орбит!

1913

«От легкой жизни мы сошли с ума…»

От легкой жизни мы сошли с ума:

С утра вино, а вечером похмелье.

Как удержать напрасное веселье,

Румянец твой, о пьяная чума?

В пожатьи рук мучительный обряд,

На улицах ночные поцелуи –

Когда речные тяжелеют струи

И фонари как факелы горят.

Мы смерти ждем, как сказочного волка,

Но я боюсь, что раньше всех умрет

Тот, у кого тревожно-красный рот

И на глаза спадающая челка.

Ноябрь 1913

Футбол («Телохранитель был отравлен…»)

Телохранитель был отравлен.

В неравной битве изнемог,

Обезображен, обесславлен,

Футбола толстокожий бог.

И с легкостью тяжеловеса

Удары отбивал боксер:

О беззащитная завеса,

Неохраняемый шатер!

Должно быть, так толпа сгрудилась –

Когда, мучительно-жива,

Не допив кубка, покатилась

К ногам тупая голова…

Неизъяснимо-лицемерно

Не так ли кончиком ноги

Над теплым трупом Олоферна

Юдифь глумилась…

1913

Футбол («Рассеян утренник тяжелый»)

Рассеян утренник тяжелый,

На босу ногу день пришел;

А на дворе военной школы

Играют мальчики в футбол.

Чуть-чуть неловки, мешковаты –

Как подобает в их лета –

Кто мяч толкает угловатый,

Кто охраняет ворота…

Любовь, охотничьи попойки –

Всё в будущем, а ныне – скорбь;

И вскакивать на жесткой койке

Чуть свет, под барабанов дробь!

Увы, ни музыки, ни славы!

Так, от зари и до зари,

В силках науки и забавы

Томятся дети-дикари.

Осенней путаницы сито.

Деревья мокрые в золе.

Мундир обрызган. Грудь открыта.

Околыш красный на земле.

1913

Мадригал («Нет, не поднять волшебного фрегата…»)

Нет, не поднять волшебного фрегата:

Вся комната в табачной синеве –

И пред людьми русалка виновата –

Зеленоглазая, в морской траве!

Она курить, конечно, не умеет,

Горячим пеплом губы обожгла

И не заметила, что платья тлеет

Зеленый шелк и на полу зола…

Так моряки в прохладе изумрудной

Ни чубуков, ни трубок не нашли,

Ведь и дышать им научиться трудно

Сухим и горьким воздухом земли!

1913

«Черты лица искажены…»

Черты лица искажены

Какой-то старческой улыбкой:

Кто скажет, что гитане гибкой

Все муки Данта суждены?

1913

Автопортрет

В поднятьи головы крылатый

Намек – но мешковат сюртук;

В закрытьи глаз, в покое рук –

Тайник движенья непочатый;

Так вот кому летать и петь

И слова пламенная ковкость –

Чтоб прирожденную неловкость

Врожденным ритмом одолеть!

1914 (1913?)

Спорт

Румяный шкипер бросил мяч тяжелый,

И черни он понравился вполне.

Потомки толстокожего футбола:

Крокет на льду и поло на коне.

Средь юношей теперь – по старине –

Цветет прыжок и выпад дискобола,

Когда сойдутся, в легком полотне,

Оксфорд и Кембридж – две приречных школы!

Но только тот действительно спортсмен –

Кто разорвал печальной жизни плен:

Он знает мир, где дышит радость, пенясь…

И детского крокета молотки,

И северные наши городки,

И дар богов – великолепный теннис!

1913–1914

«Как овцы, жалкою толпой…»

Как овцы, жалкою толпой

Бежали старцы Еврипида.

Иду змеиною тропой,

И в сердце темная обида.

Но этот час уж недалек:

Я отряхну мои печали,

Как мальчик вечером песок

Вытряхивает из сандалий.

1914

«Поговорим о Риме – дивный град!..»

Поговорим о Риме – дивный град!

Он утвердился купола победой.

Послушаем апостольское credo:

Несется пыль и радуги висят.

На Авентине вечно ждут царя –

Двунадесятых праздников кануны –

И строго-канонические луны

Не могут изменить календаря.

На дольный мир бросает пепел бурый

Над Форумом