и в высокой степени наделенным чисто пушкинским даром поэтической беседы-болтовни. Хлебников шутит – никто не смеется. Хлебников делает легкие изящные намеки – никто не понимает.

Огромная доля написанного Хлебниковым – не что иное, как легкая поэтическая болтовня, как он ее понимал, соответствующая отступлениям из «Евгения Онегина» или пушкинскому: «Закажи себе в Твери с пармезаном макарони и яичницу свари». Он писал шуточные драмы – «Мир с конца» и трагические буффонады – «Барышня-смерть». Он дал образцы чудесной прозы – девственной и невразумительной, как рассказ ребенка, от наплыва образов и понятий, вытесняющих друг друга из сознания. Каждая его строчка – начало новой поэмы. Через каждые десять стихов афористическое изречение, ищущее камня или медной доски, на которой оно могло бы успокоиться. Хлебников написал даже не стихи, не поэмы, а огромный всероссийский требник-образник, из которого столетия и столетия будут черпать все, кому не лень.

Как бы для контраста, рядом с Хлебниковым насмешливый гений судьбы поставил Маяковского с его поэзией здравого смысла. Здравый смысл есть во всякой поэзии. Но специальный здравый смысл – не что иное, как педагогический прием. Школьное преподавание, внедряющее заранее известные истины в детские головы, пользуется наглядностью, то есть поэтическим орудием. Патетика здравого смысла есть часть школьного преподавания. Заслуга Маяковского в поэтическом усовершенствовании школьного преподавания – в применении могучих средств наглядного обучения для просвещения масс. Подобно школьному учителю, Маяковский ходит с глобусом, изображающим земной шар, и прочими эмблемами наглядного метода. Отвратительную газету недавней современности, в которой никто ничего не мог понять, он заменил простой здоровой школой. Великий реформатор газеты, он оставил глубокий след в поэтическом языке, донельзя упростив синтаксис и указав существительному почетное и первенствующее место в предложении. Сила и меткость языка сближают Маяковского с традиционным балаганным раешником.

И Хлебников, и Маяковский настолько народны, что, казалось бы, народничеству, то есть грубо подслащенному фольклору, рядом с ними нет места. Однако он продолжает существовать в поэзии Есенина и отчасти Клюева. Значение этих поэтов – в их богатых провинциализмах, сближающих их с одним из основных устремлений эпохи.

Совершенно в стороне от Маяковского стоит Асеев. Он создал словарь квалифицированного техника. Это поэт-инженер, специалист, организатор труда. На Западе таковые, то есть инженеры, радиотехники, изобретатели машин, поэтически безмолвствуют или читают Франсуа Коппе. Для Асеева характерно, что машина, как целесообразный снаряд, кладется им в основу стиха, вовсе не говорящего о машине. Смыкание и размыкание лирического тока дает впечатление быстрого перегорания и сильного эмоционального разряда. Асеев исключительно лиричен и трезв в отношении к слову. Он никогда не поэтизирует, а просто прокладывает лирический ток, как хороший монтер, пользуясь нужным материалом.

Сейчас плотины, искусственно задерживающие развитие поэтического языка, уже рухнули, и всякое вылощенное и мундирное новаторство является ненужным и даже реакционным.

Собственно творческой в поэзии является не эпоха изобретения, а эпоха подражания. Когда требники написаны, тогда-то и служить обедню. Последним выпущенным для всеобщего обихода и пользования российским поэтическим требником была «Сестра моя – жизнь» Пастернака. Со времен Батюшкова в русской поэзии не звучало столь новой и зрелой гармонии. Пастернак не выдумщик и не фокусник, а зачинатель нового лада, нового строя русского стиха, соответствующего зрелости и мужественности, достигнутой языком. Этой новой гармонией можно высказать все, что угодно, – ею будут пользоваться все, хотят они того или не хотят, потому что отныне она – общее достояние всех русских поэтов.

До сих пор логический строй предложения изживался вместе с самим стихотворением, то есть был лишь кратчайшим способом выражения поэтической мысли. Привычный логический ход от частого поэтического употребления стирается и становится незаметным как таковой. Синтаксис, то есть система кровеносных сосудов стиха, поражается склерозом. Тогда приходит поэт, воскрешающий девственную силу логического строя предложения. Именно этому удивлялся в Батюшкове Пушкин, и своего Пушкина ждет Пастернак.

1922–1923

Примечания

При жизни Мандельштам выпустил 10 книжек стихов и 4 книжки прозы. Это были три издания первого сборника, «Камень» (СПб., 1913, Пг., 1916 и М., 1923); два издания следующего сборника, «Tristia» (Пб., Берлин, 1922) и «Вторая книга» (М.; Пб., 1923); итоговый сборник «Стихотворения» (М.; Л., 1928); отдельные издания книжечек с картинками для детей «Два трамвая», «Примус» (Л., 1925), «Кухня» и «Шары» (Л., 1926); «Шум времени» (и «Феодосия», Л., 1925) и «Египетская марка» (с перепечаткой «Шума времени» и «Феодосии», Л., 1928); брошюра «О природе слова» (Харьков, 1922) и сборник статей «О поэзии» (Л., 1928). В 1933 г. должно было выйти «Избранное» в стихах и прозе (включая «Путешествие в Армению», но, конечно, без «Четвертой прозы»), но издание не состоялось. Несколько случайных публикаций стихотворений и заметок в 1930-х гг. были единичны; корпус стихотворений 1930-х гг. и «Разговор о Данте» сохранились лишь в рукописях (в подавляющем большинстве это списки рукой Н. Я. Мандельштам) и стали публиковаться лишь посмертно.

Из посмертных изданий важнейшими были: «Собрание сочинений» под ред. Г. Струве и Б. Филиппова с участием Н. Струве (т. 1–4, Нью-Йорк, 1964 – Париж, 1981); «Стихотворения» под ред. Н. Харджиева, Л., 1973; «Сочинения» под ред. П. Нерлера (т. 1–2, М., 1990); «Собрание сочинений» под ред. П. Нерлера и др. (т. 1–4, М., 1993–1997); «Полное собрание стихотворений» под ред. А. Меца, СПб., 1995. Примечания к этим изданиям (особенно А. Меца к стихам и П. Нерлера к прозе Мандельштама, а также J.G. Harris к его статьям в издании: The Complete Critical Prose and Letters. Ann Arbor, 1979) использованы и в настоящем комментарии. Большое значение имело также издание мемуарных книг Н. Я. Мандельштам (в России: «Воспоминания», М., 1989; «Вторая книга», М., 1990; из «Третьей книги», посмертной, Париж, 1987, основная часть – комментарии к стихам 1930-х гг. – напечатана в изд.: О. Мандельштам. Собрание произведений, под ред. С. Василенко и Ю. Фрейдина, М., 1992). ‹…›

Стихи 1908–1925 гг., как и в книге «Стихотворения» 1928 г., воспроизводятся в виде трех разделов: «Камень», «Tristia» и «1921–1925». Стихи 1930–1934 гг. представлены в разделе «Новые стихи», 1935–1937 гг. – в разделе «Воронежские стихи», стихи, написанные после возвращения из Воронежа в Москву – в подборке «Последние стихи». Остальные стихотворения составляют раздел «Стихи, не вошедшие в основное собрание». Из переводов печатаются только те, которые сам автор ставил в ряду своих оригинальных произведений: четыре сонета Петрарки, отрывок старофранцузского эпоса «Сыновья Аймона» и «Начало «Федры» Расина. ‹…›

Мандельштам – трудный поэт, большинство его стихов сложны для понимания: сообщить пояснения к отдельным реалиям или назвать повод к написанию стихотворения бывает недостаточно для понимания. Поэтому мы, во-первых, вводим в комментарий элементы интерпретации (разумеется, не притязая на окончательную истинность, – пусть эти грубые пересказы подтолкнут читателя к более тонким самостоятельным наблюдениям) и, во-вторых, группируем примечания к отдельным стихотворениям так, чтобы прояснить их взаимную близость и перекличку. Образцом для этого необычного построения нам служил комментарий Б. Эйхенбаума к лирике Лермонтова в 1-м издании «Библиотеки поэта» 1940 г. «Подтексты», намеки в текстах Мандельштама на тексты других авторов, очень многочисленные, отмечаются лишь в малой части. Сокращение ОМ обозначает О. Э. Мандельштам, сокращение НЯМ – Н. Я. Мандельштам.

Стихотворения

Первые сохранившиеся стихотворения ОМ были написаны в годы учения в Тенишевском училище (1899–1907) и напечатаны в училищном рукописном журнале «Пробужденная мысль» (1907):

«Среди лесов, унылых и заброшенных…» и «Тянется лесом дороженька пыльная…». В 1905 г. в Лифляндии, в Зегевольде (ныне Сигулда) вспыхнуло восстание латышских батраков против немецких помещиков и в конце года было разгромлено карательной экспедицией; в 1906 г. ОМ с семьей проводил лето в этих местах и по свежим впечатлениям написал (в некрасовской и народовольческой стилистике) эти стихи. Еще в 1911–1912 г. он по памяти читал их Г. Иванову; «Варшавянку» он считал непревзойденным образцом гражданской лирики», – вспоминал Иванов.

Зиму после училища ОМ проводит в Париже; весной 1908 г. он посылает матери письмо со стих. «О красавица Сайма, ты лодку мою колыхала…» и замечанием: «Маленькая аномалия: «тоску по родине» я испытываю не о России, а о Финляндии…» В детстве и юности ОМ бывал в Финляндии почти ежегодно (см. «Шум времени»), в том числе и на озере Сайма, воспетом Вл. Соловьевым. Калевала – финский народный эпос, но никаких конкретных его мотивов в стихотворении нет.

Зимой 1908–1909 г. ОМ в Петербурге, заводит литературные знакомства, посещает «башню» Вяч. Иванова; в 1909–1910 г. слушает лекции в Гейдельберге (старофранцузская словесность), посылает оттуда стихи Вяч. Иванову. Затем живет в Петербурге (летом – в Финляндии, потом в Крыму), в 1911–1917 гг. учится в Петербургском университете на романском отделении. Стихотворение-манифест «В непринужденности творящего обмена…» относится к 1909 г. лишь условно; и Тютчев и Верлен были высоко чтимы символистами, но ребячество Верлена (и щебетанье птичье) при этом подчеркивалось редко. Между тем для ОМ это, по-видимому, было важно (в 1908 г. ему 17 лет; ср. позднейшее стих. «О, как мы любим лицемерить…» о чувстве небытия за спиною). Мотив детскости проходит во многих стихах 1908–1909 гг. «Только детские книги читать…» – уход от ранней усталости в смутные воспоминания раннего детства. «Сусальным золотом горят…» (сусальное – из тоненьких листков для дешевой позолоты) – игрушечный мир с ненастоящим страхом и смехом, свободно выбранный печальной душой. «Истончается тонкий тлен…» – я сам создаю свой искусственный мир, но остаюсь печально неудовлетворен его несовершенством (стихотворение выдержано в редком ритме и, хотя не входило в сборники ОМ, надолго запомнилось современникам). «Есть целомудренные чары…» – о римских домашних богах пенатах или ларах в нише над алтарем, они тоже похожи на игрушечные фигурки и вещают игрушечную судьбу. «Ни о чем не нужно говорить…» – даже не детское, а звериное бездумное слияние с природой. Несколько более позднее возвращение этой темы – в стих. «Как кони медленно ступают…» – болезнь, полусон и детская доверчивость чужой заботе.

Та же детская удивленная интонация – в стих. «Дано мне тело – что мне делать с ним…» – подчеркнута логической попыткой осмыслить свою хрупкую мгновенность в огромной вечности: мир – теплица (слово, по созвучию просвечивающее сквозь слово темница), снаружи – мороз, внутри – мое дыхание, оно ложится на стекла и застывает на них неповторимым (неузнаваемым) узором. Это стихотворение было первым выступлением ОМ в печати (вместе со стих. «Медлительнее снежный улей…», «Истончается тонкий тлен…», «Silentium», «Невыразимая печаль…» – в «Аполлоне», 1910, № 9). Под заглавием «Дыхание» оно открывало первое издание «Камня» в 1913 г. При переиздании «Камня» в 1916 г. на первое место были выдвинуты другие стихотворения – подчеркнуто фрагментарные четверостишия «Звук осторожный