котором едины славянские, германские и романские (италийские) племена; война – это раздор геральдических зверей, которому пора положить конец (лев – Англия, петух – Франция, медведь – Россия, орел – Германия, выродившаяся Италия и та же Россия; соседка – Польша между Россией и Германией); боевой палице Геракла противопоставляется живительный огонь Прометея из сухой палочки. Стих. «Собирались эллины войною…» – осуждающий отклик на англо-французский десант в Греции (афинский Акрополь и афинская гавань Пирей) в ноябре 1916 г. (заглавие «1914» – авторизованная ошибка). В виде контраста упоминается война ок. 600 г. до н. э. – завоевание афинянами смежного острова Саламина: когда-то с материка завоевывали острова, теперь с островов коварные англичане подчиняют Европу. Мрачен колорит стихотворения о Дворцовой площади «Императорский виссон…» (виссон, роскошная льняная ткань, назван вместо царского пурпура): круглая площадь, как омут потопа, по сторонам ее арка Генерального штаба, украшенная колесницами, и Зимний дворец с императорским штандартом (черный орел на желтом поле), посередине – Александровская колонна с ангелом наверху. Все эти стихи могли быть напечатаны только после Февральской революции. Новые стихи о Петербурге (диптих «Мне холодно. Прозрачная весна…» и «В Петрополе прозрачном мы умрем…») как бы опровергают былой оптимизм «Адмиралтейства»: вода отвратительна, воздух прозрачен, как в царстве теней, в этом воздухе – опасные стрекозы-аэропланы, звезды по-прежнему враждебно-колючи, и Афина (чья статуя стояла в вестибюле Адмиралтейства) уступает власть царице мертвых Прозерпине.
Направление историософских мыслей ОМ меняется (см. «Скрябин и христианство»), вместо римской державности его привлекает эллинско-христианская благодатность: в стих. «Вот дароносица, как солнце золотое…» все играют и поют, потому что Христово искупление дало свободу и легкость; однако в изображении Евхаристии (причастия) фантастически сплавлены черты православия и католичества, звучит греческий язык, но поклонение Св. Дарам совершается не в алтаре, а на виду у верующих, как в католической литургии. Стих. «Уничтожает пламень…» во славу легкого дерева вместо камня имело продолжение: «Поведайте пустыне О дереве креста; В глубокой сердцевине Какая красота! Из дерева простого Я смастерил челнок, И ничего иного Я выдумать не мог», но обе эти строфы, и возвышающая и снижающая, были отброшены. Стих. «И поныне на Афоне…» – отклик на мистическую ересь «имяславства», возникшую в русском скиту греческого Афонского монастыря и в 1913 г. подавленную силой по распоряжению Синода. Ее главный принцип «Бог и Божье имя тождественны; повторяя про себя Божье имя, человек сливается с Богом» импонировал русским поэтам и философам, в том числе и ОМ; но стихотворение кончается неожиданным земным применением: «назвать всуе любовь (или возлюбленную?) значит разрушить ее». Точно так же и в «О свободе небывалой…», где верность Закону Ветхого Завета самоуничтожается, сама требуя обручения поэта с Свободой Нового Завета (ср. «Скрябин и христианство»), эта «свобода» в вышесказанном духовном смысле двоится со «свободой» в любовном смысле (корона – брачный венец и венец поэта по пушкинскому «Ты царь…» из стих. «Поэту»).
Любовная тема серьезно входит в стихи ОМ впервые (он даже советовался с С. П. Каблуковым, не спастись ли ему от «эротического безумия» переходом в православие). Событием стало его знакомство с М. Цветаевой летом 1915 г. в Коктебеле. Здесь написано стих. «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»: поэт читает во II книге «Илиады» список греческих (ахейских) войск, пошедших на троянскую войну отбивать похищенную Елену (поезд – архаичн. «процессия»; журавлиный клин – гомеровский образ, божественная пена – та, из которой родилась богиня любви Афродита), и размышляет, что «всё движется любовью» (реминисценция из Данте). Зимой 1916 г. он встречает Цветаеву в Петербурге (см. ее очерк «Нездешний вечер»; воспоминанием об этом является, вероятно, стих. «Не фонари сияли нам, а свечи…»). После этого он несколько раз приезжает к ней в Москву, на прогулках она «дарит ему Москву» (см. ее очерк «История одного посвящения», стихи «Ты запрокидываешь голову…» и др.). От этих прогулок – стихи о соборах в Кремле-Акрополе: «О, этот воздух, смутой пьяный…» (рядом с знаменитыми Успенским, Благовещенским и Архангельским упомянута малозаметная церковь Воскресенья на крыше Теремного дворца; разбойник безъязыкий – колокольня Ивана Великого, в черновике сравненная с виселицей) и «В разноголосице девического хора…» (в слове Флоренция, «цветущая», – намек на фамилию Цветаевой). ОМ с его петербургским вкусом к западной культуре старается замечать в зодчестве московских соборов итальянскую душу (от Фиораванти и др. зодчих XV в.); явление Авроры соединяет в себе и античность, и Ренессанс (Гвидо Рени), и реминисценции из «Евгения Онегина», V, 21 и стихотворения Баратынского к Авроре Шернваль. Православные крюки – древнерусская нотопись. Цветаева любила отождествлять себя с Мариной Мнишек и вводила ОМ в православие, как Мнишек – Лжедимитрия в католичество; Цветаева быстро меняла увлечения, и ОМ предвидел этой любви скорый конец; отсюда тревожная образность стих. «На розвальнях, уложенных соломой…» – по Москве везут то ли убитого в Угличе Димитрия на погребение, то ли связанного Лжедимитрия на казнь (историческая неточность), над покойником горят три свечи, а над Русью занимается пожар Смуты, рыжий, как волосы Самозванца. Три свечи ассоциируются с тремя встречами: Коктебель, Петербург, Москва, четвертой не бывать; это напоминает старую идеологическую формулу «Москва – третий Рим, а четвертому не бывать», и отсюда мысль переносится на тягу и вражду к Риму, общую для Самозванца, Чаадаева и самого ОМ. Все это вмещено в центральную строфу о «трех встречах»; читателю, ничего не знающему о прогулках ОМ с Цветаевой, дается возможность видеть в них и встречи трех Лжедимитриев с Москвой (и только одного «Бог благословил» поцарствовать), и встречи человечества с Богом (Рим, Византия, Москва; иудейство, католичество, православие и т. п.), и, вероятно, многое другое. Увлечение Цветаевой, действительно, было недолгим, следующий визит ОМ к ней в Александров летом 1916 г. оказался краток и неуместен; о нем – стих. «Не веря воскресенья чуду…» – прогулка по кладбищу в Александрове, воспоминания о прошлом лете средь коктебельских холмов, где начиналась их любовь, чуждающаяся «гордость» Марины в Москве и «монашеская» сдержанность в Александрове (где «юродствовал» Иван Грозный), и новое бегство ОМ в Крым, откуда он и пишет это прощальное стихотворение. Ст. 5–6 не давались поэту и, по его словам, были досочинены М. Лозинским: «Я через овиди степные Тянулся в каменистый Крым…».
Следующее любовное стихотворение (конец 1916) посвящено Саломее Николаевне Андрониковой (1889–1982), петербургской красавице, хозяйке салона, «русской Рекамье»; «Соломинкой» ее назвал ее любовник, поэт С. Рафалович, фамилия ее будто бы восходила к голубой крови византийского императора 1083–1085 гг. и его жены, французской принцессы («Дочь Андроника Комнена…»). ОМ раскалывает имя «Саломея» – само напоминающее о легендарной царевне, за свою пляску получившей голову Иоанна Крестителя, – на два прозвища, «Солом» – инку и Лиг-«ейю» героиню рассказа Э. По, любовью преодолевшую смерть и вставшую из саркофага. В стих. Соломинка – «Саломея» страдает бессонницей, она выпила много опасного снотворного (всю смерть ты выпила), все ее жалеют, но гибель ей не страшна: из двух ее ликов хрупкая Соломинка, может быть, и умрет, но вечная Лигейя будет жить в душе (в крови) поэта. Ленор – другая героиня Э. По, Серафита – героиня мистической повести Бальзака. Далее, в 1917–1918 гг., адресатом ОМ становится А. Ахматова; она была больна этой зимой, в обоих посвященных ей стихотворениях любовь связывается со смертью. «Твое чудесное произношенье…» – это разговор по телефону, искажающему женский голос («цо» вместо «что») в шелест шелка, посвист птиц и шум ветра; уверясь друг в друге («я тоже на земле живу», точная реплика Ахматовой), собеседники пьют бессолнечную смесь любви и смерти. «Что поют часы-кузнечик…» – «это мы вместе топим печку; у меня жар, я мерю температуру» (А. Ахматова): красный шелк огня в очаге, черный шелк дождливой ночи за окном, сам поэт в соловьиной горячке любви и творчества предчувствует близость смерти, челнок его жизни проточен, он тонет и с морского дна посылает своей любви (черемуха, бальмонтовский символ) последнее прости. Ласточка для ОМ – посредник между здешним миром и миром теней (ср. далее), дочка – может быть, Антигона, ведущая слепого отца-Эдипа к месту его упокоения. Оба романа ОМ были платоническими; упрямая подруга отказывалась пить белое вино северной тоски по волшебству любовного юга («Когда на площадях и в тишине келейной…», первоначальное заглавие «Рейнвейн», германское вино; Валгалла – древнегерманский рай для душ воинов и воспевающих их скальдов; возможен политический намек на германскую поддержку большевистского переворота, ср. ниже).
Откликом на Февральскую революцию стало стих. Декабрист: гражданскому обществу нужны не подвиги борьбы, а труд и постоянство «народной самодеятельности», как тогда выражались: Россия – это манящая Лорелея, которая сидит над Летой, и кто идет на подвиг ради нее, тот обречен забвению. Декабристов звала на подвиг Европа в тенетах, освобождаемая триумфальным походом по Германии 1813 (квадриги – колесницы), но результатом оказалась только изба (сруб) в Сибири, изображенная по часто воспроизводившейся картинке «Декабристы в ссылке». Это поздний ответ на стих. З. Гиппиус «14 декабря» (1909), где она клялась в верности делу декабристов.
Откликом на Октябрьскую революцию стало стих. «Когда октябрьский нам готовил временщик…» (напеч. 15 ноября 1917 в эсеровской «Воле народа»): Ленину с его ярмом насилия противопоставляется Керенский, свободный гражданин; еще не было известно, жив ли он, отсюда далекий ад в последней строфе. Герой, руководимый божественной душой (Психеей), уподобляется распинаемому Христу, невинно убитому наследнику Бориса Годунова (ср. у Пушкина: «…вязать Борисова щенка!») и первопроходцу Петру Великому; фон – зданий красная подкова, тогдашний цвет Зимнего и Дворцовой площади. Гражданская смута обращает поэта к духовной власти: в стих. «Кто знает? Может быть, не хватит мне свечи…» он сравнивает себя с новоизбранным (5 ноября, в дни московских боев) патриархом Тихоном и горюет о его трагическом бессилии. Переживаемые события ощущаются как конец «петербургского периода» русской истории: стих. «На страшной высоте блуждающий огонь…» (болотный, заманивающий) продолжает стихи 1916 г. «Мне холодно…» и «В Петрополе прозрачном…» (Петрополь, антично-пушкинское имя Петербурга, созвучное с чаадаевским «Некрополь», именем Москвы), но там говорилось «мы умрем», а здесь он уже умирает. Земные сны горят и корабль на высоте – реминисценции из визионерского стих. Тютчева «Как океан объемлет…», но на них накладываются слухи о германских самолетах над Петроградом.
Отсюда – пророческая тема в двух стихотворениях (с античными и с библейскими образами). Кассандре (напеч. 31 декабря 1917 в «Воле народа») – декабрьский итог 1917 г.: ограблен волею народа не принявший большевиков, ограбил сам себя принявший их; человек с законом против броневиков – воспоминание о
