здесь смерть падающего летчика и связывала эту тему с рассказом Б. Лапина о воздушной петле (упом. в гл. «Москва» в «Путешествии в Армению»). Программное стих. «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…» обращено, по-видимому, к русскому языку. Сквозной его образ – деревянные срубы: в 1-й строфе на дне их светится звезда совести (образ из Бодлера), во 2-й расовые враги топят в них классовых врагов, в 3-й они похожи на городки, по которым бьют: если в стих. «С миром державным…» поэт жертвовал собой за класс, к которому не принадлежал, то здесь он принимает на себя смертные грехи народа, которому он чужд; концовка двусмысленна – топорище он ищет то ли на казнь врагу, то ли самому себе. Анна Ахматова считала, что эти стихи посвящены ей.
Летом 1931 г. написан цикл белых стихов «Сегодня можно снять декалькомани…», «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…», «Еще далёко мне до патриарха…» и Отрывки уничтоженных стихов; как бы оптимистическое предисловие к циклу – «Довольно кукситься, бумаги в стол засунем…» (парикмахер Франсуа – условное вывесочное имя). «Отрывки…» начинаются воспоминанием об Армении и отталкиванием от буддийской летней Москвы (отрицательная характеристика у ОМ, см. статью «Девятнадцатый век»). Сморщенный зверек в тибетском храме – обезьяна: на московских бульварах такие обезьянки («Марь Иванны») вытаскивали жребии для гадающих (НЯМ). Правдивой воде Арзни (целебный минеральный источник) противопоставлены московские именитые казни (начиная от процесса Промпартии конца 1930 г.). Ржавая водопроводная вода здесь похожа на кровь; пальцы женщин пахнут керосином – ср. зловещий фразеологизм «дело пахнет керосином». И все же ОМ приходит к приятию действительности с двух сторон: мыслью (воспоминанием о разночинцах и их наследии) и чувством (стремление все запечатлеть, покуда глаз – хрусталик кравчей птицы: кравчий, здесь: сортирующий и доносящий впечатления; кодак – фотоаппарат). В ночной Москве описывается простукивающая проверка трамвайных путей (железных чоботов; Бим и Бом – известные музыкальные клоуны). В утренней Москве (прояснившейся, как декалькомани, переводная картинка) – фисташковые голубятни кремлевских соборов, колокольня Ивана Великого (достроенная при Борисе Годунове, который первым стал посылать русских недорослей за границу, см. статью «Чаадаев»), четырехтрубный дым Мосэнерго. В дневной – уличные фотографы, снимавшие клиентов на рисованном горном фоне, китайские прачечные на Варварской площади, блеск кордованской (из испанской Кордовы) кожи на темных музейных портретах; Рембрандт, Рафаэль, Моцарт не чают души в молодой Москве с ее могучим некрещеным позвоночником (пусть татарским, но не старорежимным, ср. «Сохрани мою речь…»); обращение к нему «Здравствуй…» – от пушкинского «…племя младое, незнакомое» («…Вновь я посетил…»). (Картина условная: Рафаэля, Тициана, Тинторетто в московских музеях не было.) В этом мире ОМ утверждает: «я тоже современник» (Москвошвей с его скверным качеством одежды – вечный предмет насмешек в 1920–30-е гг.); он старается удержать (за хвост) жуликоватое время (нам по пути с тобой – «попутчиками» критика 1920-х – нач. 1930-х гг. называла непролетарских, но принявших советскую власть писателей), но понимает, что ему уже поздно войти в будущее с его стеклянными дворцами на курьих ножках («хрустальный дворец» Веры Павловны из «Что делать?» – как дом Корбюзье на Мясницкой): это его ячменное горе, за которое он с подругой пьет искусственный ячменный кофе. Белорукая трость и шотландский старый плед – действительные реалии быта ОМ и НЯМ; ключик от чужой квартиры – А. Э. Мандельштама, где ОМ тогда жил.
Конец 1931 г. занят работой над «Путешествием в Армению». Первым после этого возникает стих. «О, как мы любим лицемерить…» с его двоякой концовкой (ср. раньше в стих. «Я не знаю, с каких пор…» и потом в воронежских «двойчатках»). Возвращение к мотивам «детства», может быть, связано с проектом несостоявшегося переиздания собрания своих стихотворений; обиду тянет – надувает губы. За этим обобщенным воспоминанием о детстве следует более конкретное – «Когда в далекую Корею…»: оранжерея в Тенишевском училище на галерее над двором с поленницами дров; смешливая бульба – кадык, адамово яблоко; Тарас Бульба и Троянский конь – как школьное чтение; русский золотой – экономическая политика России в Маньчжурии и Корее, ставшая причиной русско-японской войны; флагманский броненосец «Петропавловск» (с адмиралом С. Макаровым и художником В. Верещагиным) подорвался на мине в марте 1904 г., при Цусиме была разгромлена II Тихоокеанская эскадра в мае 1905 г.; хлороформ, воспоминание о военных лазаретах, ассоциируется с царевичем Хлором из поучительной сказки Екатерины II (К царевичу… Хлору – строка из «Фелицы» Державина, тоже школьного чтения). Вывод: не разбойничать нельзя, поэт всегда – нарушитель спокойствия. Продолжение прошлогодних стихов о Москве – «Там, где купальни, бумагопрядильни…», стихотворение о недавно открытом Парке культуры и отдыха (с Нескучным садом) на Москве-реке; почтовым пахнет клеем – от ближней кондитерской фабрики «Красный Октябрь», вода на булавках – от поливальных цистерн. Ока и Клязьма упомянуты в связи с началом работ на канале Москва – Волга, который должен был пополнить водой Москву-реку и Яузу; от созвучия – ряд образов Ока – (око) – веко – ресница. С. А. Клычков (1889–1937) – крестьянский поэт и прозаик, в это время сосед и приятель ОМ по писательскому общежитию в Доме Герцена.
Завязавшаяся в Армении дружба с биологом Б. С. Кузиным (1903–1973) и его друзьями-неоламаркистами послужила толчком к стих. Ламарк (впрочем, Кузину оно не нравилось) – ср. гл. «Вокруг натуралистов» в «Путешествии в Армению». По Дарвину, эволюция была результатом пассивного выживания организма в среде, по Ламарку (1744–1829) – результатом активного, волевого приспособления организма к среде; последнее больше импонировало ОМ, поэтому Ламарк – за честь природы фехтовальщик (в молодости он был военным). Картину зависимости организмов от среды Ламарк иллюстрировал лестницей от сложнейших к простейшим, особо отмечая (разломы), как исчезновение потребности в органе вызывает исчезновение позвоночника (вместо спинного появляется продольно-узловой мозг), крови (красное дыханье), органов зрения и слуха; это и изображает ОМ. Современники однозначно видели в этом картину вырождения человека при советском режиме: жизнь на земле – выморочная, не имеющая наследников. Кольчецы и усоногие – кольчатые черви и низшие ракообразные, выделенные Ламарком в отдельные классы; протей – безглазое земноводное, названное по греческому морскому богу, умевшему менять свои обличья.
Тема «Ламарка» продолжается в цикле Восьмистишия – подборке отрывков ненаписанных или недописанных стихотворений с не установленным до конца порядком (работа над ними продолжалась в Воронеже): как животное активным усилием формирует орган своего тела, так человек создает произведение искусства. Приблизительная логика цикла такова. (10) «В игольчатых чумных бокалах…»: причинность, детерминизм, временная зависимость – иллюзия, в мире малых величин она не действует, постылые время и вечность лишь сковывают, как люлька, мир живых пространственных явлений. (Бирюльки – куча маленьких, как ноготь, игрушечных предметов, цепляющихся друг за друга; их нужно расцепить крючьями, не разрушив кучи). (11) «И я выхожу из пространства…» – из этого тесного пространства в дикую, необжитую бесконечность, по ту сторону причинности, чтобы лицом к лицу встретить как задачу вызов природы. (5) «Преодолев затверженность природы…» (голуботвердый – слово из стихов на смерть Белого): природа живет в непрерывном стонущем напряжении, и это напряжение, изгибая прямой путь, создает из него новое, избыточное и поэтому творческое пространство. Отсюда две линии ассоциаций. Первая линия: (4) «Шестого чувства крохотный придаток…» (ср. стихи Гумилева о том, как дух и плоть «рожда‹ют› орган для шестого чувства») – это творческое развитие совершается стремительно, как по приказу-записке, ради этого оставляя без внимания возможности других путей, где органами неиспробованных шестых чувств могут быть реснички инфузорий или недоразвитый теменной глазок ящерицы. (7) «И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме…» (имеются в виду «Баркарола» Шуберта и привычка Моцарта держать дома птиц в клетках) – этот приказ, потребность, функция, идея нового органа предшествует его физическому явлению: потребность толпы побуждает творца к творчеству, шепот предшествует губам, как листы деревьям (о том, что наука предшествует интеллекту, писал Бергсон). (9) «Скажи мне, чертежник пустыни…» – так стимул вызывает ответ, а ответ становится новым стимулом: бестелесный лепет и ваяемый опыт взаимообусловливаются и так рождают форму, которую не стереть ветрам. Вторая линия ассоциаций: от образов лепестка и купола (5), т. е. природы и культуры, – (8) «И клена зубчатая лапа…», живой купол Айя-Софии с круглыми углами подкупольных парусов и изображениями многоочитых шестикрылых серафимов, похожих очертаниями на бабочек. Отсюда отступление (3) «О, бабочка, о, мусульманка…», портрет бабочки, рождающейся из савана куколки, похожего на мусульманское покрывало. Оба разветвления мысли сходятся в стих. (6) «Когда, уничтожив набросок…»: как каменный купол, так и словесный период (сложно уравновешенное предложение), будучи создан, держится собственной тягой, не опираясь на наброски. (2) «Люблю появление ткани…»: а наброски эти при выговаривании были похожи на короткие астматические вздохи, вдруг завершаемые вздохом во всю грудь (дуговая растяжка – выражение из «Путешествия в Армению» о силовом поле вокруг эмбриона, по Гурвичу). (1) «Люблю появление ткани…»: и этот вздох рождает новое пространство, открытое, сотворенное, не знавшее люльки-причинности. Предлагались и другие расположения и интерпретации этих трудных стихотвореньиц; сам ОМ ограничивался замечанием, что это стихи «о познании».
Остальные произведения 1932 (и отчасти 1933 г.) – это стихи о стихах, в крайнем случае – о живописи. Стих. Импрессионизм, по-видимому, написано под впечатлением картины К. Моне «Сирень на солнце» из московского Музея новой западной живописи (ср. в набросках к «Путешествию в Армению»: «Роскошные плотные сирени Иль-де-Франс, сплющенные из звездочек в пористую, как бы известковую губку, сложившиеся в грозную лепестковую массу: дивные пчелиные сирени, исключившие всё на свете, кроме дремучих восприятий шмеля…»).
Стих. Батюшков продолжает диалог с этим поэтом, начавшийся в «Нет, не луна…» и в «Чуть мерцает призрачная сцена…» (где «Слаще пенья итальянской речи Для меня родной язык» было полемикой против батюшковского предпочтения итальянского благозвучия русской грубости). Гуляка – по батюшковскому очерку «Прогулка по Москве» (в частности, по Тверскому бульвару, где в Доме Герцена жил ОМ, и репродукция автопортрета Батюшкова висела у него на стене), отдаленно напоминавшему прошлогодние белые стихи ОМ. Замостье – видимо, Зарядье или Замоскворечье. Дафна – видимо, «Зафна» из стих. Батюшкова «Источник», написанного тем же размером. Говор валов – из его элегии «Тень друга», любимого стихотворения ОМ. Колокол братства – знаменитое дружеское послание Батюшкова «Мои пенаты» (ср. «Есть целомудренные чары…») и та же «Тень друга». «Умирающий Тасс – элегия Батюшкова; как Тассо, так и Батюшков кончили умопомешательством. Горожанином называл Гумилев в рец. на «Камень» самого ОМ; вечные сны переливай (со сниженным образом анализа крови) –
