встает новая: это напоминает осаду и приступ восточной крепости (турки под Константинополем? франки под Бизертой у Ариосто?) и допускает дальнейшие аллегорические толкования (НЯМ связывает это стихотворение с рассказами о репрессиях после убийства Кирова). Хладные скопцы – реминисценция из «Поэта и толпы» Пушкина. Стих. «Исполню дымчатый обряд…» – о коктебельских камешках, которые НЯМ привезла мужу из Москвы; простой солдат морской пучины – образ, предвосхищающий «Стихи о неизвестном солдате».
После этого работа ОМ над стихами прерывается на вторую половину 1935 г. и почти весь 1936 г. Летом он едет в Воробьевский район в надежде написать очерк, зимой – в тамбовский санаторий, следующим летом – отдыхает в Задонске. Постепенно он лишается всякой работы, числится инвалидом. Стихи начинаются вновь в декабре 1936 г. и идут без перерыва до отъезда из Воронежа в мае 1937 г. Поначалу они оптимистичны. Первым стихотворением было «Из-за домов, из-за лесов…» – «я ведь тоже, как этот гудок», говорил ОМ (НЯМ). Цикл стихов о непокорном щегле (которого ОМ подарил сыну квартирной хозяйки) – «Когда щегол в воздушной сдобе…» (Саламанка – старинный испанский университет; сперва строки 3–4 были: «Он покраснел, и в умной злобе Ученой степенью повит»), «Мой щегол, я голову закину…», отколовшееся от него четверостишие «Подивлюсь на свет еще немного…», тем же размером написанное (по журнальной фотографии?) воспоминание о Ленинграде «Нынче день какой-то желторотый…» (желторотый, как щегол). Верность себе («до чего ты щегловит») и жажда «подивиться на свет» – общая их тема. Полусерьезно к ним примыкает четверостишие в старой манере «Я в сердце века, путь неясен…» (посох – путь, медь памятника – цель); на записи ОМ сделал приписку «Это для дурней» и подписался «Гурий Верховский» (Юрий Верховский – поэт-символист, добрый, аккуратный и неглубокий). Другое четверостишие без начала и конца, «А мастер пушечного цеха…» – насмешку над неуклюжей «москвошвеевской» одеждой – НЯМ бережно сохранила только потому, что в нем можно было вообразить памятник Ленину.
Два очень непохожих стихотворения выросли из одного и того же жизненного случая. У воронежской правоверно-советской писательницы О. Кретовой родился ребенок и только что начал улыбаться – ОМ откликается стих. «Когда заулыбается дитя…», в котором на эту радостную готовность к познанию встает из хаоса мир, желая быть познанным. Но улыбка эта еще бессмысленна – и ребенок превращается в ненавистно-пассивного Будду, улыбающегося в сонном окаменении («Внутри горы бездействует кумир…»). Сдвиг этот происходит стихийно, варианты отдельных строк примериваются наудачу, и ОМ сам теряется в сомнениях, о ком он пишет стихи, то ли это его петербургский знакомец В. К. Шилейко (1891–1930), поэт и востоковед, второй муж Анны Ахматовой (вариант последней строчки: «И начинает жить, когда приходят гости»), то ли это Сталин, замуровавшийся в Кремле (последняя строчка: «И исцеляет он, но убивает легче»). Атлантов миг – как в мифе об Атлантиде материк погружается под воду, так здесь материк встает из-под воды. Кошениль – насекомое, из которого добывается ярко-красная краска, часть «индийской радуги». От образа улитки рта, готового впитывать стихию людского языка, является, в свою очередь, стих. «Не у меня, не у тебя – у них…»: родовые окончанья здесь не только грамматические понятия (-ла, – ло и пр., ср. «Славянскую женственность» Вяч. Иванова), но и родовая преемственность поколений. На вопрос «кто это «они» – народ? – ‹ОМ› ответил, что нет – это было бы слишком просто» (НЯМ). Однако иное понимание вряд ли возможно. Тростник – одновременно и человек как «мыслящий тростник», и флейта как дышащий тростник. В одном из вариантов «Когда заулыбается дитя…» (дитя – агнец Божий) кончалось строкой «Ягненка гневного разумное явленье» – отсюда развилось стих. «Улыбнись, ягненок гневный, с Рафаэлева холста!..», описание Мадонны с младенцем на фоне скалы, пещеры и синего неба; точный прототип этой стихотворной картины вряд ли поддается отождествлению («тоска по Эрмитажу», по выражению НЯМ).
Воспоминания о Задонске летом 1936 г. вошли в стих. «Сосновой рощицы закон…» – «сосновая рощица была перед нашим домом в Задонске на пригорке, открытом ветрам» (НЯМ) – и «Пластинкой тоненькой жиллета…» (жиллет – безопасная бритва, ср. о ней в «Четвертой прозе», гл. 6; ОМ систематически писал «жилет»). Эол – бог ветра, эоловой арфой назывались струнные инструменты, звучащие под ветром. Рюисдалевы картины – рощи в пейзажах голландского художника Я. Рейсдаля (1628–1682); последовательность описания – рощи, поле, река.
Воспоминания о летней поездке в Воробьевский район и о зимней поездке в Тамбов на Дне соединились в стих. «Ночь. Дорога. Сон первичный…», к которому примыкают «Вехи дальнего обоза…» (вид из окна тамбовского санатория), «Где я? Что со мной дурного?..», «Шло цепочкой в темноводье…» и «Как подарок запоздалый, ощутима мной зима…» (холода в тот год установились рано, но снег лег поздно (НЯМ), отсюда степь беззимняя). Дворянское угодье – Воронеж до революции считался «дворянским городом». Фанерный рисунок – Воронежской области с городами-фонариками находился на междугородной телефонной станции, где часто бывали ОМ и НЯМ. Анна, Россошь и Гремячье – названия райцентров Воронежской области. Поэт А. В. Кольцов (1809–1842) с его несчастливой судьбой родился в Воронеже и работал прасолом в степи, поэтому она – мачеха Кольцова. Прикованность Кольцова к Воронежу задала мотив и стих. «Я около Кольцова Как сокол закольцован…»: бор привязан к ноге, как ядро каторжника, ожидание вестника о помиловании – тщетно; дом без крыльца – тогдашний дом, где жил ОМ, глубоко осел в землю, окна были на полметра над поверхностью. Параллельно ему стих. «Когда в ветвях понурых…»: шуршат сучья, молчат птицы, пора сесть в похоронные сани по языческому обряду.
Стих. «Твой зрачок в небесной корке…» обращено к НЯМ с ее редким голубым цветом глаз; соседнее стих. «Оттого все неудачи…» – к Н. Е. Штемпель (1910–1988), воронежской учительнице, новой знакомой Мандельштамов, и ее черному коту с недобрым взглядом (НЯМ была недовольна таким соседством стихотворений); и Кащей и кот восходят к образам пролога «Руслана и Людмилы». ОМ писал о втором стихотворении Н. Тихонову: «В этой вещи я очень скромными средствами, при помощи буквы «ща» и еще кое-чего, сделал материальный кусок золота. Язык русский на чудеса способен: лишь бы стих ему повиновался…».
Стих. «Дрожжи мира дорогие…» и «Влез бесенок в мокрой шерстке…» были первоначально одним стихотворением, вызванным «воспоминанием о монастырской дороге, где после дождя в следы, оставленные копытами, набиралась вода… Вмятины дороги навели ‹ОМ› на мысль о памяти, о том, как события оставляют следы в памяти» (НЯМ): в первом стихотворении поэт на ощупь ищет в памяти следы поэзии, дрожжи, вздымающие мир; во втором эти осколки памяти обирает бесенок, и ось ищущего свой путь поэта сбивается с пути.
Воспоминанием о Петербурге является стих. «Слышу, слышу ранний лед…», где поэт сравнивает себя с изгнанником Данте. Описание реального вида из последнего воронежского жилища Мандельштамов (с холма над рекой) – в стих. «Люблю морозное дыханье…». «По этому стихотворению, говорил ОМ, нетрудно будет догадаться, что у него на морозе одышка, Я – это я, явь – это явь» (НЯМ). Описание эстетизированного вида Воронежа (с холма над улицей, где жила Н. Штемпель), как бы написанного на иконной доске, с набором соответственно ярких красок и, конечно, без карличьей стаи мальчишек с санками, – в стих. «На доске малиновой, червонной…». «Куда мне деться в этом январе?..» – непреувеличенное выражение одиночества поэта, которому некому даже прочесть стихи: Н. Штемпель вспоминает, как однажды ОМ бросился к телефону-автомату читать их следователю НКВД, к которому был прикреплен: «нет, слушайте, мне больше некому!..» – и перечисляет воронежские лающие переулки близ обледенелой водокачки на перекрестке с деревянным коробом для стока воды. Углан – по-видимому, бандит, засевший в углу.
Главной работой ОМ в январе – феврале 1937 г. была так называемая «Ода Сталину» («Когда б я уголь взял…»): в противоположность своей обычной работе «с голоса», он заставлял себя работать над ней усидчиво, за столом. Большинство стихов этого времени перекликаются с ней темами и стихотворными размерами. Первые из них – это попытка душевного самоутверждения в невзгодах: «Еще не умер ты. Еще ты не один…» – с тобой верная жена (нищенка-подруга) и безгрешный труд, ты не потерял себя, не стал тенью, просящей у тени («пожалуйста, не считайте меня тенью – я еще отбрасываю тень», – пишет он в эти дни Ю. Тынянову; ср. выше «Слышу, слышу ранний лед…»). «В лицо морозу я гляжу один…» – снежная равнина плоится ровными складками, солнце ясно, мир безгрешен (десятизначные леса – почти что те, которые были на Каме и в Чердыни). «О, этот медленный, одышливый простор!..» – он становится избыточным, тягостным, в каторжном камском пейзаже было больше жизни. «Что делать нам с убитостью равнин…» – они мертвы (слово убитость – двусмысленно) и ждут чуда, чтобы ожить, их пространство мнимо, а настоящее, поэтическое, еще не создано, и вдруг будет создано неправильно, губительно? (Отсюда образ Иуды; позднейший вариант НЯМ «Народов будущих Иуда» придает ему дополнительную политическую окраску). Здесь душевный надлом обрывается, написанное пересматривается: «Не сравнивай: живущий несравним…» (не упрекай, что я не стоек, как тосканский Данте) – я тоскую под здешним небом и мечтаю об ином, итальянском, но тоска моя ясна (реминисценция из Пушкина), потому что я знаю: молодые еще воронежские холмы тоже скажут слово в мировой культуре. «Я нынче в паутине световой…» – это я должен найти это слово, нужное народу. Для этого нужна тихая работа простого труженика («Как женственное серебро горит…») и небесное вдохновение, свидетельствующее о правоте («Как землю где-нибудь небесный камень будит…»).
Сталинская ода («Когда б я уголь взял для высшей похвалы…») построена по такому плану. (1) Если бы я был художник, я бы писал его портрет медленно и любовно – как исполина, (2) как отца и друга. (3) Оберегай его, художник, а настоящую хвалу ему воздаст весь народ, идущий за ним. (4) Вот он с трибуны наклоняется к народу для честного разговора: его можно обвинять, но должник сильнее иска, (5) несчастья – лишь случайности при выполнении большого плана. (6) Я был не прав, придавая им значение, и теперь учусь, совершенствуюсь, глядя на него. (7) Он поклялся дать счастье народу, и это счастье – вот. (8) Я счастлив, что видел это, я исчезаю в народной массе, но стихи мои донесут наше счастье до потомков. Кульминация – в середине, где со Сталина снимаются упреки, брошенные самим поэтом в инвективе 1933 г. Хитрые углы
