1931
***
За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе, Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе.
Уведи меня в ночь, где течет Енисей, Где сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет.
17-28 марта 1931
***
После полуночи сердце ворует Прямо из рук запрещенную тишь, Тихо живет, хорошо озорует Любишь — не любишь — ни с чем не сравнишь.
50
Любишь — не любишь, поймешь — не поймаешь… Так почему ж как подкидыш дрожишь? После полуночи сердце пирует, Взяв на прикус серебристую мышь.
Март 1931, Москва
***
Жил Александр Герцович, Еврейский музыкант, Он Шуберта наверчивал Как чистый бриллиант. И всласть, с утра до вечера, Заученную вхруст, Одну сонату вечную Твердил он наизусть. Что, Александр Герцович, На улице темно? Брось, Александр Сердцевич, Чего там! Bсе равно! Пускай там итальяночка, Покуда снег хрустит, На узеньких на саночках За Шубертом летит. Нам с музыкой-голубою Не страшно умереть, А там — вороньей шубою На вешалке висеть. Все, Александр Герцович, Заверчено давно, Брось, Александр Скерцович, Чего там! Bсе равно!
27 марта 1931
***
Я пью за военные астры, за все, чем корили меня: За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня. За музыку сосен савойских, полей елисейских бензин, За розы в кабине ролс-ройса, за масло парижских картин. Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин, За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин, Я пью, но еще не придумал, из двух выбирая одно: Душистое асти-спуманте иль папского замка вино…
11 апреля 1931
51
***
Я с дымящей лучиной вхожу К шестипалой неправде в избу: Дай-ка я на тебя погляжу Ведь лежать мне в сосновом гробу!
А она мне соленых грибков Вынимает в горшке из-под нар, А она из ребячьих пупков Подает мне горячий отвар.
— Захочу, — говорит, — дам еще… Ну, а я не дышу, — сам не рад. Шасть к порогу — куда там! — B плечо Уцепилась и тащит назад.
Тишь да глушь у нее, вошь да мша, Полуспаленка, полутюрьма. — Ничего, хорошо, хороша! Я и сам ведь такой же, кума.
4 апреля 1931
***
Нет, не спрятаться мне от великой муры За извозчичью спину-москву Я трамвайная вишенка страшной поры И не знаю — зачем я живу.
Ты со мною поедешь на «а» и на «б» Посмотреть, кто скорее умрет. А она — то сжимается, как воробей, То растет, как воздушный пирог.
И едва успевает грозить из дупла Ты — как хочешь, а я не рискну, У кого под перчаткой не хватит тепла, Чтоб объехать всю курву-москву.
Апрель 1931
***
Ночь на дворе. Барская лжа! После меня — хоть потоп. Что же потом? — Храп горожан И толкотня в гардероб.
Бал маскарад. Bек-волкодав. Так затверди назубок: С шапкой в руках, шапку в рукав И да хранит тебя бог!
Апрель 1931, Москва
52
Канцона
*******
Неужели я увижу завтра Сердце бьется, слава лейся Bас, банкиры горного ландшафта, Вас, держатели могучих акций гнейса. Там зрачок профессорский, орлиный Египтологи и нумизматы Эти птицы, сумрачно-хохлаты, С жестким мясом и широкою грудиной. То Зевес подкручивает с толком Золотыми пальцами краснодеревца Замечательные луковицы-стекла Прозорливцу дар от псалмопевца. Он глядит в бинокль прекрасный Цейса Дорогой подарок царь-Давида, Замечает все морщины гнейса, Где сосна иль деревушка-гнида. Я покину край гипербореев, Чтобы зреньем напитать судьбы развязку, Я скажу «селям» начальнику евреев За его малиновую ласку. Край небритых гор еще неясен, Мелколесья колется щетина, И свежа, как вымытая басня, До оскомины зеленая долина. Я люблю военные бинокли С ростовщическою силой зренья Две лишь в мире краски не поблекли: В желтой — зависть, в красной — нетерпенье.
26 мая 1931
Отрывки из уничтоженных стихов
******************************
1. В год тридцать первый от рожденья века Я возвратился, нет — читай: насильно Был возвращен в буддийскую москву, А перед тем я все-таки увидел Библейской скатертью богатый Арарат И двести дней провел в стране субботней, Которую Арменией зовут. Захочешь пить — там есть вода такая Из курдского источника Арзни Хорошая, колючая, сухая И самая правдивая вода.
2. Уж я люблю московские законы,
53
Уж не скучаю по воде Арзни В москве черемуха да телефоны И ………………………
3. Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой На молоко с буддийской синевой, Проводишь взглядом барабан турецкий, Когда обратно он на красных дрогах Несется вскачь с гражданских похорон, И встретишь воз с поклажей из подушек И скажешь: гуси-лебеди, домой!
4. Я больше не ребенок.
ты, могила, Не смей учить горбатого — молчи! Я говорю за всех с такою силой, Что небо стало небом, чтобы губы Потрескались, как розовая глина.
6 июня 1931, Москва
5. Не табачною кровью заката пишу, Не костяшками дева стучит Человеческий жаркий искривленный рот Негодует и «нет» говорит…
6. Золотилась черешня московских торцов И пыхтел грузовик у ворот, И по улицам шел на дворцы и морцы Самопишущий черный народ…
7. Замолчи! Я не верю уже ничему Я такой же как ты пешеход, Но меня возвращает к стыду моему Твой грозящий искривленный рот.
***
Как народная громада, Прошибая землю в пот, Многоярусное стадо Пропыленною армадой Ровно в голову плывет.
Телки с нежными боками И бычки-баловники, А за ними — кораблями Буйволицы с буйволами И священники-быки.
июнь 1931, Москва
54
Фаэтонщик
*********
На высоком перевале B мусульманской стороне Мы со смертью пировали Было страшно, как во сне. Нам попался фаэтонщик, Пропеченный, как изюм, Словно дьявола поденщик, Односложен и угрюм. То гортанный крик араба, То бессмысленное «цо»; Словно розу или жабу, Он берег свое лицо. Под кожевенною маской Скрыв ужасные черты, Он куда-то гнал коляску До последней хрипоты. И пошли толчки, разгоны, И не слезть было с горы, Закружились фаэтоны, Постоялые дворы… Я очнулся: стой, приятель! Я припомнил, черт возьми! Это чумный председатель Заблудился с лошадьми. Он безносой канителью Правит, душу веселя, Чтоб кружилась каруселью Кисло-сладкая земля. Так в Нагорном Карабахе, Я изведал эти страхи Соприродные душе. Сорок тысяч мертвых окон Там видны со всех сторон, И труда бездушный кокон На горах похоронен. И бесстыдно розовеют Обнаженные дома, А над ними неба мреет Темно-синяя чума.
Июнь 1931
55
***
Сегодня можно снять декалькомани, Мизинец окунув в москву-реку, С разбойника-кремля. Какая прелесть Фисташковые эти голубятни Хоть проса им насыпать, хоть овса! А в недорослях кто? Иван великий Великовозрастная колокольня, Стоит себе еще болван-болваном Который век. Его бы заграницу, Чтоб доучился. Да куда там!.. Стыдно.
Река-Москва в четырехтрубном дыме, И перед нами весь раскрытый город Купальщики заводы и сады Замоскворецкие. Не так ли, Откинув палисандровую крышку Огромного концертного рояля, Мы проникаем в звучное нутро? Белогвардейцы, вы его видали? Рояль москвы слыхали? Гули-гули!
Мне кажется, как всякое другое, То время незаконно… Как мальчишка, За взрослыми в морщинистую воду, Я, кажется, в грядущее вхожу И, кажется, его я не увижу.
Уж я не выйду с молодостью в ногу На разлинованные стадионы, Разбуженный повесткой мотоцикла, Я на рассвете не вскочу с постели, В хрустальные дворцы на курьих ножках Я даже легкой тенью не войду.
Мне с каждым днем дышать все тяжелее, А между тем нельзя повременить И рождены для наслажденья бегом Лишь сердце человека и коня…
А Фауста бес — сухой и моложавый Вновь старику кидается в ребро, И подбивает взять почасно ялик, Или махнуть на Воробьевы горы, Иль на трамвае охлестнуть москву… Ей некогда: она сегодня в няньках Bсе мечется на сорок тысяч люлек, Она одна и пряжа на руках.
Какое лето! Молодых рабочих Татарские сверкающие спины С девической повязкой на хребтах, Таинственные узкие лопатки
56
И детские ключицы. Здравствуй, здравствуй, Могучий некрещеный позвоночник, С которым проживем не век, не два!
июль-август 1931, Москва
***
С миром державным я был лишь ребячески связан, Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья, И ни крупицей души я ему не обязан, Как я не мучал себя по чужому подобью. С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой, Я не стоял под египетским портиком банка, И над лимонной Невою под хруст сторублевый Мне никогда, никогда не плясала цыганка. Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных Я убежал к нереидам на черное море, И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных, Сколько я принял смущенья, надсады и горя! Так отчего ж до сих пор этот город довлеет Мыслям и чувствам моим по старинному праву? Он от пожаров еще и морозов наглеет, Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый. Не потому ль, что я видел на детской картинке Леди Годиву с распущенной рыжею гривой, Я повторяю еще про себя, под сурдинку: «Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива…»
***
Еще далеко мне до патриарха, Еще на мне полупочтенный возраст, Еще меня ругают за глаза На языке трамвайных перебранок, В котором нет ни смысла, ни аза: «такой-сякой». Ну что ж, я извиняюсь, Но в глубине ничуть не изменяюсь. Когда подумаешь, чем связан с миром, То сам себе не веришь: ерунда! Полночный ключик от чужой квартиры, Да гривенник серебряный в кармане, Да целлулоид фильмы воровской. Я, как щенок, кидаюсь к телефону На каждый истерический звонок: В нем слышно польское: «Дзенькуе, пани», Иногородний ласковый упрек Иль неисполненное обещанье. Bсе думаешь, к чему бы приохотиться Посереди хлопушек и шутих, Перекипишь, а там, гляди, останется Одна сумятица да безработица: Пожалуйста, прикуривай у них! То усмехнусь, то робко приосанюсь И с белорукой тростью выхожу,
57
Я слушаю сонаты в переулках, У всех лотков облизываю губы, Листаю книги в глыбких подворотнях, И не живу, и все-таки живу.
Я к воробьям пойду и к репортерам, Я к уличным фотографам пойду, И в пять минут — лопаткой из ведерка Я получу свое изображенье Под конусом лиловой шах-горы.
А иногда пущусь на побегушки В распаренные душные подвалы, Где чистые и честные китайцы Хватают палочками шарики из теста, Играют в узкие нарезанные карты И водку пьют, как ласточки с Янцзы.
Люблю разъезды скворчущих трамваев, И астраханскую икру асфальта, Накрытого соломенной рогожей, Напоминающей корзинку асти, И страусовы перья арматуры В начале стройки ленинских домов.
Вхожу в вертепы чудные музеев, Где пучатся кащеевы Рембрандты, Достигнув блеска кордованской кожи, Дивлюсь рогатым митрам Тициана, И Тинторетто пестрому дивлюсь, За тысячу крикливых попугаев.
И до чего хочу я разыграться, Разговориться, выговорить правду, Послать хандру к туману, к
