жирны, И слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища.
А вокруг его сброд толстокожих вождей, Он играет услугами полулюдей. Как подковы кует за указом указ Кому в лоб, кому в бровь, кому в пах, кому в глаз.
Что ни казнь у него, то малина И широкая грудь осетина.
1934
***
Твоим узким плечам под бичами краснеть, Под бичами краснеть, на морозе гореть.
Твоим детским рукам утюги поднимать, Утюги поднимать да веревки вязать.
Твоим нежным ногам по стеклу босиком, По стеклу босиком да кровавым песком…
Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть, Черной свечкой гореть да молиться не сметь.
1934
68
Наушнички, наушнички мои, Попомню я Воронежские ночки: Недопитого голоса аи И в полночь с красной площади гудочки…
Ну,как метро? Молчи, в себе таи, Не спрашивай, как набухают почки… А вы, часов кремлевские бои Язык пространства, сжатого до точки.
апрель 1935, Воронеж.
***
Я живу на важных огородах, Ванька-ключник мог бы здесь гулять. Ветер служит даром на заводах, И далеко убегает гать. Чернопахотная ночь степных закраин В мелкобисерных иззябла огоньках. За стеной обиженный хозяин Ходит-бродит в русских сапогах. И богато искривилась половица Этой палубы гробовая доска. У чужих людей мне плохо спится, И своя-то жизнь мне не близка.
Апрель 1935, Воронеж
***
Пусти меня, отдай меня, Воронеж, Уронишь ты меня иль проворонишь, Ты выронишь меня или вернешь Воронеж — блажь, Воронеж — ворон, нож!
апрель 1935, Воронеж
***
Bозможна ли женщине мертвой хвала? Она в отчужденьи и силе, Ее чужелюбая власть привела К насильственной жаркой могиле. И твердые ласточки круглых бровей Из гроба ко мне прилетели Сказать, что они отлежались в своей Холодной Стокгольмской постели. И прадеда скрипкой гордится твой род. От шейки ее хорошея, И ты раскрывала свой аленький рот, Смеясь, итальянясь, русея… Я тяжкую память твою берегу, Дичок, медвежонок, миньона, Но мельниц колеса зимуют в снегу, И стынет рожок почтальона.
3-4 апреля — 3 июня 1935, Воронеж
69
***
Тянули жилы, жили были Не жили, не были нигде. Бетховен и Воронеж — или Один или другой — злодей.
На базе темных отношений Производили глухоту Семидесяти стульев тени На первомайском холоду.
B театре публики лежало Не больше трех карандашей И дирижер, стараясь мало, Казался чертом средь людей.
Май 1935, Воронеж.
Железо
******
Идут года железными полками И воздух полн железными шарами. Оно бесцветное — в воде, железясь, И розовое, на подушке грезясь.
Железна правда — живой на зависть, Железен пестик и железна завязь. И железой поэзия в железе Слезящаяся в родовом разрезе.
22 мая 1935, Воронеж.
Кама
****
Как на Каме-реке глазу темно, когда На дубовых коленях стоят города.
B паутину рядясь — борода к бороде Жгучий ельник бежит, молодея, к воде.
Упиралась вода в сто четыре весла, Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.
Там я плыл по реке с занавеской в окне, С занавеской в окне, с головою в огне.
И со мною жена пять ночей не спала, Пять ночей не спала — трех конвойных везла.
май 1935, Воронеж
70
***
Лишив меня морей, разбега и разлета И дав стопе упор насильственной земли, Чего добились вы? Блестящего расчета: Губ шевелящихся отнять вы не могли.
Bоронеж
***
Эта, какая улица? Улица Мандельштама. Что за фамилия чертова? Как ее не вывертывай, Криво звучит, а не прямо. Мало в нем было линейного. Нрава он был не лилейного, И потому эта улица, Или, верней, эта яма Так и зовется по имени Этого Мандельштама.
Воронеж
***
День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло
На дрожжах. Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон
Слитен, чуток… А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах… День стоял о пяти головах и, чумея от пляса, Ехала конная, пешая, шла черноверхая масса: Расширеньем аорты могущества в белых ногах, — нет, в ножах Глаз превращался в хвойное мясо. На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко, Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо. Сухомятная русская сказка! Деревянная ложка — ау! Где вы, трое славных ребят из железных ворот гпу? Чтобы пушкина славный товар не пошел по рукам дармоедов, Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов Молодые любители белозубых стишков, На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко! Поезд шел на урал. B раскрытые рты нам Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой За бревенчатым тыном, на ленте простынной Утонуть и вскочить на коня своего!
71
***
Римских ночей полновесные слитки, Юношу Гете манившее лоно, Пусть я в ответе, но не в убытке Есть многодонная жизнь вне закона.
Июнь 1935, Воронеж
***
Исполню дымчатый обряд: В опале предо мной лежат Морского лета земляники Двуискренние сердолики И муравьиный брат — агат, Но мне милей простой солдат Морской пучины — серый, дикий, Которому никто не рад.
июль 1935, Воронеж
***
Бежит волна, волной волне хребет ломая, Кидаясь на луну в невольничьей тоске, И янычарская пучина молодая Неусыпленная столица волновая Кривеет, мечется и роет ров в песке.
А через воздух сумрачно-хлопчатый Неначатой стены мерещатся зубцы, И с пенных лестниц падают солдаты Султанов мнительных — разбрызганы, разъяты, И яд разносят хладные скопцы.
июль 1935, Воронеж
***
Не мучнистой бабочкой белой В землю я заемный прах верну Я хочу, чтоб мыслящее тело Превратилось в улицу, в страну Позвоночное, обугленное тело, Осознавшее свою длину.
Возгласы темнозеленой хвои С глубиной колодезной ввенки Тянут жизнь и время дорогое, Опершись на смертные станки, Обручи краснознаменной хвои Азбучные, круглые венки.
Шли товарищи последнего призыва По работе в жестких небесах, Пронесла пехота молчаливо Восклицанья ружей на плечах.
72
И зенитных тысячи орудий Карих то зрачков иль голубых Шли нестройно — люди, люди, люди Кто же будет продолжать за них?
21 июля 1935, Воронеж
***
Да, я лежу в земле, губами шевеля, Но то, что я скажу, заучит каждый школьник: На красной площади всего круглей земля, И скат ее твердеет добровольный, На красной площади земля всего круглей, И скат ее нечаянно-раздольный, Откидываясь вниз — до рисовых полей, Покуда на земле последний жив невольник.
май 1935
******
Я не хочу средь юношей тепличных Разменивать последний грош души, Но, как в колхоз идет единоличник, Я в мир вхожу, — и люди хороши. Люблю шинель красноармейской складки, Длину до пят, рукав простой и гладкий И волжской туче родственный покрой, Чтоб, на спине и на груди лопатясь, Она лежала, на запас не тратясь, И скатывалась летнею порой. Проклятый шов, нелепая затея, Нас разлучили. А теперь, пойми, Я должен жить, дыша и большевея, И, перед смертью хорошея, Еще побыть и поиграть с людьми! Подумаешь, как в Чердыне-голубе, Где пахнет Обью и Тобол в раструбе, В семивершковой я метался кутерьме. Клевещущих козлов не досмотрел я драки, Как петушок в прозрачной летней тьме, Харчи, да харк, да что-нибудь, да враки, Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме. И ты, Москва, сестра моя, легка, Когда встречаешь в самолете брата До первого трамвайного звонка, Нежнее моря, путаней салата Из дерева, стекла и молока. Моя страна со мною говорила, Мирволила, журила, не прочла, Но возмужавшего меня, как очевидца, Заметила — и вдруг, как чечевица, Адмиралтейским лучиком зажгла. Я должен жить, дыша и большевея, Работать речь, не слушаясь, сам-друг.
73
Я слышу в Арктике машин советских стук, Я помню все — немецких братьев шеи, И что лиловым гребнем Лорелеи Садовник и палач наполнил свой досуг.
И не ограблен я, и не надломлен, Но только что всего переогромлен. Как «слово о полку», струна моя туга, И в голосе моем после удушья Звучит земля — последнее оружье Сухая влажность черноземных га…
Май — июнь 1935
***
Я в сердце века — путь неясен, И время отдаляет цель И посоха усталый ясень, И меди нищенскую цвель.
зима 1936, Воронеж
***
Не у меня, не у тебя — у них Вся сила окончаний родовых: И с воздухом поющ тростник и скважист, И с благодарностью улитки губ морских Потянут на себя их дышащую тяжесть. Нет имени у них. Bойди в их хрящ, И будешь ты наследником их княжеств, И для людей, для их сердец живых, Блуждая в их развалинах, извивах, Изобразишь и наслажденья их, И то, что мучит их, — в приливах и отливах.
9 декабря 1936, Воронеж
***
Нынче день какой-то желторотый: Не могу его понять И глядят приморские ворота В якорях, в туманах на меня.
Тихий, тихий по воде линялой Ход военных кораблей, И каналов узкие пеналы Подо льдом еще черней.
9 декабря, Воронеж
74
***
Внутри горы бездействует кумир В покоях бережных, безбрежных и счастливых, А с шеи каплет ожерелий жир, Оберегая сна приливы и отливы. Когда он мальчик был, и с ним играл павлин, Его индийской радугой кормили, Давали молока из розоватых глин И не жалели кошенили. Кость усыпленная завязана узлом, Очеловечены колени, руки, плечи Он улыбается своим широким ртом, Он мыслит костию и чувствует челом И вспомнить силится свой облик человечий.
Декабрь 1936, Воронеж
***
Внутри горы бездействует кумир С улыбкою дитяти в черных сливах, И с шеи каплет ожерелий жир, Оберегая сна приливы и отливы. Когда он мальчик был, и с ним играл павлин, Его индийской радугой кормили, Давали молока из розоватых глин И не жалели кошенили. И странно скрещенный, завязанный узлом Стыда и нежности, бесчувствия и кости, Он улыбается своим широким ртом И начинает жить, когда приходят гости.
1936, Воронеж
***
Сосновой рощицы закон Bиол и арф семейный звон: Стволы извилисты и голы, Но все же арфы и виолы Растут, как будто каждый ствол На арфы начал гнуть Эол И бросил, о корнях жалея, Жалея ствол, жалея сил, Виолу с арфой пробудил Звучать в коре,коричневея.
16 декабря 1936, Воронеж
75
***
А мастер пушечного цеха, Кузнечных памятников швец Мне скажет: ничего, отец, Уж мы сошьем тебе такое…
1936, Bоронеж
***
Шло цепочкой в темноводье Протяженных гроз ведро Из дворянского угодья В океанское ядро.
Шло, само себя колыша, Осторожно, грозно шло. Смотришь: небо стало выше Новоселье, дом и крыша И на улице светло!..
Декабрь 1936, Воронеж
***
Оттого все неудачи, Что я вижу пред собой Ростовщичий глаз кошачий Внук он зелени стоячей И купец травы морской.
Там, где огненными щами Угощается Кащей, С говорящими камнями Он на счастье ждет гостей, Камни трогает клещами, Щиплет золото гвоздей.
У него в покоях спящих Кот живет не для игры У того в зрачках горящих Клад зажмуренной горы. И в зрачках тех леденящих, Умоляющих, просящих Шароватых искр пиры.
20-30 декабря 1936, Воронеж
76
***
Детский рот жует свою мякину, Улыбается, жуя, Словно щеголь голову закину И щегла увижу я. Хвостик лодкой, перья черно-желты, И нагрудник красный шит. Черно-желтый, до чего щегол ты, До чего ты
