вдруг событий глубина,

Она бежит виющеюся тропкой —

Но смерти ей тропина не ясна.

Он, кажется, дичился умиранья

Застенчивостью славной новичка

Иль звука-первенца в блистательном собраньи,

Что льется внутрь в продольный лес смычка.

И льется вспять, еще ленясь и мерясь,

То мерой льна, то мерой волокна,

И льется смолкой, сам себе не верясь,

Из ничего, из нити, из темна,

Лиясь для ласковой, только что снятой маски,

Для пальцев гипсовых, не держащих пера,

Для укрупненных губ, для укрепленной ласки

Крупнозернистого покоя и добра.

III

Дышали шуб меха. Плечо к плечу теснилось.

Кипела киноварь здоровья, кровь и пот.

Сон в оболочке сна, внутри которой снилось

На полшага продвинуться вперед.

А посреди толпы стоял гравировальщик,

Готовый перенесть на истинную медь

То, что обугливший бумагу рисовальщик

Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.

Как будто я повис на собственных ресницах,

И созревающий, и тянущийся весь, —

Доколе не сорвусь – разыгрываю в лицах

Единственное, что мы знаем днесь.

* * *

Мастерица виноватых взоров,

Маленьких держательница плеч.

Усмирен мужской опасный норов,

Не звучит утопленница-речь.

Ходят рыбы, рдея плавниками,

Раздувая жабры. На, возьми,

Их, бесшумно охающих ртами,

Полухлебом плоти накорми!

Мы не рыбы красно-золотые,

Наш обычай сестринский таков:

В теплом теле ребрышки худые

И напрасный влажный блеск зрачков.

Маком бровки мечен путь опасный…

Что же мне, как янычару, люб

Этот крошечный, летуче-красный,

Этот жалкий полумесяц губ…

Не серчай, турчанка дорогая,

Я с тобой в глухой мешок зашьюсь;

Твои речи темные глотая,

За тебя кривой воды напьюсь.

Ты, Мария, – гибнущим подмога.

Надо смерть предупредить, уснуть.

Я стою у твердого порога.

Уходи. Уйди. Еще побудь.

Воронежские тетради (1935 – 1937)

Первая тетрадь

* * *

Я живу на важных огородах.

Ванька-ключник мог бы здесь гулять.

Ветер служит даром на заводах,

И далёко убегает гать.

Чернопахотная ночь степных закраин

В мелкобисерных иззябла огоньках.

За стеной обиженный хозяин

Ходит-бродит в русских сапогах.

И богато искривилась половица —

Этой палубы гробовая доска.

У чужих людей мне плохо спится —

Только смерть да лавочка близка.

* * *

Наушнички, наушники мои!

Попомню я воронежские ночки:

Недопитого голоса́ Аи

И в полночь с Красной площади гудочки…

Ну как метро?.. Молчи, в себе таи…

Не спрашивай, как набухают почки…

И вы, часов кремлевские бои, —

Язык пространства, сжатого до точки…

* * *

Пусти меня, отдай меня, Воронеж:

Уронишь ты меня иль проворонишь,

Ты выронишь меня или вернешь,

Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож…

* * *

Я должен жить, хотя я дважды умер,

А город от воды ополоумел:

Как он хорош, как весел, как скуласт,

Как на лемех приятен жирный пласт,

Как степь лежит в апрельском провороте,

А небо, небо – твой Буонаротти…

* * *

Это какая улица?

Улица Мандельштама.

Что за фамилия чертова!

Как ее ни вывертывай,

Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного,

Нрава он не был лилейного,

И потому эта улица

Или, верней, эта яма

Так и зовется по имени

Этого Мандельштама.

Чернозем

Переуважена, перечерна, вся в холе,

Вся в холках маленьких, вся воздух и призор,

Вся рассыпаючись, вся образуя хор, —

Комочки влажные моей земли и воли…

В дни ранней пахоты черна до синевы,

И безоружная в ней зиждется работа —

Тысячехолмие распаханной молвы:

Знать, безокружное в окружности есть что-то.

И все-таки земля – проруха и обух.

Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай, —

Гниющей флейтою настраживает слух,

Кларнетом утренним зазябливает ухо…

Как на лемех приятен жирный пласт,

Как степь лежит в апрельском провороте!

Ну, здравствуй, чернозем: будь мужествен,

глазаст…

Черноречивое молчание в работе.

* * *

Лишив меня морей, разбега и разлета

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета —

Губ шевелящихся отнять вы не могли.

* * *

Да, я лежу в земле, губами шевеля,

Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:

На Красной площади всего круглей земля,

И скат ее твердеет добровольный,

На Красной площади земля всего круглей,

И скат ее нечаянно-раздольный,

Откидываясь вниз – до рисовых полей,

Покуда на земле последний жив невольник.

* * *

I

Как на Каме-реке глазу темно, когда

На дубовых коленях стоят города.

В паутину рядясь, борода к бороде,

Жгучий ельник бежит, молодея в воде.

Упиралась вода в сто четыре весла —

Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.

Там я плыл по реке с занавеской в окне,

С занавеской в окне, с головою в огне.

А со мною жена – пять ночей не спала,

Пять ночей не спала, трех конвойных везла.

II

Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток.

Полноводная Кама неслась на буек.

И хотелось бы гору с костром отслоить,

Да едва успеваешь леса посолить.

И хотелось бы тут же вселиться, пойми,

В долговечный Урал, населенный людьми,

И хотелось бы эту безумную гладь

В долгополой шинели беречь, охранять.

Стансы

1

Я не хочу средь юношей тепличных

Разменивать последний грош души,

Но, как в колхоз идет единоличник,

Я в мир вхожу – и люди хороши.

Люблю шинель красноармейской складки —

Длину до пят, рукав простой и гладкий,

И волжской туче родственный покрой,

Чтоб, на спине и на груди лопатясь,

Она лежала, на запас не тратясь,

И скатывалась летнею порой.

2

Проклятый шов, нелепая затея,

Нас разделили. А теперь – пойми:

Я должен жить, дыша и большевея,

И, перед смертью хорошея,

Еще побыть и поиграть с людьми!

3

Подумаешь, как в Чердыни-голу́бе,

Где пахнет Обью и Тобол в раструбе,

В семивершковой я метался кутерьме:

Клевещущих козлов не досмотрел я драки,

Как петушок в прозрачной летней тьме, —

Харчи, да харк, да что-нибудь, да враки —

Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок.

И я в уме.

4

И ты, Москва, сестра моя, легка,

Когда встречаешь в самолете брата

До первого трамвайного звонка:

Нежнее моря, путаней салата

Из дерева, стекла и молока…

5

Моя страна со мною говорила,

Мирволила, журила, не прочла,

Но возмужавшего меня, как очевидца,

Заметила и вдруг, как чечевица,

Адмиралтейским лучиком зажгла…

6

Я должен жить, дыша и большевея,

Работать речь, не слушаясь, сам-друг.

Я слышу в Арктике машин советских стук,

Я помню всё: немецких братьев шеи

И что лиловым гребнем Лорелеи

Садовник и палач наполнил свой досуг.

7

И не ограблен я, и не надломлен,

Но только что всего переогромлен…

Как «Слово о полку» струна моя туга,

И в голосе моем после удушья

Звучит земля – последнее оружье,

Сухая влажность черноземных га!

* * *

День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток

Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что

росло на дрожжах.

Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем

сон, – слитен, чуток,

А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.

День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,

Ехала конная, пешая шла черноверхая масса —

Расширеньем аорты могущества в белых ночах —

нет, в ножах —

Глаз превращался в хвойное мясо.

На вершок бы мне синего моря, на игольное только

ушко,

Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась

хорошо.

Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!

Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам

дармоедов,

Грамотеет в шинелях с наганами племя

пушкиноведов —

Молодые любители белозубых стишков,

На вершок бы мне синего моря, на игольное только

ушко!

Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам

Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой —

За бревенчатым тылом, на ленте простынной

Утонуть и вскочить на коня своего.

* * *

От сырой простыни говорящая —

Знать, нашелся на рыб звукопас —

Надвигалась картина звучащая

На меня, и на всех, и на вас…

Начихав на кривые убыточки,

С папироской смертельной в зубах,

Офицеры последнейшей выточки —

На равнины зияющий пах…

Было слышно жужжание низкое

Самолетов,