Тем не менее здесь продолжается рефлексия второ­го уровня, или порядка. Утверждение, подвергая себя саморефлек­

1 Eire et Avoir. Paris, 1935. P. 180—182.

54

сии, вынуждено вторгаться на территорию, резервированную и как бы закрепленную за это есть. И тогда я говорю себе: но это это есть само предполагает утверждение. Отсюда проистекает регрес­сивное движение, кажущееся лишенным предела, если только я сам не положу утверждение как продуцирующее. Однако не будем с этим спешить. Примем предварительную пронизанность «я» бытием, при­чем под «я» я понимаю здесь субъекта утверждения. Этот субъект вмешивается сюда в качестве лишь посредника между бытием и ут­верждением. И тогда возникает та проблема, которую я ставил в моих записях от 19 января; так как я неотвратимым образом приведен к тому, чтобы спросить у себя: а каков же онтологический статус этого «я» по отношению к бытию, которое его пронизывает? Погружено ли оно в бытие или, напротив, некоторым образом распоряжается им? Но если оно им распоряжается, то кто наделил его этим господ­ством и что оно в точности означает?»1

Этот ход мысли отсылает к центральному для меня различению, которое сегодня представляется мне предпосылкой всех моих фило­софских сочинений. Однако ясным образом оно было сформулиро­вано лишь в октябре 1932 г.:

«Различение таинственного и проблематического. Проблема — нечто такое, что встает на пути, загораживая проход. Она всецело передо мной. Напротив, тайна есть то, во что я сам погружен, чем я сам захвачен, сущность чего, следовательно, не находится целиком передо мной. Поэтому различение между во мне и передо мной как бы утрачивает свою значимость».

С этой точки зрения многие проблемы метафизики выступают как деградированные тайны. Наиболее ясный пример такой деграда­ции тайны дан в проблеме зла, как она обычно ставится: зло истолко­вывается как погрешность в функционировании некой машины, ко­торой является сама вселенная, исследуемая извне наподобие того, как механик разбирает поломанный мотоцикл. Мысля подобным об­разом, я не только освобождаю себя от затронутости этим недугом или слабостью, но и полагаю внешним по отношению к универсуму, который я намереваюсь восстановить (по крайней мере, идеально) в его целостности. Тем самым я встаю на совершенно ложную пози­цию, несовместимую с реальной ситуацией. Другим примером нам послужит то, что называют, так некстати, проблемой свободы. Тайна была определена мной как «проблема, вторгающаяся в собственные условия своей возможности». Но именно в случае свободы это втор­жение выступает явным образом, так как именно свобода составляет сердцевину мысли, ищущей понимания свободы.

Я не поколеблюсь утверждать, что нужно идти еще дальше и при­знать, что сам акт мысли есть тайна, так как суть мысли в том, чтобы любое объективное представление, изображение, всякую символи­

1 Etre et Avoir. Paris, 1935. P. 203—204.

55

зацию схватывать как неадекватные. И здесь, впрочем, кроется от­вет, который уместно дать на возражение, согласно которому то, что недоступно проблематизации, не может быть реально помысленным. Такое возражение основано на постулате, который нужно отбросить: он состоит в том, что между мыслью и объектом принимается неко­торая существенная соизмеримость.

Прежде чем двинуться дальше в направлении того, что я обозна­чил как конкретное неисчерпаемое, мне бы хотелось сделать еще одно предваряющее замечание.

В конечном счете любая попытка проблематизации предполагает идею определенной непрерывности опыта, которую надо поддержи­вать. Но опыт (сколь бы научным ни было его понятие), о котором здесь идет речь, есть на самом деле мой опыт, моя система, продление, насколько это возможно, моей начальной данности и, следовательно, моей телесности. Напротив, в тайне я захвачен тем, что по определе­нию превосходит любую «систему для меня». Здесь я завербован in concreto1 в мир, который по определению может стать объектом или системой не для меня, но лишь для превосходящей или охватывающей меня мысли, с которой я не могу, даже идеальным образом, отожде­ствиться. Слова «по ту сторону», «трансценденция» обретают здесь всю свою значимость. Именно в этом, как мне представляется, заклю­чается принципиальное расхождение между мной и Ле Сенном.

Если теперь мы устремлены к бытию, понимаемому как конкрет­ное неисчерпаемое, то прежде всего должны заметить, что оно, соб­ственно говоря, не может зависеть от данности, не может быть кон­статируемым, но может быть лишь признанным — я бы даже сказал, если бы это не резало философское ухо, — скорее даже приветству­емым, чем признанным.

Данность всегда представляется нам как по праву доступное ин­вентаризации, как то, что тем или иным способом можно, в конце концов, пересчитать. Конечно, здесь скрывается идея, что это состав­ное целое должно было само сложиться в результате сложения, или соположения, и что я в состоянии мысленно воспроизвести тот про­цесс, посредством которого это сложение, или соположение, произ­водится на самом деле. Но эта доступность счету, эта учитываемость, очевидно, есть такого рода манипуляция, которая предоставляет мне возможность осуществлять мой контроль над чем-то, что я могу в той самой мере рассматривать как что-то инертное, причем нельзя оспаривать, что осуществление такого контроля в моральном плане связано с некоторым удовольствием.

Но как в таком случае я смог написать: «Доступное инвентариза­ции открывает простор для отчаяния»? Это — очень важное для меня наблюдение, так как в нем я вижу корень того, что я склонен назвать трагедией владения, или имения (de Г avoir). Как мне представляет­

1 в действительности, конкретным образом (лат.).

56

ся, объяснение данного парадокса кроется в том, что эта мощь, эта бесконечная власть, применена здесь к тому, что она превосходит во всех смыслах. Чтобы конкретизировать мысль, я бы указал на впе­чатление зависания в тревоге, как бы с балкона над пустотой. В дан­ном месте следовало бы соотнестись с чрезвычайно точными пере­живаниями или опытами того порядка, которые на первый взгляд могут показаться элементарными.

Представим себе такую ситуацию. С некоторого времени я нахо­жусь в одном месте, возможности которого мне сначала показались неисчерпаемыми, но мало-помалу я обошел все тропинки, осмотрел все «достопримечательности». И «от я охвачен каким-то нетерпени­ем, скукой, отвращением. Я чувствую себя как в тюрьме. Место, где я нахожусь, представляется мне лишь набором возможных опытов, причем эти опыты уже пережиты. Впрочем, я не могу добиться того, чтобы мое состояние было понято другим, кто живет в этом же са­мом месте в течение многих лет, участвуя в его жизни в том смысле, что оно, напротив, имеет в себе нечто не подлежащее счету и, следо­вательно, не могущее быть исчерпанным. Совершенно ясно, что меж­ду ним и этим местом или местностью образовалась определенная живая связь. Напротив, с моей стороны нет ничего подобного. Я при­шел сюда только для того, чтобы обогатить мое «имение» некоторым числом пронумерованных «деталей» или «вещей».

Я знаю, что это все только некоторая схематизация, но ей я при­даю тем большее значение, что в жизни, я это констатирую с сожале­нием, я сам слишком часто настроен вести себя как такой коллекци­онер. Почему так происходит? Откуда это нетерпение? В основе подобной жадности, конечно, лежит сознание времени, которое про­ходит, сознание необратимости. Жизнь коротка, и надо прибавить к ней то и это. Но в то же время, когда я размышляю о ценности, кото­рую может представлять собой подобное накопление, она мне пред­ставляется смехотворной. И что значит то, что я смог бы узнать и присоединить к себе, по сравнению с тем, чего я не могу увидеть, что мне не удастся ассимилировать? И здесь меня поджидает отчаяние, я как бы попадаю в окружение. И чувствую: это — тюрьма.

Если бы мы углубились в анализ этого примера в большей степе­ни, чем я могу в данный момент, то, как мне кажется, мы бы отдали себе отчет в том, что там, где вступает в игру творческий обмен, где имеет место реальное укоренение, там слово «данность» утрачивает свой смысл и вместе с тем преодолевается сфера проблематическо­го. Быть может, эта связь между данностью и проблематическим выявится более ясно, если мы обратимся к другому примеру, касаю­щемуся опыта других.

Конечно, я могу рассматривать такую-то личность как своего рода минерал, из которого я могу извлечь, так сказать, определенную долю полезного металла. Все остальное для меня в таком случае не более чем отходы, которые я отбрасываю. Определяющим здесь выступает

57

критерий интереса, причем слово это не обязательно брать в его уз­коутилитарном смысле*. Распространение анкетирования и интер­вью, конечно, подкрепило несостоятельное мнение, согласно кото­рому живое существо ценно в той мере, в какой оно «интересно».

Здесь также в центре стоит коллекционирование. Я учреждаю в себе некое подобие библиотеки или музея, в которое требуется вне­сти интересные элементы, поставляемые моим общением с другим. Речь идет о таком общении, в котором я ничего не даю другому — кроме того, что требуется, чтобы развязать его способность давать мне такие ответы, какие мне хочется получить. Ясно, что мой собе­седник при этом никоим образом не рассматривается как живое су­щество. Он, по правде говоря, не является даже другим, так как в таком отношении, фиктивном и безжизненном, я и сам не выступаю как реальное существо.

«Другой как другой существует для меня лишь постольку, посколь­ку я открыт по отношению к нему, но я открыт в той мере, в какой я больше не черчу своего рода круг, в рамки которого я загоняю друго­го или, скорее, его идею. Ведь по отношению к такому кругу или в его рамках другой становится идеей другого, а идея другого — это уже больше не другой в качестве другого, это другой, взятый в связи со мной, разобранный, расчлененный или же находящийся в процес­се разборки»1.

Но начиная с того момента, когда между мной и другим устанав­ливается коммуникация, мы переходим из одного мира в другой, внед­ряясь в ту зону, где один из нас не находится лишь среди других и где трансценденция принимает вид блаженства любви. Категория данности здесь преодолевается. «Никогда достаточно, всегда — боль­ше, всегда — еще ближе» — вот простые слова, выражающие со всей очевидностью изменение перспективы, впрочем, частичное измене­ние, которое я стараюсь выразить. Тем не менее имеется один смысл, в котором ты мне дан, оставляющий нас в сфере проблематического вместе со всем, что оно может принести с собой неопределенного, сомнительного, ревнивого. Это — деградированное состояние, со­стоящее в том, что «ты» не выдерживает себя в качестве «ты». Но в некотором смысле его может и не быть. (Надо прочесть, например, «Исчезнувшую Альбертину» Пруста, прочесть в свете этих связей между данностью и сферой проблематического. У Пруста «ты» мо­ментально превращается в «он(а)». Имманентная структура опыта безжалостно направлена на то, чтобы содействовать такому превра­щению.) Здесь отсутствие и смерть играют существенную роль.

Некоторые читатели могут поразиться тому месту, которое в моих сочинениях занимают смерть, самоубийство, предательство. Я счи­таю, что