верности. Не нам дано су­дить в отношении других людей о том, что есть верность и что — преда­тельство. Желая вырвать с корнем в Жаке доверие к Вивиан, Абель под­рывает веру, которая позволяла ему жить. Теперь Жак будет сомневаться в существовании связи с потусторонним миром, на которой он постро­ил свою жизнь. Ему будет казаться, что он был игрушкой некой иллю­

118

зии, и он обречет на смерть свои чаяния. Абель не колеблется ни минуты и говорит неправду, чтобы вернуть Жаку потерянную им веру. Но все напрасно. Человеческие существа могут обрести согласие только в ис­тине, а истина неотделима от признания великой тайны, которой мы ок­ружены и где мы храним наше бытие. Я воспроизвожу здесь несколько строк последней сцены, которая предвосхищает мысли, философски сформулированные мною гораздо позже.

Жак. Ничего не существует… мы лишь фантомы, блуждающие в небытии.

Абель. Это неправда, поскольку мы страдаем.

Ж. Все лгали. J

А. Все ошибки и ложь — это плата.

Ж. Слова, слова!

А. Ужасная плата за наше бытие.

Ж. Это только слова.

А. Может быть, только ценой этих заблуждений душа наконец обретает себя. Ж. Душа!

А. Душа живая, душа вечная. Ж. Вивиан ли говорила со мной?

А. Мы продвигались, окруженные тьмой, но вот на несколько се­кунд это прошлое, полное ошибок и страданий, предстает передо мной излучающим свет, который не может обмануть. Из всего этого хаоса вычленяется определенный порядок… о! Это не урок: это гар­мония.

Ж. Я не могу быть спокойным, если не знаю, слышит ли она меня?

А. Нет, Жак, даже если это верно, даже если она говорит с тобой, то не в этом ненадежном разговоре, не в этом случайном диалоге ты почерпнешь уверенность, которой жаждет твое сердце.

Ж. Видеть, слышать, касаться.

А. Самое чистое в тебе не заблуждается насчет этого искушения. Мир, который покинула бы тайна, перестал бы скоро удовлетворять тебя. Так создан человек.

Ж. Что знаешь ты о человеке!

А. Поверь мне, познание без конца отталкивает все то, чем оно, как ему кажется, уже овладело. Может быть, одна лишь тайна объе­диняет. Без тайны жизнь задыхается…

Мы видим, и это фундаментальное для меня положение, что тайна имеет здесь иную интерпретацию, чем у агностиков. Она определяет­ся не как пробел в знаниях, не как пустота, требующая заполнения, но, напротив, как некая полнота и, скажу больше, как выражение воли, требования настолько глубокого, что оно не осознает само себя, бес­престанно предавая себя, без конца создавая ложные очевидности, все то иллюзорное знание, которым оно, однако, не может удовлетворить­ся и которое оно разрушает, продолжая тот порыв, поддававшись кото­рому оно их создало. В этом признании тайны трансцендируется ско­

119

рее, чем удовлетворяется, та жажда знания, тот Trieb zum Wissen1, кото­рый лежит в основании как нашего величия, так и нашего ничтожества.

Не менее важно проследить здесь, каким образом проблема вер­ности сочетается с проблемой смерти.

Как я уже имел случай отметить во время дискуссии на Фило­софском конгрессе, столкнувшей меня с Брюнсвиком, проблема смер­ти (является ли это проблемой? мы увидим, что это сомнительно) в реальности стоит перед нами только в связи со смертью любимого существа. Она неотделима от проблемы, или от тайны, любви. По мере того как я обнаруживаю пустоту вокруг себя, ясно, что я могу начать тренироваться в умирании, приготавливать себя к смерти как к бесконечному сну. Все происходит совершенно по-другому, как только появляется «ты». Верность обнаруживается поистине только там, где она бросает вызов отсутствию, побеждает его, и, в частно­сти, побеждает то отсутствие, которое представляется нам — без со­мнения, обманчиво — как абсолютное и которое мы зовем смертью.

Но проблема смерти совпадает с проблемой времени, взятом в его наиболее остром, наиболее парадоксальном измерении. Я наде­юсь, что мне удастся показать, каким образом верность, понятая в ее метафизической сути, может предстать перед нами как единствен­ное находящееся в нашем распоряжении средство, дающее нам воз­можность действительно победить время, а также показать, что эта действенная верность может и должна быть творческой верностью.

Мне кажется, что верность почти не привлекала внимания совре­менных философов, и тому есть глубокие метафизические причины. Но можно было бы также сказать, проведя параллель из области ис­тории, что она связана с феодальным этапом развития сознания и что в универсалистской философии рационалистического склада она мыслится с трудом и имеет тенденцию заслониться другими аспек­тами нравственной жизни. С другой стороны, у современников, в частности у всех мыслителей, отмеченных влиянием Ницше, она взята под подозрение, рассматриваясь как дань устаревшему консерватиз­му. Я думаю, что у Пеги*, и только у него одного, можно обнаружить определенные элементы метафизики верности, хотя мне и затрудни­тельно их локализовать. С другой стороны, критика Ницше, обесце­нивающая верность, преодолена в произведениях Шелера. Теперь я хотел бы приступить к анализу, прямо касающемуся этой проблемы, который, впрочем, выйдет далеко за рамки всякой психологии.

В его начале мне кажется важным провести четкое разграничение между постоянством и верностью. Постоянство может рассматриваться как рациональный каркас верности. Кажется, что в нем можно усмот­реть просто факт упорства по отношению к определенному аспекту. Но, отталкиваясь от этого факта, мы можем образовать схематическое пред­ставление, сближающее постоянство с идентичностью. Однако это было

1 порыв к знанию (нем.).

120

бы утратой контакта с самой реальностью, на осмысление которой мы претендуем. Идентичность этого аспекта, этой цели должна постоянно отстаиваться волей перед лицом всего того, что стремится ее во мне нарушить или ослабить. И именно эту волю необходимо определить с наибольшей по возможности точностью.

Но тут же выясняется, что в верность входит не только постоян­ство, понятое как неизменность. Она предполагает и другой элемент, более трудный для понимания, который я назвал бы присутствием; и именно благодаря ему, как мы увидим, сюда проникает парадокс. Тем самым рефлексия позволит нам обнаружить в глубине верности нечто новое и способное рассеять* впечатление staleness, застоя, ко­торый может завладеть нами в тот момент, когда мы концентрируем наше внимание на достоинстве, на ценности любого покоя. Когда я утверждаю о таком-то или таком-то, что он верный друг, то я прежде всего хочу сказать, что это кто-то, кто всегда с нами, кто выдержива­ет испытание обстоятельствами, и, когда мы в несчастье, он прихо­дит на помощь, оказывается присутствующим.

Я, конечно, не хочу сказать, что между постоянством и присут­ствием существует противоположность, это было бы абсурдно. Но постоянство, рассматриваемое в соотношении с присутствием, раскры­вает свой в какой-то степени формальный характер. Скажем еще, и это будет точнее, что я постоянен для себя, по отношению к себе, к моей цели, в то время как я присутствую для другого или, более точно, для тебя. Я могу представить себе человека, который уверяет меня всей душой, что его чувства и его расположение ко мне неизменны. В ка­кой-то степени я ему поверю. Но если я констатирую, что он отсут­ствовал тогда, когда его дружба была мне особенно необходима, я вряд ли буду говорить о его верности. Конечно, под присутствием я пони­маю здесь не факт внешнего наличия, но гораздо менее доступный объективации факт, дающий мне почувствовать, что он со мной.

Человек, проявляющий постоянство, может обнаружить стремле­ние просто принуждать себя к нему, считая своим долгом не оказаться небрежным в той ситуации, когда он не сомневается, что я рассчиты­ваю на него. Он может считать делом чести выполнять свои обязанно­сти по отношению ко мне, и в этом случае его постоянство, очевидно, организовано той идеей, которую он создал о себе самом и от которой он не может отойти. И действительно, если его поведение дает мне почувствовать, что он оказывал в отношении меня подобное располо­жение только «для очистки совести», то я скажу о нем, что он был безупречен и абсолютно корректен. Но как бы я мог спутать эту кор­ректность с собственно верностью? Подобная корректность есть лишь видимость ее. Он показал себя безупречным, и это как некий сертифи­кат, который я должен ему выдать. Я считаю его свободным от обяза­тельств по отношению ко мне. От его воли не зависит сделать боль­шее, или скорее — поскольку речь идет не о действии, а о бытии — не зависит, чтобы он был другим, чем он был. Однако, по совести, я не

121

могу, не обесценивая этих слов, сказать о нем, что он был для меня верным другом. Конечно, дружба и верность неотделимы друг от друга; верность ни в коем случае не является характеристикой, кото­рая присоединяется к понятию, обозначаемому словом «друг».

Без сомнения — и здесь будет видно, как углубляется проблема, яв­ляющаяся центром наших размышлений, — если я постоянен благода­ря воле или вследствие стремления придерживаться определенных обя­зательств, то я почти неизбежно должен казаться себе в отношении X верным другом. Но в каком виде ситуация предстает для самого X? Здесь очень важно, что звание «верного друга» я не могу дать себе сам. Вы очень хорошо чувствуете, и я думаю, нет нужды на этом настаивать, что есть нечто шокирующее и противоречивое в том, чтобы награждать себя самого подобным «аттестатом». Предположим, что X каким-то образом узнает, что я вел себя по отношению к нему по совести; тогда вполне возможно, что, по крайней мере в глубине души, он освободит меня от этого обязательства. Он может даже мне сказать с интонацией, которая способна бесконечно варьироваться: «Не считай себя обязанным…» Очевидно, что он признает, что я был безупречен. Однако или, скорее, именно поэтому в его отношении ко мне что-то надламывается, можно сказать, что в его глазах оказывается утраченной определенная ценность, а все, что остается, не имеет значения — и именно здесь обнаруживает­ся проблема верности в собственном смысле.

Действительно, с рационалистической или просто рациональной точки зрения кажется естественным, что принцип ценности заклю­чается здесь в доброй воле, в том постоянстве, к которому я себя при­нуждаю; и, представляя себе некоего судью, который оценивает меня со стороны, я могу считать, что этот судья действительно ставит мне хорошую отметку. Но очевидно, что такая гипотеза, такой ход мысли абсурдны. Здесь речь идет не о чем-то, что может быть оценено не­ким третьим незаинтересованным или даже пользующимся уваже­нием лицом. В действительности с верностью все обстоит по-друго­му, она как таковая может быть оценена тем, на кого направлена, только если в ней заключен присущий ей элемент сущностной спон­танности, который сам по себе абсолютно независим от воли.

Перевернем отношения между мною и другим, что ничего не меняет по сути. Отсутствие элемента спонтанности у того, кого я считал моим другом и кого я ни в чем «не могу упрекнуть», создает для меня невыносимую ситуацию до тех пор, пока я его совершенно не