освобожу от того, что он считает своим долгом в отношении меня. Почему? Следующее рассуждение это прояснит.

Я представляю себе другого и делаю вывод, что, по-видимому, он считает себя обязанным испытывать в отношении меня определен­ное уважение. Но я имею все основания предполагать в нем — как и во мне — некую легко возбудимую натуру, которая скрыто или явно противится навязываемой им дисциплине. Таким образом возникает борьба, которая у него может сопровождаться раздражением в мой

122

адрес. Вместо чувства верной дружбы, в которую я верил, я вызываю у другого чувство раздражения, поскольку он может ощущать себя рабом своих обязательств по отношению ко мне. Это продолжается до тех пор, пока я не разорву своего рода соединивший нас договор и не освобожу его и в то же время себя самого, поскольку здесь мы находимся в той сфере, где любая установка рождает свое эхо.

Постоянство в его чистом виде, в плане отношений между людь­ми, рискует уступить место как бы борьбе, первоначально внутрен­ней, а потом и внешней, которая может превратиться в ненависть и взаимное отвращение. Но, с другой стороны, как я могу требовать от себя в отношении другого или от Другого в отношении себя действи­тельной верности, предполагающей, как я уже сказал, чистую спон­танность, к которой, по определению, я не могу себя принудить?

Теперь время отметить широту значимости предыдущих замеча­ний. Они приложимы не только к дружбе. Однако здесь следовало бы обратить внимание на некоторые нюансы. Чем более мы замыка­емся в той области, где господствует идеология, тем более осуще­ствимым может казаться сведение верности к постоянству.

Представим, что я вступаю в какую-либо партию. Главное, что потребуют от меня партия или ее комитет, — это постоянное и не­укоснительное подчинение определенной дисциплине. Может так случиться, что я подчиняюсь ей только против моей воли, что во мне что-то упорно протестует против подчинения, которого требует от меня моя партия, но это непосредственно не интересует комитет и других членов партии. Однако не интересует до тех пор, пока это тайное неповиновение не способно привести к предательству или последующему отступничеству. Только в предвидении этих возмож­ных последствий мне могут посоветовать — если догадаются о моем умонастроении — выйти из партии.

Это очень важно. Принадлежность к какой-либо партии может действительно предполагать сохраняющийся разрыв между словами и действиями человека, с одной стороны, и его мыслями и истинны­ми чувствами — с другой, или же может привести, и это также нехо­рошо, к вербовке самой души, поскольку дисциплина становится вто­рой натурой человека и уничтожает всякую внутреннюю спонтанность. Чем лучше организована партия, тем сильнее она спо­собствует распространению или лицемерия, или духовного порабо­щения. Современное состояние мира дает нам слишком многочис­ленные и слишком зловещие иллюстрации этой дилеммы, и потому нет необходимости на этом останавливаться.

Вместе с тем необходимо показать, каким образом эта проблема ставится в отношении, быть может, наиболее важных и наиболее тес­ных из всех личных связей — я имею в виду супружескую связь. Мы все знаем союзы, где один из супругов верен другому только из чув­ства долга, где верность сведена к постоянству. Предположим, что другой это замечает, и подобное открытие может стать для него му­

123

чительной проблемой. Может ли он, имеет ли он право рассуждать, как тот человек, о котором мы только что говорили, и освободить своего партнера? Здесь невозможно руководствоваться утверждениями обще­го плана. Но нельзя полностью уподоблять эти два случая, поскольку здесь ясно проступают социальные причины, особенно если речь идет о семье, имеющей детей, поскольку в этом случае необходимо сохранить, даже ценой какой-то доли лицемерия, определенное семейное едине­ние, которое, не будучи абсолютно внутренним, не является также и про­стой внешней формой. Но особенно — и здесь мы выходим за рамки социального — нужно отметить то, что решающую роль здесь играют те основания, на которых был заключен этот брак и как он восприни­мался обеими сторонами в момент заключения, и здесь мы подходим к проблеме освящения, к которой я должен буду вернуться, заключая эти размышления. Уместно было бы спросить себя, не может ли в данном случае постоянство быть интерпретировано как более глубокая и укоре­ненная в Боге верность, даже если какого-либо чувства больше нет.

Но это может быть выяснено только в результате более глубокого анализа, касающегося самих условий клятвы. Что значит поклясться в верности? И каким образом возможна подобная клятва?

Мы не можем поставить перед собой этот вопрос, не обнаружив тотчас подлинной антиномии. Действительно, эта клятва дана в оп­ределенном, существующем в данный момент, внутреннем располо­жении духа. Но могу ли я утверждать, что это настроение, которое полностью владеет мной в момент принятия на себя обязательства, не изменится со временем? Без сомнения, нами могут овладевать определенные состояния экзальтации, которые сопровождаются со­знанием их неизменности. Но не говорят ли нам опыт и размышле­ние, что мы должны поставить под вопрос ценность этого сознания и этого утверждения? Единственно, что я имею право заявить, — это то, что мне кажется, будто мое чувство и мое расположение духа не могут измениться. Мне кажется… Достаточно лишь сказать мне ка­жется, и я уже должен прибавить как бы sottovoce1: но я не могу быть в этом уверен. С этого момента я уже не могу провозгласить: «Я клянусь, что мое внутреннее расположение духа не может изменить­ся». Эта неизменность больше не является объектом моей клятвы. Впрочем, отметим, что существо, которому я клянусь в верности, тоже может со своей стороны измениться. Оно может стать таким, что я буду вправе сказать: «Не этому человеку я клялся в верности, он из­менился до такой степени, что моя клятва потеряла силу».

Но в таком случае, если мое внутреннее состояние может изме­ниться, потому что изменюсь я или мой друг, могу ли я начать дей­ствовать так, как будто оно вообще не способно изменяться? Здесь нужно быть очень осторожным в отношении смысла слов «могу ли я». Они весьма двусмысленны. Рассмотрим первый смысл.

124

Могу ли я утверждать, что, если мое внутреннее состояние измени­лось, я тем не менее буду способен действовать так, как если бы оно оставалось неизменным? Уточним: между тем, что я чувствую, и тем, что я могу, существует определенная связь, которую я назвал бы объек­тивной, хотя природу ее точно определить я не в состоянии. Законно ли утверждение, что, чувствуя по-другому, я тем не менее мог бы действо­вать так, как если бы чувствовал по-прежнему? Иначе говоря, утверж­дая это, не выхожу ли я за границы того, что я имею право утверждать?

Но существует и второй, отличный от первого смысл, может быть, более глубокий, более важный, по крайней мере с точки зрения ду­ховной перспективы: вправе ли я желать, чтобы мое поведение вви­ду этой возможности оставалось таким же, как если бы мои чувства не изменились?

Существует, и в этом мы сейчас убедимся, большая разница между этой и предшествующей точкой зрения. Предположим, что для меня еще возможно действовать в отношении X в будущем так, как если бы я его еще любил, даже тогда, когда я его больше не люблю. Имею ли я на это право? Другими словами, могу ли я согласиться пообещать что-то, что будет ложью? И не отразится ли через предвосхищение эта, будущая, ложь на настоящем, так как я веду речь таким образом, как если бы я должен был оставаться в том внутреннем состоянии, кото­рое, как я знаю или должен знать, не может существовать вечно. По­этому не должен ли я ограничить рядом условий мое обязательство, внеся в него уточнения, которые сильно ограничивают его значимость?

Не будем сразу брать самые серьезные примеры. Для начала я вновь обращусь к тому примеру, который я предлагал в книге «Быть и иметь» и который напрямую связан со всей первой частью моего изложения. Я нахожусь около больного, я пришел его навестить, быть может из простой вежливости, но я начинаю понимать, что мой ви­зит доставляет ему огромное удовольствие, которое я не предвидел. С другой стороны, я лучше теперь понимаю его одиночество и его страдание. Уступая непреодолимому импульсу, я обещаю приходить навещать его регулярно. Очевидно, что, когда я даю ему это обеща­ние, моя жизнь ни в коей мере не задерживается на том факте, что расположение духа, в котором я сейчас нахожусь, может измениться. Предположим, что эта мысль на минуту приходит все же мне в голо­ву: я отстраняю ее, я чувствую, что я должен отстранить ее и что обращать на нее внимание было бы низостью.

Но с того момента, как я принял на себя это обязательство, ситу­ация меняется. Другой заметил мое обещание и рассчитывает на меня. И я это знаю… Может возникнуть какое-либо препятствие. Оставим в стороне чрезвычайные обстоятельства, которые не могут иметь ре­шающего значения. Предположим, что я приглашен на интересую­щий меня спектакль, который начнется как раз в тот момент, когда меня ждет больной. Но я обещал, и я должен сдержать обещание. И в этой борьбе мне помогает мысль о том разочаровании, которое по­

125

стигнет больного, если я не сдержу слово, и также о том, что я не смо­гу ему дать действительного объяснения, поскольку оно принесет ему огорчение. Тем не менее я вновь против своей воли у изголовья моего больного. И в то же время я думаю, что если бы он знал, с каким пло­хим настроением и с каким нежеланием я выполняю свои обязатель­ства, то мой визит не доставил бы ему никакого удовольствия, а был бы для него даже тягостен. Однако нужно играть комедию. Отсюда тот парадокс, к которому мы уже подходили, состоящий в том, что вер­ность — или, по крайней мере, видимость верности — в глазах друго­го и ложь в моих глазах здесь неотделимы друг от друга. И действи­тельно, здесь обнаруживается нечто, что не зависит от меня. Не в моих силах не предпочитать спектакль, на который я приглашен, визиту, ставшему тяжкой обязанностью. Я размышляю над этой ситуацией, в которую я сам себя вовлек, непредусмотрительно взяв на себя обя­зательство. Я вынужден признать, что я был не прав, взяв на себя та­кое обязательство, относительно которого у меня нет уверенности, смо­гу ли я его сдержать. Я вынужден спросить у себя, не должен ли я, совершив эту первоначальную ошибку, найти в себе достаточно муже­ства отказаться от изображения чувств, которых я больше не испыты­ваю, и не побояться показать себя таким, каков я есть.

Другими словами, не будет ли серьезной ошибкой распростра­нять кредит на область чувств и действий? Не будет ли более чест­ным жить на