и возвышение к чистой духовности морали, замкнутой и

146

материализованной в формулы»*. Открытая мораль выражается в обра­щениях к нашему сознанию со стороны лучших представителей чело­вечества. Я считаю, что философия Бергсона должна здесь быть про­должена за рамки этики: открытой мыслью по преимуществу является не только подлинно христианская мысль, можно сказать, что она отри­цает саму себя в той мере, в какой закрывает себя, но можно считать, что ортодоксия, понимаемая в своем истинном смысле, определяет усло­вия, укорененные в сверхъестественном и позволяющие раскрыть для знания и деятельности человека самые безграничные возможности.

Если это обстоит таким образом, то все, что я говорил только что о дисконтинуальности между миром веры и миром опыта, нуждает­ся в дополнении или, точнее, в уравновешивании. Конечно, не может быть и речи о том, чтобы каким бы то ни было образом выделить из содержания откровения следствия, столь же достоверные, как и оно, и интересные, например, для политики или науки, взятые в их мирс­ких исторических формах. Но невозможно отрицать, что живущий в свете Христа и его обета тем самым занимает позицию, способству­ющую лучшему пониманию условий истины и справедливого дей­ствия, не абстрактно и теоретически, a hie et nunc. Но это справедли­во лишь постольку, поскольку его верность не вырождается в самодовольство и снисходительность к себе, свойственные фарисею, тому фарисею, черты которого каждый из нас, присмотревшись, мо­жет обнаружить в глубине себя самого.

Идея, что открытая мысль обязана перед самой собой пребывать в неопределенности относительно последних инстанций человеческой судьбы, может перевернуть все у неверующего или еретика, по край­ней мере у того, кто гордится своей ересью. Нерешительность в глав­ном оказывается признаком и привилегией просвещенного ума. Иног­да идут еще дальше, допуская более или менее явно, что лишь отрицание отвечает глубочайшим чаяниям свободного человека и что утверждение есть рабство. Эти постулаты, по меньшей мере несостоя­тельные в свете выявляющего их анализа, неявно присущи тому, что принято называть свободомыслием. Необходимы кропотливые анали­зы, чтобы показать, как они смогли я не скажу навязать себя ясному сознанию, но изнутри и как бы украдкой пропитать саму ментальную ткань у многих наших современников. Однако очевидно, что, если ор­тодоксия мыслится и утверждается без извращения ее истинной при­роды, она создает такую духовную атмосферу, благодаря которой ут­верждение может расцвести самым свободным образом. «Если мы хотим реформ, — говорит Честертон, — нам надо примкнуть к орто­доксии, так как те, кто начинают с отрицания Церкви во имя свободы и человечности, кончают тем, что выкидывают за борт и то и другое ради продолжения борьбы, целью которой они считались». События по­следнего времени бросают свет на эту связь, соединяющую подлин­ную ортодоксию с сохранением того, что я охотно назвал бы позитив­ным началом в человеке, против которого яростно ополчаются новые

147

хозяева нашей разделенной Европы. И нужно добавить, что если в сегодняшней Германии часть протестантов героически, вызывая вос­хищение, выступает против официальной религии, зараженной нео­язычеством, то происходит это в той мере, в какой она остается вер­ной Слову Христа, то есть в той мере, в какой она, несмотря ни на что, остается своими живыми корнями связанной с той ортодоксией, которую она, казалось, отвергает.

В заключение я хотел бы подчеркнуть тот момент, что, быть мо­жет, в межконфессиональных отношениях следовало бы особенно тщательно остерегаться того скрытого фарисейства, опасности кото­рого мы постоянно подвергаемся, интерпретируя ортодоксию не как верность, а как высшую форму конформизма.

Я не знаю более бессмысленных и, в конце концов, более возму­щающих наш дух споров, чем те, в которых периодически сталкива­ются между собой католики и протестанты, будучи, впрочем, одинако­во добросовестными и полными желания достичь взаимопонимания, и в которых они стараются выяснить моменты своего согласия и не­согласия. Как только католик объявляет протестанту, что он, католик, а вернее Церковь, обладает монополией на глобальную истину, только искаженные заблуждением обрывки которой даны протестанту, как только он начинает радикальным образом отрицать за своим оппонен­том способность находиться на том же уровне, что и он сам, отвергая тем самым возможность спора, так сразу же вопреки самым благопри­ятным предзнаменованиям начавшаяся встреча приносит горькое и разочаровывающее впечатление непоправимого недоразумения. Совер­шенно избежать этого, очевидно, нельзя, по крайней мере по факту, если не по праву. Однако в то же время подобная невозможность вза­имного понимания христиан настолько обескураживает и озадачива­ет, если иметь в виду свет евангельского учения, что мы обязаны про­тивиться ей всеми нашими силами, чтобы вырвать из нас это зло во всех его разновидностях. Исследуя суть различия между ортодоксией и конформизмом, которое я пытался установить, мы можем, как мне кажется, найти тот путь, по которому следует здесь идти.

В замечательной во многих отношениях книге преподобного отца Конгара, посвященной экуменизму, мы нашли смелое и исполнен­ное героического евангелизма высказывание: «Поскольку мы пред­принимаем что-то против кого-то, даже против заблуждения, то мы ведем себя не совсем как католики». Конечно, это утверждение мо­жет вызвать возражения. Но мне кажется неоспоримым, что католик может — и по правде говоря, должен — выступать самым категори­ческим образом против претензий. Он может осуждать ересь только в той степени, в которой она претендует быть истиной. Но в таком случае — ив этом вся проблема — против подобной претензии сле­дует выдвигать нечто иное, чем обратную претензию или утвержде­ние, которое другим может отождествляться с противоположной пре­тензией. И мне кажется, что нечто требуемое здесь есть Милосердие

148

и только оно одно, которое выше и сильнее всего. И как раз в этом заключается основополагающий урок Нового Завета. Если это так, то ортодоксия может быть признана этим другим, этим чужим, к ко­торому мы в тревоге обращаемся только в свете полного Милосер­дия, которое она должна распространять, — в противном случае она не есть Абсолютная Верность, являющаяся ее сутью. И поэтому нельзя ли сказать, что всякое ущемление Милосердия со стороны тех, кто взял на себя трудную задачу действовать от имени Церкви, есть по­сягательство на саму ортодоксию в том совершенно четком смысле, что такое ущемление ведет к тому, что в глазах другого ортодоксия предстает как претензия, вместо того чтобы быть вечным свидетель­ством, и что постольку оно предает и ее и Христа, о котором она свидетельствует? Для меня тем самым оказывается отвергнутым, во имя самого католицизма, тот род вздыхающего и презрительного снис­хождения, которое многие из нас обнаруживают перед своими отде­ленными братьями и которое выражается в «мы, католики», проти­вопоставляемом «вы, бедные слепцы». Диалектика, которую я пытался обнаружить в отношении «благонамеренных», оказывается правомерной и здесь. Избранничество, в христианском смысле сло­ва, измеряется прежде всего дополнительной ответственностью, ко­торую берет на себя избранник. Это правомерно и в отношении като­лика. Если верно, что ему дано думать о еретике иначе, чем дано еретику думать о католике, то только при условии освобождения его от всего, что сколько-нибудь могло бы напоминать чувство превос­ходства или привилегии, и при условии обострения в нем самом со­знания своей личной ущербности. Это возможно лишь в том случае, если он берет на себя груз его заблуждений, не обвиняя его в них и по-фарисейски не радуясь тому, что он сам чудесным образом свобо­ден от них. Как можно, в самом деле, не напомнить нам о том, что наше христианское призвание делает нас свидетелями? Мы свиде­тельствуем в пользу ортодоксии, то есть в пользу Христа, только тем смирением, которое должно быть не установкой, а признанием ре­альной и неизбежной ситуации. Не следует забывать также, что если не в нашей власти совсем отказываться от свидетельствования, то мы в состоянии, к сожалению, свидетельствовать против нашего Гос­пода и увеличить тем самым число тех, кто каждый день вновь Его распинает. Ошибка любого конформизма в том, чтобы считать, что между этими двумя свидетельствами, между этим «Да» и этим «Нет», в которых кристаллизуется вся судьба духа и вне которых есть место лишь для хаоса мнений, может быть среднее звено. Но если этот хаос, этот туман не рассеивается с восходом солнца, то он исчезает во мраке ночи.

1939

ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЭКУМЕНИЗМА

Я никоим образом не располагаю необходимыми качествами для оценки с точки зрения истории или теологии труда преподобного отца Конгара «Разобщенные христиане: Принципы католического экуме­низма» (изд. du Cerf, 1937), посвященного проблеме экуменизма. По­этому на следующих страницах буду воздерживаться от высказыва­ний по этим дисциплинам, являющимся для меня чужими, оставляя возможность более компетентным лицам писать соответствующие ком­ментарии или проявлять сдержанность. Отметив наиболее важное у данного автора, я бы хотел сделать здесь несколько замечаний фило­софского порядка, способных облегчить понимание его позиции.

Отец Конгар начинает свою работу со сжатого перечня основных расхождений, возникших в лоне христианства, начиная с его возник­новения. Он весомо замечает, что длительность наших расколов ста­ла как бы «тяжким камнем, преграждающим путь в усыпальницу, в которой первыми разногласиями погребено единство». Что касается меня, то я ему глубоко благодарен за то, что он настаивает на двух существенных моментах.

Во-первых, вопреки тенденциозным или поверхностным толкова­ниям он напомнил, что «Реформация, в данных исторических условиях направленная против части этих условий и при содействии остальных, была существенным образом истинно религиозным движением, попыт­кой обновить религиозную жизнь благодаря возвращению к истокам». В начале этого движения речь шла о том, «чтобы по ту сторону понятий обрести нерушимую тайну, по ту сторону литературы наставлений — живое и текущее прямо из источника Евангелие, по ту сторону ханжес­кой практики, нередко сопровождаемой обманом и кривляньем (ин­дульгенции), — простую, чистую, мужественную религию, а по ту сто­рону сословного духовенства со всей его иерархической лестницей остаться один на один с Богом в тайнике сознания». Вообще говоря, можно сказать, что у истоков больших расколов — тех, что наделены положительной духовной значимостью, — стоит обычно подлинное духовное чувство, а в том, что в нем имеется положительного и чисто­го, — подлинно католическое чувство. И если хотят беспристрастно оценить реформационные церкви, не прибегая к фальсифицирующей односторонности, то следует все это в полной мере признать.

Во-вторых, отец Конгар очень мужественно заметил, что если ересь для ортодоксальной теологии представляет собой возможность для про­гресса в том смысле, что она вынуждает ее подчеркнуть и даже значи­тельно углубить истину, то эта же самая ересь у тех, кто ее критикует,

150

рискует вызвать чересчур уж однобокий ход мысли. «Каждый раз, — говорит он, — как случается ошибка по тому или иному вопросу, орга­низм Церкви напрягается, силы поляризуются, с тем чтобы оказать со­противление злу. Перед лицом ложного утверждения, являющегося… преувеличением истины, укрепляется, уточняется верное утверждение: в большинстве случаев при этом догма не берется как целое, доволь­ствуются лишь ее общим контуром, более точным выражением неуз­нанной или