— простой трюизм, на ко­тором я тем не менее настаиваю, так как прежде всего следует подчерк­нуть, что мы здесь кружимся не вокруг проблемы, понимая под ней труд­ность, могущую найти свое решение, спор, который может быть улажен в пользу некоторой возможной диалектики, столь же возвышенной, как и добрая воля, которая ее одушевляет. Иногда возникает искушение спро­сить, а не обращается ли всякая попытка выяснения ситуации, даже пред­принятая в духе пламенной благорасположенности к другому, против своей цели и не рискует ли она, как я это показал выше, лишь усугубить конфликт, преодоления которого желали от всего сердца.

Вывод, который здесь напрашивается (это само собой разумеется и никто не может этого оспаривать), состоит в том, что объединение (сло­

158

во «примирение» с католической точки зрения предстает неприемле­мым) может быть осуществлено лишь относящимися к благодати, а не к разуму средствами, так как речь здесь идет не о проблеме, а о тайне. Тем не менее ничто не было бы столь неверным, как принятие вследствие этого пассивной установки или, если угодно, чисто выжидательной по­зиции… Отец Конгар сам выразил это незабываемой формулой, в кото­рой сконцентрировано, по сути дела, все самое существенное из моих личных замечаний: «Все, что мы делаем против кого-то, будь то даже против ошибки, в силу этого не является вполне католическим делом». Это означает, что ошибка будет задета более прямым образом любым неполемическим действием, действием положительным, посредством которого католики стремятся не очистить свое учение, но воплотить его в жизнь и распространить более полным образом. Для католиков речь идет не о том, чтобы заявлять, что «наша Церковь есть универсальная Церковь, есть полнота», но о том, чтобы сделать эту истину явной не для противников (так как для них эти слова не имеют и не могут иметь ника­кого смысла), но для заблудших собратьев, страждущих и частично ос­лепленных, которых они приобщают к Жизни и Свету для того, чтобы они их сами распространяли в свою очередь.

Со своей стороны я добавлю — и не считаю, что здесь я расхо­жусь с отцом Конгаром, — что в настоящий момент истории любое сотрудничество между христианами-католиками и христианами-не­католиками во имя осуществления идеалов справедливости в опре­деленной мере приготовляет путь к этому объединению, которое само по себе нелегко представить, и все это происходит в той мере, в ка­кой такое сотрудничество преодолевает это фатальное противопос­тавление «нас» «им», являющееся само по себе началом взаимного возмущения друг другом, ведущего к войне.

Наконец, отец Конгар с впечатляющим мужеством заметил, что в конечном итоге в некотором смысле вполне католическая с точки зре­ния своих динамических возможностей Церковь «осуществляет эту католичность лишь несовершенным образом, что именно в плане не­совершенства разделение христиан играет весомую роль», и то, что «наши отделенные братья отняли у Церкви и реализовали вне нас, вы­ступает как ущерб, нанесенный нашей видимой и явной католичнос-ти». И мало сказать, что «поскольку Россия является православной, а Скандинавские страны — лютеранскими, постольку Церкви недоста­ет своего славянского выражения, а также и северного проявления еди­ной и многоцветной благодати Христовой. Можно также считать, что в той мере, в какой существование отколовшихся форм христианства в качестве религиозных единств нацелено на утверждение определен­ных ценностей, особенно острым восприятием которых они наделе­ны, эти религиозные единства представляют собой также духовные семьи, имеющие свое собственное призвание и свою миссию». «В той мере, в какой у Лютера имеется удивительно острое переживание не­которых подлинных ценностей, — продолжает отец Конгар, — этот человек, возможно, имел своей миссией раскрыть их во благо всей

159

Церкви, став для этого избранной фигурой, но исключая эти ценности из содружества других и тем самым искажая их, примешивая к ним заблуждения, он тем самым стал центром раскола». Да, может быть, того, что является истинным в лютеровском религиозном опыте, недо­стает, конечно, не самой сути католической церкви, а ее воплощению, развертыванию ее жизненных начал. Со своей стороны я очень при­знателен отцу Конгару за то, что он с такой силой, решительностью и деликатностью указал на этот нюанс, который, будь он выражен с мень­шей строгостью, грозил бы открыть путь для релятивистского толко­вания и тем самым по сути дела еретического. Мне вспоминается, как я однажды шокировал одного священнослужителя, резко заявив: «Нам вовсе неизвестно то, что Бог думает о Реформации». — «Я знаю, что Он думает», — возразил он. Я полагаю, что он строил иллюзии на этот счет. Ведь заблуждение, даже ошибка выполняет свою таинственную функцию в провиденциальном хозяйстве. И ни одному созданию не позволено, даже самым ученым богословам, истолковывать ее как то, «чего не должно было бы быть». Или, выражаясь более точно, по ту сторону этой перспективы существует другая, гораздо более глубокая и реальная перспектива, которая дана нам лишь как предвидение или предчувствие и которая раскроется перед нами лишь в случае испол­нения времен. В свете притчи о блудном сыне можно спросить: не послужат ли в конце истории сами по себе скандальные расколы и разделения углублению содержания веры, которое без них не осуще­ствилось бы с той же самой степенью внутренней силы?

Положительные заключения, которыми кончается книга отца Кон-гара, принадлежат к тем, под которыми подписываются не иначе как целиком и полностью, уже в силу широкого миротворческого духа, которым они окрашены. «Нам нужно обрести евангелическую, брат­скую, дружескую душу. Вместо того чтобы быть человеком системы, нужно стать существом причастия. И чтобы объединение показалось другим сначала возможным, затем желанным, нужно, чтобы церковь явилась им как всемирность всего Христова наследия, в которой они все хранят свои скудные сокровища, однако обогащенные и преоб­раженные полнотой обладания и причастия. Нужно, чтобы мы явили им картину подлинной, полной, сияющей свободы, тем не менее не отвергающей авторитет глубокого смысла всемилосердного деяния Божия, авторитет веры, вписывающейся в ортодоксию Церкви по­средством смирения и послушания, не утрачивая при этом реальнос­ти мистической, целиком внутренней и спонтанной…»1

1938

II Ватиканского собора? (Примечание 1966 г.)

ФЕНОМЕНОЛОГИЯ И ДИАЛЕКТИКА ТЕРПИМОСТИ

Размышления о соотношении мнения и веры привели меня к по­становке той проблемы, которой пЪсвящены нижеследующие замет­ки. Это, конечно, не случайно, что я использовал термин «феномено­логия» вместо «психология». Дело в том, что в конечном счете я не считаю правильным причислять терпимость в какой бы то ни было степени к психологической реальности. Причина этого станет скоро понятной. Мы должны будем признать, что терпимость размещается в пограничной зоне, как бы на пересечении чувства и образа дей­ствия, или поведения. «Толерантность обнаруживают». Выражение это полно смысла. Действительно, я не знаю, можно ли быть толе­рантным. Я полагаю, что быть — значит быть посюсторонним или потусторонним. Все это прояснится, впрочем, в дальнейшем анализе.

Прежде всего спросим: по отношению к чему мыслится терпи­мость? Очевидно, что являются терпимыми по отношению к чему-либо. Нет уверенности в том, что, абсолютизируя идею терпимости, ее не уничтожают или, по меньшей мере, серьезно не искажают. В об­щем случае терпимость относится к проявлениям верования или мне­ния. Это значит, что она относится к такому-то верованию или мне­нию не как таковым, самим по себе, но к их феноменам. Мнения и верования сами по себе располагаются вне пределов досягаемости тер­пимости, вне связи с ней, если не считать определенных предельных случаев. Действительно, терпимость имеется только там, где чему-то могут помешать. Но помехи встают на пути лишь того, что выходит наружу, что продуцируется вовне (в противовес тому, что происходит только во внутреннем мире души). Нужно отметить, что осуществле­ние терпимости — далее мы увидим, каким образом, — хотя и отно­сится лишь к обнаружениям мнений, тем не менее задевает и их. Тем самым она есть отношение к другим или к другому как к другому.

Достаточно ли сказать, что терпимость — это невмешательство, снятие запретов? Нет, я так не считаю. Конечно, глагол «проявлять терпимость» (tolerer) может попросту означать «выносить», «выдер­живать». Но речь здесь идет о чем-то большем. Слово «выдержи­вать», впрочем, двусмысленно, так как, в конце концов, оно может означать «претерпевать». Но дело совсем в другом. Если, как это ясно, имеется набор опытов, неразличимо сопоставимых со словом «вы­держивать», то в данном случае мы должны поместить себя с другой стороны этого набора. Действительно, когда я говорю: я выдержал присутствие Л. в смежной с моей (в гостинице) комнате, то я этим

6 — 10982

161

хочу сказать, что я согласился — или смирился — сосуществовать с этим лицом, хотя я мог бы и удалить его из этой комнаты. Выдержать означает здесь почти что вытерпеть. Но толерантность значит гораз­до больше. Существует признание не только факта как такового, но и права, и это признание и должно стать актом гарантии. Все это приводит нас к тому, чтобы признать, что терпимость — и это мне представляется главным, — по сути дела, есть отрицание отрицания, то есть антинетерпимость. Едва ли, как мне это представляется, то­лерантность обнаруживается прежде нетерпимости. Она не является первичной. В сфере действия она есть то, чем является рефлексия в мире мысли. Следовательно, она непостижима без определенной силы, ее поддерживающей, к которой она как бы привязана. И чем больше она связана с состоянием слабости, тем меньше является сама собой, тем меньше она есть терпимость.

Но эта сила также не кажется мне отделимой от определенной сферы, ей присущей, по отношению к которой проявляет она свою власть или, точнее, присваивает себе право проявлять ее. Можно ска­зать еще и так, что она предполагает сознание своего рода мандата. Все это сразу же проясняется, как только осознается различие между терпимостью и фактом ее проявления или между нетерпимостью и фактом не терпеть что-то. Впрочем, мы можем здесь с пользой для дела задержаться на том, что я назвал бы негативной стороной про­блемы. Различие, которое я отметил, не абсолютно. Как и в других случаях, речь идет скорее о ряде нюансов. Так, если я говорю, что я не терплю, чтобы передо мною выступали с такими-то речами, то здесь глагол «проявлять терпимость» имеет почти смысл «выдержи­вать». Но тем не менее остается и возможность мыслить наличие упомянутого выше мандата. Действительно, примем, что я заявляю: я не могу проявить терпимость, когда передо мной защищают педе­растию. Это означает, что такая защита не только в высшей степени неприятна для меня как конкретного, частного лица. Я еще не могу ее принять и в силу того, что представляю в своем лице порядочных людей. Английское выражение «to stand for» в данном случае лучше бы подошло, чем слово «представлять». Здесь как бы имеется образ множества тех честных людей, отсутствие которых используется для защиты