последствий неминуемо возникнет». Другими словами, я признаю, что несу ответственность аналогичную той, которая выпала бы на мою долю, если бы я, врач, должен был остановить распространение эпи­демии. В таком случае я не только должен был бы принять определен­ные профилактические меры, но и обнаружить причину бедствия и попытаться непосредственно воздействовать на нее. Я не мог бы в любом случае допустить, чтобы мне противопоставляли право людей подвергаться заразе и при случае заражать других. Такого права не существует, его нет, оно должно быть целиком и полностью отвергну­то. Могут заметить, что этот случай совершенно особый, так как врач опирается на объективную достоверность, не имеющую ничего обще­го с религиозным или моральным верованием, по необходимости на­деленным некоторой минимальной неопределенностью, причем во имя этого верования не имеют права препятствовать другому верованию, имеющему некоторый шанс соответствовать истине. Я считаю, что вопрос стоит не так. Напротив, мы обязаны (чтобы по возможности ухватить эту трудность) поставить себя на место того, чья вера пред­стает абсолютной и чья возможность заблуждения не учитывается. И настоящий вопрос состоит в том, чтобы узнать, исключает ли уверен­ность, которую считают полной и посредством которой эта душа всту­пает в истину, любую возможность для себя свидетельствовать о ре­альной терпимости по отношению к тем, кто думает иначе.

Прежде всего следует спросить, о ком мы говорим, кого конкрет­но имеем в виду. Я только что употребил такое выражение, как если бы речь шла об индивидуальной душе: размышление показывает, однако, что это не так. Если речь идет действительно о религиозном веровании в самом глубоком смысле слова, то субъект, который здесь имеется в виду, должен совмещать в себе мирскую силу с авторите­том в мире догматов, которым наделена исключительно церковь.

166

Очевидно, что такое совмещение сегодня трудно представить, так что его субъект отвечает лишь предельному случаю. Тем не менее мы должны от этой трудности в какой-то степени абстрагироваться и действовать так, как если бы проблема стояла перед верующим, наделенным силой действовать.

Возвращаясь к случаю с врачом, борющимся с эпидемией, мы ска­жем, что речь здесь шла о восстановлении естественного порядка, ко­торый на самом деле может быть восстановлен лишь при условии дей­ствия воль, нацеленных на объект во имя нормы, представляющейся безусловной. Неприемлемо, чтобы лечащий врач, как врач, был бы остановлен той идеей, что эпидемия, возможно, есть проявление не­бесного гнева, что в качестве таковой она должна уважаться и что при попытке ее остановить был бы нарушен высший закон. Мысля так и действуя соответствующим образом, врач поставил бы себя вне обще­ства и был бы оценен как безумец. Случай разномыслия, или гетеро-доксии, рассматриваемый с позиций ортодоксии, очевидно, совершенно иной. Надо только точно установить, в чем же это отличие. Цель, кото­рую ставит перед собой ортодоксально верующий, это — служение Богу, следование Божьей воле. Но мы должны будем спросить, а не ставит ли он вместо этой воли, которой он определенным образом слу­жит, просто обыкновенного идола и не делается ли он в таком случае бессознательным виновником самого коварного предательства? Суще­ственной данностью в этом плане является трансцендентность, я ска­жу даже, сам факт трансценденции, хотя такое выражение и может шокировать, поскольку то, что в одном смысле есть абсолютный факт, в другом — вовсе фактом не является и никоим образом не может быть данностью. Мы увидим, как значение слова «трансценденция» уточ­няется благодаря характеру отношения, которое может установиться между божественной волей и моей волей, более конкретно, благодаря характеру призыва, в котором божественная воля может представляться как обращающаяся к моей собственной воле на том уровне, где моя свобода должна проявиться по отношению к другим свободам. Речь здесь идет о тройственном соотношении. И как при этом не видеть, что служить этой божественной воле означает здесь быть посредни­ком между нею и другим сознанием, которое в случае, нас занимаю­щем, я предполагаю ослепленным? Это означает поступать так, чтобы подобное ослепленное сознание обратилось к воле, которой я служу, чтобы оно открылось свету, который, как я считаю, меня освещает и ведет. Прежде всего для этого нужно, чтобы у этого другого сознания не возникло чувства, что я действую от себя лично, и чтобы оно не усматривало в том, что я называю божественной волей, которую оно еще не признает, — просто маску, которой я прикрываю мнения, буду­чи к ним привязан, как бывают привязаны к самому себе. У другого сознания не должно также сложиться мнения, что моя позиция обна­руживает желание проявить свою силу, заставив другого войти в тот мир, где я являюсь центром или, как считают, его гарантом. Совершен­но очевидно, что только любовью, проявляемой по отношению к этой

167

душе, я смогу пробудить в ней то чувство, что дела обстоят иначе и что я на самом деле являюсь посредником между ней и той неизвестной волей, которая остерегается проявляться как внешняя сила. Нужно так­же, чтобы любовь принимала эту душу такой, какой она есть, вместе с верованием, которое ее поддерживает и которое само должно быть понято в такого рода сближении. Нужно, чтобы любовь была доста­точно сильной для осуществления преображения и обновления этой души, для того, чтобы она раскрылась и возродилась, и для того, что­бы тем самым ее верование, как бы само собой разламывая слишком узкие рамки, в которых оно было замкнуто, преобразилось и отброси­ло элементы ереси или смерти, которые угрожали его задушить.

Не менее ясно и то, что во всем этом я не более чем инструмент, абсолютно не являюсь причиной, все здесь исходит не от меня, по отношению к Божьей воле я нахожусь в позиции совершенного смире­ния, сохраняющей ее трансцендентность. Но ничего подобного не про­исходит, если я намереваюсь служить Богу посредством силы, что по определению не может не породить у другого убеждение в том, что я или действую в своих интересах и от себя, чтобы удовлетворить соб­ственную волю к утверждению своей веры, или, что еще более серьез­но, являюсь служителем хищного Бога, целью которого является на­сильственный захват и обращение в рабство. И именно в этом пункте располагается то чудовищное предательство, которое я только что упо­мянул: тому, кого я намереваюсь обратить, я навязываю отталкиваю­щий образ Бога, толкователем воли которого я себя сам признаю.

Но, с другой стороны, нельзя не признать, что начиная с того мо­мента, когда божественной воле служат таким образом, что ее транс­цендентность полностью сохраняется, мы находимся по ту сторону терпимости, как я ее описал выше. В этой ситуации ничто немысли­мо без милосердия, без благодати, и я был бы склонен поддержать и обратное суждение, что там, где я обращаюсь с моим ближним так, как я сказал, каким бы ни было явное содержание моего сознания, на самом деле божественная трансцендентность скрыта в моем действии.

Конечно, тот случай, который я описал только что, являющийся в целом образцом абсолютной религии, есть на самом деле предельный случай. Совершенно ясно, что нужно исследовать промежуточные слу­чаи, по отношению к которым то решение, которое я пытался развер­нуть, не может, в полном объеме или совсем, быть применено. Я имею в виду, конечно же, политические позиции в собственном смысле сло­ва. Рассмотрим, например, установку, которую может и должен при­нять руководитель государства или считающееся демократическим правительство перед лицом революционной партии, стремящейся к разрушению существующего порядка. Любое рассмотрение трансцен-денции здесь по определению исключено. Но и на другом полюсе это­го противостояния никак нельзя просто и всецело приравнять распро­странение революционного духа к эпидемии, которую надо остановить любыми средствами с несгибаемой решимостью. В принципе нельзя оправдать рассмотрение мыслящих существ или тех, кто так себя на-

168

зывает, даже если их цели кажутся совершенно порочными, как чум­ных крыс или москитов, подлежащих уничтожению. По крайней мере, такое приравнивание могло бы быть принято как предел или после­дняя крайность в том случае, когда необходимо оградить людей от яв­ной угрозы, несомой теми индивидами, которые навязчиво преследу­ют чисто разрушительные цели, даже если это разрушение в их глазах и кажется им подготовкой земного рая. Нужно вообразить, вообще го­воря, я не знаю какой, но компромисс, впрочем, существенным обра­зом неустойчивый и несущий с собой достаточно суровые санкции для устрашения, при этом не могущие вызвать у жертв сознания му­чеников, что могло бы сделать йх непобедимыми. Конечно, с точки зрения рефлексивной мысли идея подобного компромисса является достаточно разочаровывающей. Но что касается меня, то я верю, что мир социальности как таковой является царством разочарования и что здесь мы как раз находимся в самом фокусе этого мира. В любом слу­чае мне не кажется возможным для руководителя государства или пра­вительства, которое здесь имеется в виду, обнаруживать в данном слу­чае что бы то ни было напоминающее терпимость1. Правительство на это не имеет права, рискуя стать виновником слабости, могущей при­вести к гибели то сообщество, которое оно призвано защищать.

Итак, мы находились до сих пор по ту сторону терпимости, а сей­час — по эту. Или, говоря точнее, в собственно политической сфере тер­пимость может практиковаться исключительно лишь в определенных пре­делах, которые нельзя очертить априори, но можно единственно в той мере, в какой расходящиеся мнения, допускаемые к свободной циркуля­ции, рассматриваются как относительно неагрессивные. Здесь мы стал­киваемся со случаем, который я имел в виду, когда субъект удерживается в состоянии нейтральности по отношению к антагонистическим позици­ям. И еще надо спросить (что является предметом специального исследо­вания), до какой степени эта нейтральность может эффективно практико­ваться. Серьезный момент здесь связан с сомнением, что она может иметь психологическую реальность. В действительности она может проявлять­ся только негативно, в плоскости регламентации. И всегда нужно спраши­вать, а чем станут эти негативные формулы у конкретных существ, кото­рые поставят своей задачей их применение на практике.

В итоге всех этих размышлений, как мне это кажется (и это я пред­чувствовал в начале моего очерка), можно сказать следующее: то, что мы обозначаем словом «терпимость», есть на самом деле нео­пределенное пересечение психологических диспозиций, располага­ющихся между благожелательностью, равнодушием, отвращением и скрытым макиавеллизмом, и духовного динамизма совершенно иной природы, находящего в трансцендентном свою точку опоры и свой движущий принцип.

1939

ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ СИТУАЦИЯ И ПОГРАНИЧНЫЕ СИТУАЦИИ У КАРЛА ЯСПЕРСА

На следующих страницах не содержится всеохватывающего из­ложения метафизики Ясперса, как она представлена в его «Системе философии»1. Мы ограничимся максимально точным, насколько это возможно, анализом некоторых понятий, определяющих развитие и построение его метафизики. Конечно, нужно будет задаться вопро­сом, в какой степени эти понятия являются оригинальными конст­рукциями философа. В значительной мере они ведут свое происхож­дение от Кьеркегора. А что касается современников, то Хайдеггер, поддерживающий с Ясперсом личные отношения*, имел на его