Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925. Владимир Владимирович Маяковский

Стихотворения, 1924 — первая половина 1925

Будь готов!*

Уверяла дурой дура:

нам не дело-де до Рура*.

Из-за немцев,

за германцев

лбам-де русским не ломаться.

Что, мол, Англия —

за морем,

от нее нам мало горя!

Пусть, мол, прет

к Афганистану:

беспокоиться не стану.

Эти речи

тем, кто глуп.

Тот,

кто умный,

смотрит в глубь.

Если где елозит Юз*,

намотай себе на ус,

а повел Керзон* рукой,

намотай на ус другой.

А на третий

(если есть)

намотай о Польше весть.

Мы

винтовку

рады кинуть,

но глядим врагу за спину.

Не таится ль за спиной

Врангель*

тот или иной.

У буржуя,

у француза,

пуд-кулак,

колодезь-пузо —

сыт не будешь немцем голым.

Тянет их

и к нашим горлам.

Что ж

лежать на печке дома?

Нет,

рассейся наша дрема.

Что

и где

и как течет —

все берите на учет!

В нашей

войсковой газете

все страницы проглазейте.

Разгремим на сто ладов:

стой на страже —

будь готов!

[1924]

Киев*

Лапы елок,

лапки,

лапушки…

Все в снегу,

а теплые какие!

Будто в гости

к старой,

старой бабушке

я

вчера

приехал в Киев.

Вот стою

на горке

на Владимирской*.

Ширь во-всю —

не вымчать и перу!

Так

когда-то,

рассиявшись в выморозки,

Киевскую

Русь

оглядывал Перун*.

А потом —

когда

и кто,

не помню толком,

только знаю,

что сюда вот

по́ льду,

да и по воде,

в порогах,

волоком —

шли

с дарами

к Диру и Аскольду*.

Дальше

било солнце

куполам в литавры.

— На колени, Русь!

Согнись и стой. —

До сегодня

нас

Владимир* гонит в лавры*.

Плеть креста*

сжимает

каменный святой.

Шли

из мест

таких,

которых нету глуше, —

прадеды,

прапрадеды

и пра пра пра!..

Много

всяческих

кровавых безделушек

здесь у бабушки

моей

по берегам Днепра.

Был убит

и снова встал Столыпин*,

памятником встал,

вложивши пальцы в китель.

Снова был убит,

и вновь

дрожали липы

от пальбы

двенадцати правительств*.

А теперь

встают

с Подола*

дымы,

киевская грудь

гудит,

котлами грета.

Не святой уже —

другой,

земной Владимир

крестит нас

железом и огнем декретов.

Даже чуть

зарусофильствовал

от этой шири!

Русофильство,

да другого сорта.

Вот

моя

рабочая страна,

одна

в огромном мире.

— Эй!

Пуанкаре*!

возьми нас?..

Черта!

Пусть еще

последний,

старый батька

содрогает

плачем

лавры звонницы.

Пусть

еще

врезается с Крещатика*

волчий вой:

«Даю-беру червонцы!»

Наша сила —

правда,

ваша —

лаврьи звоны.

Ваша —

дым кадильный,

наша —

фабрик дым.

Ваша мощь —

червонец,

наша —

стяг червонный.

— Мы возьмем,

займем

и победим.

Здравствуй

и прощай, седая бабушка!

Уходи с пути!

скорее!

ну-ка!

Умирай, старуха,

спекулянтка,

на́божка.

Мы идем —

ватага юных внуков!

[1924]

Ух, и весело!*

О скуке*

на этом свете

Гоголь

говаривал много.

Много он понимает —

этот самый ваш

Гоголь!

В СССР

от веселости

стонут

целые губернии и волости.

Например,

со смеха

слёзы потопом

на крохотном перегоне

от Киева до Конотопа.

Свечи

кажут

язычьи кончики.

11 ночи.

Сидим в вагончике.

Разговор

перекидывается сам

от бандитов

к Брынским лесам*.

Остановят поезд —

минута паники.

И мчи

в Москву,

укутавшись в подштанники.

Осоловели;

поезд

темный и душный,

и легли,

попрятав червонцы

в отдушины.

4 утра.

Скок со всех ног.

Стук

со всех рук:

«Вставай!

Открывай двери!

Чай, не зимняя спячка.

Не медведи-звери!»

Где-то

с перепугу

загрохотал наган,

у кого-то

в плевательнице

застряла нога.

В двери

новый стук

раздраженный.

Заплакали

разбуженные

дети и жены.

Будь что будет…

Жизнь —

на ниточке!

Снимаю цепочку,

и вот…

Ласковый голос:

«Купите открыточки,

пожертвуйте

на воздушный флот!»

Сон

еще

не сошел с сонных,

ищут

радостно

карманы в кальсонах.

Черта

вытащишь

из голой ляжки.

Наконец,

разыскали

копеечные бумажки.

Утро,

вдали

петухи пропели…

— Через сколько

лет

соберет он на пропеллер?

Спрашиваю,

под плед

засовывая руки:

— Товарищ сборщик,

есть у вас внуки?

— Есть, —

говорит.

— Так скажите

внучке,

чтоб с тех собирала,

— на ком брючки.

А этаким способом

— через тысячную ночку —

соберете

разве что

на очки летчику. —

Наконец,

задыхаясь от смеха,

поезд

взял

и дальше поехал.

К чему спать?

Позевывает пассажир.

Сны эти

только

нагоняют жир.

Человеческим

происхождением

гордятся простофили.

А я

сожалею,

что я

не филин.

Как филинам полагается,

не предаваясь сну,

ждал бы

сборщиков,

взлезши на сосну.

[1924]

Протестую!*

Я

ненавижу

человечье устройство,

ненавижу организацию,

вид

и рост его.

На что похожи

руки наши?..

Разве так

машина

уважаемая

машет?..

Представьте,

если б

шатунов шатия

чуть что —

лезла в рукопожатия.

Я вот

хожу

весел и высок.

Прострелят,

и конец —

не вставишь висок.

Не завидую

ни Пушкину,

ни Шекспиру Биллю*.

Завидую

только

блиндированному автомобилю.

Мозг

нагрузишь

до крохотной нагрузки,

и уже

захотелось

поэзии…

музыки…

Если б в понедельник

паровозы

не вылезли, болея

с перепоя,

в честь

поэтического юбилея…

Даже если

не брать уродов,

больных,

залегших

под груду одеял, —

то даже

прелестнейший

тов. Родов*

тоже

еще для Коммуны не идеал.

Я против времени,

убийцы вороватого.

Сколькие

в землю

часами вогнаны.

Почему

болезнь

сковала Арватова*?

Почему

безудержно

пишут Коганы*?

Довольно! —

зевать нечего:

переиначьте

конструкцию

рода человечьего!

Тот человек,

в котором

цистерной энергия —

не стопкой,

который

сердце

заменил мотором,

который

заменит

легкие — топкой.

Пусть сердце,

даже душа,

но такая,

чтоб жила,

паровозом дыша,

никакой

весне

никак не потакая.

Чтоб утром

весело

стряхнуть сон.

Не о чем мечтать,

гордиться нечего.

Зубчиком

вхожу

в зубчатое колесо

и пошел

заверчивать.

Оттрудясь,

развлекаться

не чаплинской лентой*,

не в горелках резвясь,

натыкаясь на грабли, —

отдыхать,

в небеса вбегая ракетой.

Сам начертил

и вертись в пара́боле*.

[1924]

9-е января*

О боге болтая,

о смирении говоря,

помни день —

9-е января.

Не с красной звездой —

в смирении тупом

с крестами шли

за Гапоном*-попом.

Не в сабли

врубались

конармией-птицей —

белели

в руках

листы петиций.

Не в горло

вгрызались

царевым лампасникам —

плелись

в надежде на милость помазанника*.

Скор

ответ

величества

был:

«Пули в спины!

в груди!

и в лбы!»

Позор без названия,

ужас без имени

покрыл и царя,

и площадь,

и Зимний.

А поп

на забрызганном кровью требнике

писал

в приход

царевы серебреники.

Не все враги уничтожены.

Есть!

Раздуйте

опять

потухшую месть.

Не сбиты

с Запада

крепости вражьи.

Буржуи

рабочих

сгибают в рожья.

Рабочие,

помните русский урок!

Затвор осмотрите,

штык

и курок.

В споре с врагом —

одно решение:

Да здравствуют битвы!

Долой прошения!

[1924]

Здравствуйте!*

Украсьте цветами!

Во флаги здания!

Снимите кепку,

картуз

и шляпу:

британский лев*

в любовном признании

нам

протянул

когтистую лапу.

И просто знать,

и рабочая знать

годы гадала —

«признать — не признать?»

На слом сомненья!

Раздоры на слом!

О, гряди

послом,

О’Греди*!

Но русский

в ус усмехнулся капризно:

«Чего, мол, особенного —

признан так признан!»

Мы славим

рабочей партии братию,

но…

не смиренных рабочих Георга*.

Крепи РКП, рабочую партию, —

и так запризнают,

что любо-дорого!

Ясна

для нас

дипломатия лисьина:

чье королевство

к признанью не склонится?!

Признанье это

давно подписано

копытом

летящей

буденновской конницы.

Конечно,

признание дело гуманное.

Но кто ж

о признании не озаботится?

Народ

не накормишь небесною манною.

А тут

такая

на грех

безработица.

Зачем…

почему

и как…

и кто вот…

признанье

— теперь! —

осмеет в колебаньи,

когда

такой у Советов довод,

как зрелые хлебом станицы Кубани!

А, как известно,

в хорошем питании

нуждаются

даже лорды Британии.

И руку пожмем,

и обнимемся с нею.

Но мы

себе

намотаем на ус:

за фраком лордов

впервые синеют

20 000 000 рабочих блуз.

Не полурабочему, полулорду*

слава признанья.

Возносим славу —

красной деревне,

красному городу,

красноармейцев железному сплаву!

[1924]

Дипломатическое*

За дедкой репка…

Даже несколько репок:

Австрия*,

Норвегия,

Англия,

Италия.

Значит —

Союз советский крепок.

Как говорится в раешниках —

и так далее.

Признавшим

и признающим —

рука с приветом.

А это —

выжидающим.

Упирающимся — это:

Фантастика

Уму поэта-провидца

в грядущем

такая сценка провидится:

в приемной Чичерина

цацей цаца

торгпред

каких-то «приморских швейцарцев» —

2 часа даром

цилиндрик мнет

перед скалой-швейцаром.

Личико ласковое.

Улыбкою соще́рено.

«Допустите

до Его Превосходительства Чичерина*!»

У швейцара

ответ один

(вежливый,

постепенно становится матов):

— Говорят вам по-эс-эс-эс-эрски —

отойдите, господин.

Много вас тут шляется

запоздавших дипломатов.

Роты —

прут, как шпроты.

Не выражаться же

в присутствии машинисток-дам.

Сказано:

прием признаваемых

по среда́м. —

Дипломат прослезился.

Потерял две ночи

ради

очереди.

Хвост —

во весь Кузнецкий мост*!

Наконец,

достояв до ночной черни,

поймали

и закрутили пуговицу на Чичерине.

«Ваше Превосходительство…

мы к вам, знаете…

Смилостивьтесь…

только пару слов…

Просим вас слезно —

пожалуйте, признайте…

Назначим —

хоть пять полномочных послов».

Вот

вежливый чичеринский ответ:

— Нет!

с вами

нельзя и разговаривать долго.

Договоров не исполняете,

не платите долга.

Да и общество ваше

нам не гоже.

Соглашатели у власти —

правительство тоже.

До установления

общепризнанной

советской власти

ни с какою

запоздавшей любовью

не лазьте.

Конечно,

были бы из первых ежели вы —

были б и мы

уступчивы,

вежливы. —

Дверь — хлоп.

Швейцар

во много недоступней, чем Перекоп*.

Постояв*,

развязали кошли пилигримы.

Но швейцар не пустил,

франк швейцарский не взяв,

И пошли они,

солнцем палимы…

Вывод

Признавайте,

пока просто.

Вход: Москва, Лубянка,

угол Кузнецкого моста.

[1924]

Буржуй, — прощайся с приятными деньками — добьем окончательно твердыми деньгами*

Мы хорошо знакомы с совзнаками,

со всякими лимонами*,

лимардами* всякими.

Как было?

Пала кобыла.

У жёнки

поизносились одежонки.

Пришел на конный

и стал торговаться.

Кони

идут

миллиардов по двадцать.

Как быть?

Пошел крестьянин

совзнаки копить.

Денег накопил —

неописуемо!

Хоть сиди на них:

целая уйма!

Сложил совзнаки в наибольшую из торб

и пошел,

взваливши торбу на горб.

Пришел к торговцу:

— Коня гони!

Торговец в ответ:

— Подорожали кони!

Копил пока —

конь

вздорожал

миллиардов до сорока. —

Не купить ему

ни коня, ни ситца.

Одно остается —

стоять да коситься.

Сорок набрал мужик на конягу.

А конь

уже

стоит сотнягу.

Пришел с сотней, —

а конь двести.

— Заплатите, мол,

и на лошадь лезьте! —

И ушел крестьянин

не солоно хлебавши,

неся

на спине

совзнак упавший.

Объяснять надо ли?

Горе в том,

что совзнаки падали.

Теперь

разносись по деревне гул!

У нас

пустили

твердую деньгу́.

Про эти деньги

и объяснять нечего.

Все, что надо

для удобства человечьего.

Трешница как трешница,

серебро как серебро.

Хочешь — позванивай,

хочешь — ставь на ребро.

Теперь —

что серебро,

что казначейский билет —

одинаково обеспечены:

разницы нет.

Пока

до любого рынка дойдешь —

твои рубли

не падут

ни на грош.

А места занимают

меньше точки.

Донесешь

богатство

в одном платочке.

Не спеша

приторговал себе коня,

купил и поехал,

домой гоня.

На оставшуюся

от размена

лишку —

ситцу купил

и взял подмышку.

Теперь

возможно,

если надобность есть,

весь приход-расход

заранее свесть.

[1924]

Твердые деньги — твердая почва для смычки крестьянина и рабочего*

Каждый знает:

водопады бумажные

для смычки

с деревней

почва неважная.

По нужде

совзнаками заливала казна.

Колебался,

трясся

и падал совзнак.

Ни завод не наладишь,

ни вспашку весеннюю.

Совзнак —

что брат

японскому землетрясению.

Каждой фабрике

и заводу

лили совзнаки

в котлы,

как воду.

Как будто много,

а на деле —

Раз десять скатились

в течение недели.

Думает город —

не сесть бы в галошу!

Давай

на товары

цену наброшу, —

а деревня думает —

город ругая —

цена у него

то одна,

то другая! —

Так никто

связать и не мог

цену хлеба

с ценой сапог.

Получалась не смычка,

а фразы праздные.

Даже

руки

не пожмешь как надо.

С этой тряски

в стороны разные

рабочий

с крестьянином

лез от разлада.

Теперь,

после стольких

трясущихся лет —

серебро

и твердый

казначейский билет.

Теперь

под хозяйством деревни и города

фундамент-рубль

установлен твердо.

Твердо

на дырах

поставим заплаты.

Твердые

будут

размеры зарплаты.

Твердо учтя,

а не зря

и не даром,

твердые цены

дадим

товарам.

Твердо

крестьянин

сумеет расчесть,

с чего ему

прибыль твердая есть.

Труд крестьян

и рабочий труд

твердо

друг с другом

цену сведут.

Чтобы

не только

пожатьем слиться,

а твердым

обменом

ржи и ситца.

Твердой ценой

пойдут

от рабочего

сахар,

соль,

железо,

спички.

Твердые деньги —

твердая почва

для деловой

настоящей смычки.

[1924]

Комсомольская*

Смерть — не сметь!

Строит,

рушит,

кроит

и рвет,

тихнет,

кипит

и пенится,

гудит,

говорит,

молчит

и ревет —

юная армия:

ленинцы.

Мы

новая кровь

городских жил,

тело нив,

ткацкой идей

нить.

Ленин —

жил,

Ленин —

жив,

Ленин —

будет жить.

Залили горем.

Свезли в мавзолей

частицу Ленина —

тело.

Но тленью не взять —

ни земле,

ни золе —

первейшее в Ленине —

дело.

Смерть,

косу положи!

Приговор лжив.

С таким

небесам

не блажить.

Ленин —

жил.

Ленин —

жив.

Ленин —

будет жить.

Ленин —

жив

шаганьем Кремля —

вождя

капиталовых пленников.

Будет жить,

и будет

земля

гордиться именем:

Ленинка.

Еще

по миру

пройдут мятежи —

сквозь все межи

коммуне

путь проложить.

Ленин —

жил.

Ленин —

жив.

Ленин —

будет жить.

К сведению смерти,

старой карги,

гонящей в могилу

и старящей:

«Ленин» и «Смерть» —

слова-враги.

«Ленин» и «Жизнь» —

товарищи.

Тверже

печаль держи.

Грудью

в горе прилив.

Нам —

не ныть.

Ленин —

жил.

Ленин —

жив.

Ленин —

будет жить.

Ленин рядом.

Вот

он.

Идет

и умрет с нами.

И снова

в каждом рожденном рожден —

как сила,

как знанье,

как знамя.

Земля,

под ногами дрожи.

За все рубежи

слова —

взвивайтесь кружить.

Ленин —

жил.

Ленин —

жив.

Ленин —

будет жить.

Ленин ведь

тоже

начал с азов, —

жизнь —

мастерская геньина.

С низа лет,

с класса низов —

рвись

разгромадиться в Ленина.

Дрожите, дворцов этажи!

Биржа нажив,

будешь

битая

выть.

Ленин —

жил.

Ленин —

жив.

Ленин —

будет жить.

Ленин

больше

самых больших,

но даже

и это

диво

создали всех времен

малыши —

мы,

малыши коллектива.

Мускул

узлом вяжи.

Зубы-ножи —

в знанье —

вонзай крошить.

Ленин —

жил.

Ленин —

жив.

Ленин —

будет жить.

Строит,

рушит,

кроит

и рвет,

тихнет,

кипит

и пенится,

гудит,

молчит,

говорит

и ревет —

юная армия:

ленинцы.

Мы

новая кровь

городских жил,

тело нив,

ткацкой идей

нить.

Ленин —

жил.

Ленин —

жив.

Ленин —

будет жить.

31 марта 1924 г.

На учет каждая мелочишка*

(Пара издевательств)

Первое

Поэта

интересуют

и мелкие фактцы.

С чего начать?

Начну с того,

как рабфаковцы

меня

хотели качать.

Засучили рукав,

оголили руку

и хвать

кто за шиворот,

а кто за брюку.

Я

отбился

ударами ног,

но другому, —

маленькому —

свернули-таки

позвонок.

Будучи опущенным,

подкинутый сто крат,

напомню,

что сказал

ученикам Сократ*.

Однажды,

после

Сокрачьего выступления,

лошадям

не доверяя

драгоценного груза,

сами —

в коляску

впряглись в исступлении

студенты

какого-то

помпейского вуза.

Студенты скакали

и делали стойку:

Сократ

разглядывал

кентаврью стайку*.

Доехал

спокойно

на зависть стоику,

сказал,

поднесши

к кепке лайку:

— А все-таки

с лошадью конкурировать

не можете!..

Правильно

правоверным

изрек Аллах:

мною

для того же

изобретены лошади,

чтоб мы

ездили

на них,

а не на ослах. —

Пример неподходящий,

спорить нечего;

но все же

его

запомните крепче…

Чтоб в вас

ничем

никогда не просвечивал

прошлый

белоподкладочный

мышиный жеребчик.

Каждую мелочь

мерь,

держи

восторгов елей!

Быт

не прет в дверь —

быт

ползет

из щеле́й.

Затянет

тинкой зыбей,

слабых

собьет с копыт.

Отбивайся,

крепись,

бей

быт!

Второе

Рабфаковка

у меня

попросила портрет.

В этом

особенно плохого

нет.

Даже весело.

Пришла

и повесила.

Утром поглядела —

стена громада.

А Маяковский

маленький,

— других бы надо! —

Купила Шелли*,

повесила.

Красивый —

оторвешься еле.

Купила Бетховена,

взяла Шаляпина, —

скоро

вся стена заляпана.

Вроде

Третьяковской галереи.

Благочинные живописи*,

поэзии иереи.

На стенках

картинки

лестничками и веерами.

Появились

какие-то

бородастые

в раме.

Вскоре

новое горе:

открытки

между гравюрами,

как маленькие точки.

Пришлось

открытки

обфестонить в фестончики.

Наутро

осмотрела вместе:

серо́-с.

Пришлось

накупить

бумажных роз!

Уже

о работе

никаких дум.

Смотри,

чтоб в уголочках

не откнопились кнопки!

Одни

стихи

и лезут на ум.

Бубнит

не хуже

дрессированного попки.

Особенно

если лунища

припустит сиять —

сидит

и млеет,

не сводя глаз:

ни дать ни взять

иконостас.

Ставлю вопрос

справедливый,

но колкий:

— Деточка,

чем вы лучше

кухарки-богомолки?

Хуже ангела,

скулящего

в божьем клире? —

Душу

разъедает

бездельник-лирик!

Каждую мелочь

мерь!

Держи

восторгов елей!

Быт

не прет в дверь.

Быт

ползет

из щеле́й!

Затянет

тинкой зыбей,

слабых

собьет с копыт.

Отбивайся,

крепись,

бей

быт!

[1924]

Два Берлина*

Авто

Курфюрстендам*-ом катая,

удивляясь,

раззеваю глаза —

Германия

совсем не такая,

как была

год назад.

На первый взгляд

общий вид:

в Германии не скулят.

Немец —

сыт.

Раньше

доллар —

лучище яркий,

теперь

«принимаем только марки».

По городу

немец

шествует гордо,

а раньше

в испуге

тек, как вода,

от этой самой

от марки твердой

даже

улыбка

как мрамор тверда.

В сомненьи

гляжу

на сытые лица я.

Зачем же

тогда —

что ни шаг —

полиция!

Слоняюсь

и трусь

по рабочему Норду*.

Нужда

худобой

врывается в глаз.

Толки:

«Вольфы…

покончили с голоду…

Семьей…

в коморке…

открыли газ…»

Поймут,

поймут и глупые дети,

Если

здесь

хоть версту пробрели,

что должен

отсюда

родиться третий —

третий родиться —

Красный Берлин.

Пробьется,

какие рогатки ни выставь,

прорвется

сквозь штык,

сквозь тюремный засов.

Первая весть:

за коммунистов*

подано

три миллиона голосов.

[1924]

Юбилейное*

Александр Сергеевич,

разрешите представиться.

Маяковский.

Дайте руку!

Вот грудная клетка.

Слушайте,

уже не стук, а стон;

тревожусь я о нем,

в щенка смирённом львенке.

Я никогда не знал,

что столько

тысяч тонн

в моей

позорно легкомыслой головенке.

Я тащу вас.

Удивляетесь, конечно?

Стиснул?

Больно?

Извините, дорогой.

У меня,

да и у вас,

в запасе вечность.

Что нам

потерять

часок-другой?!

Будто бы вода —

давайте

мчать болтая,

будто бы весна —

свободно

и раскованно!

В небе вон

луна

такая молодая,

что ее

без спутников

и выпускать рискованно.

Я

теперь

свободен

от любви

и от плакатов.

Шкурой

ревности медведь

лежит когтист.

Можно

убедиться,

что земля поката, —

сядь

на собственные ягодицы

и катись!

Нет,

не навяжусь в меланхолишке черной,

да и разговаривать не хочется

ни с кем.

Только

жабры рифм

топырит учащённо

у таких, как мы,

на поэтическом песке.

Вред — мечта,

и бесполезно грезить,

надо

весть

служебную нуду.

Но бывает —

жизнь

встает в другом разрезе,

и большое

понимаешь

через ерунду.

Нами

лирика

в штыки

неоднократно атакована,

ищем речи

точной

и нагой.

Но поэзия —

пресволочнейшая штуковина:

существует —

и ни в зуб ногой.

Например

вот это —

говорится или блеется?

Синемордое*,

в оранжевых усах,

Навуходоносором*

библейцем —

«Коопсах».

Дайте нам стаканы!

знаю

способ старый

в горе

дуть винище,

но смотрите —

из

выплывают

Red и White Star’ы[1]

с ворохом

разнообразных виз.

Мне приятно с вами, —

рад,

что вы у столика.

Муза это

ловко

за язык вас тянет.

Как это

у вас

говаривала Ольга?..

Да не Ольга!

из