Скачать:PDFTXT
Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925

в горе,

все, кто в обиде,

все, кто в нужде!

Враг богат,

изворотлив

и ловок,

но не носить нам

его оков.

Ваш карандаш

вернее винтовок,

бьет

и пронзает

лучше штыков.

[1924]

На помощь*

Рабочий!

Проснись,

вставай

и пройди

вверх

и вниз по Цветному*.

В тебе

омерзенье

и страх родит

этот

немытый

омут.

Смотри и слушай:

прогнивший смех,

взгляд

голодный и острый.

Идут,

расфуфырясь

в собачий мех,

жены, дочки

и сестры.

Не за червонец даже,

за грош

эта

голодная масса

по подворотням

на грязи рогож

распродает

свое мясо.

Сюда

попробуй

сунься,

полезь!

Здесь

бьют

пострашнее танков!

Иссушит,

сгрызет

и свалит болезнь

тебя,

и детей,

и правнуков!

Идут —

накрашены обе щеки —

аллеей

грязной и торной,

а сбоку

с червонцами покупщики,

как будто —

над падалью вороны.

Я знаю:

такое

не вытравишь враз,

века

проституток калечат.

Я знаю:

десятки

красивеньких фраз

болезни веков

не излечат.

Рабочий,

нужду

учись понимать

не той лишь,

с которой венчанный.

Своя ли,

чужая ль жена

или мать

рабочий, вниманье женщине!

[1924]

Посмеемся!*

СССР!

Из глоток из всех,

да так,

чтоб врагу аж смяться,

сегодня

раструбливай

радостный смех

нам

можно теперь посмеяться!

Шипели: «Погибнут

через день, другой,

в крайности —

через две недели!»

Мы

гордо стоим,

а они дугой

изгибаются.

Ливреи надели.

Бились

в границы Советской страны:

«Не допустим

и к первой годовщине!»

Мы

гордо стоим,

а они —

штаны

в берлинских подвалах чинят.

Ллойд-Джорджи*

ревели

со своих постов:

«Узурпаторы!

Бандиты!

Воришки!»

Мы

гордо стоим,

а они — раз сто

слетали,

как еловые шишки!

Они

на наши

голодные дни

радовались,

пожевывая пончики.

До урожаев

мы доживаем,

а они

последние дожевали

мильончики!

Злорадничали:

«Коммунистам

надежды нет:

погибнут

не в мае, так в июне».

А мы,

мы — стоим.

Мы — на 7 лет

ближе к мировой коммуне!

Товарищи,

во-всю

из глоток из всех —

да так, чтоб врагам

аж смяться,

сегодня

раструбливайте

радостный смех!

Нам

есть над чем посмеяться!

[1924]

Флаг*

Ты пёр

позавчера

за громыханьем

врангелевских ядер.

Теперь

в изумленьи юли!

Вот мы —

с пятьдесят

стоим

на пяди

Советской

посольской земли.

Товарищи,

двое

док

таких, что им

и небо пустяк,

влезли

и стали

крепить на флагшток

в серпе и молоте

ситцевый стяг.

Флажок тонковат,

помедлил минутцу,

кокетничал с ветром,

и вдруг

флажок

развился в ветре

и стал пламениться,

зажег облака,

поднебесье зажег.

Париж отвернулся,

Париж крепится,

хранит

солидность,

годами вселённую.

Но вот

пошла

разрастаться тряпица

на весь Париж,

на мир,

на вселенную.

Бурчат:

«Флажок за долги?

Не цена

А тут —

и этого еще не хватало! —

Интернационал

через забор

махнул

и пошел по кварталам.

Факт

поют!

Играют —

факт!

А трубы дулись,

гремели.

А флаг горит,

разрастается флаг.

Переполох на Гренелле*.

Полезла консьержка*.

Консьерж полез.

Из всех

из парадных окрест,

из тысяч

свистков

«Аксион франсез»*

ревет

кошачий оркестр.

Орут:

«Чем петь,

гоните долги!»

Мы жарим.

Смолкают, выждав.

И снова

свистят,

аж трещат потолки.

Мы вновь запеваем —

трижды.

Я крикнуть хочу:

«Извините, мусьи!

Мы

здесь

пребываем по праву.

Для этого

мили

Буденный месил,

гоняя

белых ораву.

Орете не вы,

а долги орут.

Доели

белые,

знать.

Бросали

франки в них,

как в дыру,

пока

догадались

признать.

В драках,

чтоб песне

этой

распе́сниться,

рубили нас

белые

в доски.

Скажите,

их пушки

вашим

ровесницы?

Их пули

вашинским

тёзки?

Спуститесь на землю!

Мораль

облака.

Сторгуемся,

милые тети!

У нас

от нашествий,

у нас

от блокад

ведь тоже

трехверстный счетик.

Мы стали

тут

и не двинемся с места.

А свист

как горох

об гранит.

Мы мёрли,

чтоб петь

вот это

вместо

«Боже,

буржуев храни»*. [1924–1925]

Третий фронт*

Эй,

Роста*,

давай телеграммы

во все концы!

Сегодня

со всех союзных мест

красной

учительской армии бойцы

сошлись

на первый*

учительский съезд.

На третьем фронте

вставая горою,

на фронте учебы,

на фронте книг, —

учитель

равен

солдату-герою —

тот же буденновец

и фронтовик.

Он так же

мёрз

в окопах школы;

с книгой,

будто с винтовкой,

пешком

шел разутый,

чуть не голый,

верст за сорок

в город

с мешком.

С краюхой черствой,

с мерзлой луковкой,

Он,

слушая

вьюги шрапнельный рой,

сражался,

бился

с каждой буковкой,

идя

в атаки

со всей детворой.

В ОНО*

и в ВИКе*

к общей благости

работай

не за страх, а за совесть,

а плату

за май

получишь в августе —

вот

шкрабовских* дней

печальная повесть.

Пошла

всесоюзная

стройка да ковка.

Коль будем

сильны

и на третьем фронте —

Коммуну

тогда

ни штыком,

ни винтовкой —

ничем

с завоеванных мест не стронете.

И шкраб,

как ребенка,

школу вынашивал,

пока

сменялась миром гроза.

И вот

со всего

Союза нашего

на шкраба

с вниманьем

поднялись глаза.

У нас

долгов

пред учителем

много,

на весь ССР

сегодня

звучите:

идущий

со своей коммуною в ногу,

да здравствует

красный

народный учитель!

Но каплю и грусти

прибавим к этому:

учитель,

чеши виноватое темя, —

каб раньше

учитель

пошел за Советом,

мы,

может быть,

были бы

сплошь грамотеями.

[1925]

Рабкор («»Ключи счастья» напишет…»)*

«Ключи счастья»*

напишет какая-нибудь дура.

Это

раньше

и называлось:

л-и-т-е-р-а-т-у-р-а!

Нам этого мало

не в коня корм.

Пришлось

за бумагу

браться рабкорам.

Работы груда.

Дела горы.

За что ни возьмись —

нужны рабкоры!

Надо

глядеть

за своим Пе-Де* —

не доглядишь,

так быть беде.

Того и гляди

(коль будешь разиней)

в крестины

попа

привезет на дрезине.

Покрестит

и снова

гонит вон —

в соседнем селе

закупить самогон.

Пе-Че* пропиши,

чтоб не брал Пе-Че

казенный кирпич

для своих печей.

С Те-Че*

и с Ше-Че*

не спускайте глаз,

а то,

разозлясь,

изорвут стенгаз.

Пиши!

И пусть

не сходит со стен

сам

совпревосходительный

эН*!

С своих

высоких постов,

как коршуны,

начальства

глядят

на работу рабкорщины.

Позеленев

от пяток до носа,

грозят

— Уволим! —

Пишут доносы.

Да у рабкоров

не робкий норов,

и взять на пушку

нельзя рабкоров.

Знаем

печатного слова вес,

не устрашит

ни донос,

ни обрез.

Пишет рабкор.

Рабкор

проводник

ленинских дел

и ленинских книг.

Пишет рабкор

За рабкорами

скоро

в селах

родится

селькор за селькором.

Пишет рабкор!

Хватает стенгаз

лучше, чем пуля,

чем штык,

чем газ.

И от того,

что пишет рабкор,

сохнет

белогвардеец и вор.

Вперед, рабкоры!

Лозунг рабкорин:

— Пишите в упор!

— Смотрите в корень!

[1925]

Рабкор («Лбом пробив безграмотья горы…»)*

Лбом

пробив

безграмотья горы,

сразу

за перья

засели рабкоры.

Тот — такой,

а этот

этакий, —

каждого

надо

взять под заметки.

Спецы,

замзавы

и завы,

как коршуны,

злобно

глядят

на работу рабкорщины.

Пишет:

«Поставили

скверного спеца,

с ним

ни в какой работе не спеться».

Впишет,

подумает:

— Кажется, здорово?! —

Радостью

светит

улыбка рабкорова.

Пишет:

«Петров

подозрительной масти,

лезет к бабью,

матершиниться мастер».

Белым

и ворам

эта рабкорь

хуже, чем тиф,

чем взрослому корь.

Сжали кулак,

насупили глаз,

рады б порвать

и его

и стенгаз.

Да у рабкоров

не робкий норов,

голой рукой

не возьмешь рабкоров.

Знают

печатного слова вес,

не устрашит рабкора

обрез.

Пишут рабкоры,

лозунг рабкорин:

— Пишите в упор

и смотрите в корень!

[1925]

Немножко утопии про то, как пойдет метрошка*

Что такое?

Елки-палки!

По Москве —

землечерпалки.

Это

улиц потроха

вырывает МКХ*.

МКХ

тебе

не тень

навело

на майский день.

Через год

без всякой тени

прите

в метрополитене.

Я

кататься не хочу,

я

не верю лихачу.

Я

полезу

с Танею

в метрополитанию.

Это

нонече

не в плане —

в тучи

лезть

на ероплане.

Я

с милёнком Семкою

прокачусь подзёмкою.

Под Москвой

товарищ крот

на аршин

разинул рот.

Электричество гудёт,

под землей

трамвай идет.

Во Москве-реке

карась

смотрит

в дырочку сквозь грязь.

Под рекой

быстрей налима

поезда проходят мимо.

У трамвайных

у воришек

в морде

радости излишек.

Времена пойдут не те,

поворуем

в темноте.

У милёнка

чин огромный:

он

в милиции подзёмной.

За проезд цена кусается.

Крот

в метрошку

лезет зайцем.

[1925]

Два мая*

Сегодня

забыты

нагайки полиции.

От флагов

и небо

огнем распалится.

Поставить

улицу —

она

от толп

в один

смерчевой

развихрится столб.

В Европы

рванется

и бешеный раж ее

пойдет

срывать

дворцов стоэтажие.

Но нас

не любовь сковала,

но мир

рабочих

к борьбе

взбарабанили мы.

Еще предстоит —

атакой взбежа,

восстаньем

пройти

по их рубежам.

Их бог,

как и раньше,

жирен с лица.

С хвостом

золотым,

в копытах тельца̀.

Сидит расфранчен

и наодеколонен.

Сжирает

на̀ день

десять колоний.

Но скоро,

на радость

рабам покорным,

забитость

вырвем

из сердца

с корнем.

Но будет

круги

расширяются верно

и Крест

и Проф-*

и Коминтерна.

И это будет

последний…* —

а нынче

сердцами

не нежность,

а ненависть вынянчим.

Пока

буржуев

не выжмем,

не выжнем —

несись

по мужицким

разваленным хижинам,

несись

по асфальтам,

греми

по торцам:

Война,

война,

война дворцам!

А теперь

картина

идущего,

вернее,

летящего

грядущего.

Нет

ни зим,

ни осеней,

ни шуб…

Май —

сплошь.

Ношу

к луне

и к солнцу

два ключа.

Хочешь —

выключь.

Хочешь —

включай.

И мы,

и Марс,

планеты обе

слетелись

к бывшей

пустыне Гоби.

По флоре,

эту печку

обвившей,

никто

не узнает

пустыни бывшей.

Давно

пространств

меж мирами Советы

слетаются

со скоростью света.

Миллионами

становятся в ряд

самолеты

на первомайский парад.

Сотня лет,

без самого малого,

как сбита

банда капиталова.

Год за годом

пройдут лета еще.

Про них

и не вспомнит

мир летающий.

И вот начинается

красный парад,

по тысячам

стройно

скользят и парят.

Пустили

по небу

красящий газ —

и небо

флагом

красное враз.

По радио

к звездам

никак не менее! —

гимны

труда

раскатило

в пение.

И не моргнув

(приятно и им!)

планеты

в ответ

рассылают гимн.

Рядом

с этой

воздушной гимнастикой

сюда

не нанесть

бутафорский сор —

солнце

играм

один режиссер.

Всё

для того,

веселиться чтобы.

Ни ненависти,

ни тени злобы.

А музыка

плещется,

катится,

льет,

пока

сигнал

огласит

— разлёт! —

И к солнцу

отряд

марсианами вскинут.

Купают

в лучах

самолетовы спины.

[1925]

Май*

Помню

старое

1-ое Мая.

Крался

тайком

за последние дома я.

Косил глаза:

где жандарм,

где казак?

Рабочий

в кепке,

в руке —

перо.

Сходились —

и дальше,

буркнув пароль.

За Сокольниками*,

ворами,

шайкой,

таились

самой

глухой лужайкой.

Спешили

надежных

в дозор запречь.

Отмахивали

наскоро

негромкую речь.

Рванув

из-за пазухи

красное знамя,

шли

и горсточкой

блузы за нами.

Хрустнул

куст

под лошажьей ногою.

— В тюрьму!

Под шашки!

Сквозь свист нагаек! —

Но нас

безнадежность

не жала тоской,

мы знали —

за нами

мир заводской.

Мы знали —

прессует

минута эта

трудящихся,

нищих

целого света.

И знал

знаменосец,

под шашкой осев,

что кровь его —

самый

вернейший посев.

Настанет —

пришедших не счесть поимённо —

мильонами

красные

встанут знамёна!

И выйдут

в атаку

веков и эр

несметные силища

Эс Эс Эс Эр.

[1925]

Красная зависть*

Я

еще

не лыс

и не шамкаю,

все же

дядя

рослый с виду я.

В первый раз

за жизнь

малышам-ка я

барабанящим

позавидую.

Наша

жизнь

в грядущее рваться,

оббивать

его порог,

вы ж

грядущее это

в двадцать

расшагаете

громом ног.

Нам

сегодня

карежит уши

громыханий

теплушечных

ржа.

Вас,

забывших

и имя теплушек,

разлетит

на рабфак*

дирижабль.

Мы,

пергаменты

текстами са́ля,

подписываем

договора.

Вам

забыть

и границы Версаля*

на борту

самолета-ковра.

Нам —

трамвай.

Попробуйте,

влезьте!

Полон.

Как в арифметике —

цифр.

Вы ж

в работу

будете

ездить,

самолет

выводя

под уздцы.

Мы

сегодня

двугривенный потный

отчисляем

от крох,

от жалований,

чтоб флот

взлетел

заработанный,

вам

за юность одну

пожалованный.

Мы

живем

как радиозайцы,

телефонные

трубки

крадя,

чтоб музыкам

в вас

врезаться,

от Урала

до Крыма грядя.

Мы живем

только тем,

что тощи,

чуть полней бы —

и в комнате

душно.

Небо

будет

ваша жилплощадь

не зажмет

на шири

воздушной.

Мы

от солнца,

от снега зависим.

Из-за дождика —

с богом

судятся.

Вы ж

дождем

раскропите выси,

как только

заблагорассудится.

Динамиты,

бомбы,

газы —

самолетов

наших

фарш.

Вам

смертями

не сыпать наземь,

разлетайтесь

под звонкий марш.

К нам

известье

идет

с почто̀вым,

проплывает

радость

год.

Это

глупое время

на что вам?

Телеграммой

проносится код.

Мы

в камнях

проживаем вёсны —

нет билета

и денег нет.

Вам

не будет

пространств повёрстных —

сам

себе

проездной билет.

Превратятся

не скоро

в ягодку

словоцветы

О.Д.В.Ф.*

Те,

кому

по три

и по два годка,

вспомни

нас,

эти ягоды съев.

[1925]

Ялта — Новороссийск*

Пустяшный факт

а вот пожалте!

И месяцы

даже

его не истопали.

С вечера

в Ялте

ждал «Севастополя».

Я пиво пил,

изучал расписание,

охаживал мол,

залив огибающий,

углублялся

в круги

для спасания

погибающих.

Всю ночь прождали.

Солнце взвалив,

крымское

утро

разинулось в зное.

И вот

«Севастополь»

вылез в залив,

спокойный,

как заливное.

Он шел,

как собака

к дичи подходит;

вползал,

как ревматик

вползает на койку.

Как будто

издевается пароходик,

на нас

из залива

делая стойку.

Пока

прикрутили

канатом бока,

машина

маслом

плевалась мило.

Потом

лебедкой

спускали быка —

ревел,

возможно

его прищемило.

Сошел капитан.

Продувная бестия!

Смотрел

на всё

невинней овцы.

Я тыкал

мандат,

прикрывая

«Известия»

и упирая

на то, что «ВЦИК».

Его

не проведешь на мандате —

бывали

всякие

за несколько лет!

— Идите

направо,

червонец дайте,

а вам

из кассы

дадут билет. —

У самого лег

у котла

на наре.

Варили

когда-нибудь

вас

в самоваре?

А если нет,

то с подобным неучем

нам

и разговаривать не о чем.

Покойнице

бабушке б

ехать в Батум —

она — так да̀ —

недурно поспа̀ла бы.

В поту

бегу

на ветер палубы.

Валялась

без всяких классов,

горою

мяса,

костей

и жира,

разваренная масса

пассажиров.

А между ними

две,

в моционе,

оживленнейшие дамочки.

Образец

дореволюционный!

Ямки и щечки,

щечки и ямочки.

Спросил капитана:

— Скажите, как звать их?

Вот эти вот

две

моркови? —

— Левкович,

которая порозоватей,

а беленькая —

Беркович.

Одна говорила:

— Ну и насели!

И чистая

публика

не выделена!

Когда

на «Дофине»* сидела

в Марселе —

французы сплошь!

Удивительно! —

Сидел

на борту

матрос лохматина,

трубе

корабельной

под рост.

Услышал,

обдумал,

ругнулся матерно

и так

сказал

матрос:

— Флотишко

белые сперли

до тла!

Угнали.

У нас —

ни кляпа̀!

Для нашей

галоши

дыры котла

сам

собственноручно клепал.

Плывет плоховато —

комода вроде.

На этих

дыни возили раньше нам.

Два лета

работал я

в Райкомводе*.

В Одессе

стоит иностранщина.

Не пароходы,

а бламанже*!

У нас

в кочегарках

от копоти залежь,

а там

работай

хоть в паре манжет —

старайся,

и то не засалишь.

Конечно,

помягше

для нежных задов,

но вот что,

мои мамаши:

здесь тише,

здесь тверже,

здесь хуже —

зато

н-а-ш-е!

Эх,

только были бы тут рубли —

Европа

скупая гадина, —

уж мы б

понастроили б нам корабли

громадина!

Чтоб мачта

спичкой казалась

с воды,

а с мачты —

море в овчину.

Тады́

катай

хоть на даровщину! —

Не знаю,

сколько это узлов

плелись,

не быстрей комода.

И в Черное море

плюнул зло

моряк

из Райкомвода.

[1925]

Выволакивайте будущее!*

Будущее

не придет само,

если

не примем мер.

За жабры его, — комсомол!

За хвост его, — пионер!

Коммуна

не сказочная принцесса,

чтоб о ней

мечтать по ночам.

Рассчитай,

обдумай,

нацелься —

и иди

хоть по мелочам.

Коммунизм

не только

у земли,

у фабрик в поту.

Он и дома

за столиком,

в отношеньях,

в семье,

в быту.

Кто скрипит

матершиной смачной

целый день,

как немазаный воз,

тот,

кто млеет

под визг балалаечный,

тот

до будущего

не дорос.

По фронтам

пулеметами такать

не в этом

одном

война!

И семей

и квартир атака

угрожает

не меньше

нам.

Кто не выдержал

натиск домашний,

спит

в уюте

бумажных роз, —

до грядущей

жизни мощной

тот

пока еще

не дорос.

Как и шуба,

и время тоже

проедает

быта моль ее.

Наших дней

залежалых одёжу

перетряхни, комсомолия!

[1925]

Даешь мотор!*

Тяп да ляп —

не выйдет корабль,

а воздушный

и тому подавно.

Надо,

чтоб винт

да чтоб два крыла б,

чтоб плыл,

чтоб снижался плавно.

А главное —

сердце.

Сердцемотор.

Чтоб гнал

ураганней ветра.

Чтоб

без перебоев гудел,

а то —

пешком

с трех тысяч

метров.

Воробьи,

и то

на моторах скользят.

Надо,

сердце чтоб

в ребра охало.

А замолк

мотор

и лететь нельзя.

И на землю

падает

дохлый.

Если

нужен

мотор

и для воробья,

без него

обойдутся

люди как?

Воробей

четверку весит,

а я —

вешу

пять с половиной

пудиков.

Это мало еще —

человечий вес.

А машина?

Сколько возьмет-то?!

Да еще

и без бомб

на войну

не лезь,

и без мины,

и без пулемета.

Чтоб небо

летчик

исколесил,

оставляя

и ласточку сзади, —

за границей

моторы

в тысячи сил

строят

тыщами

изо дня на̀ день.

Вот

и станут

наши

лететь в хвосте

на своих

ходынских*

гробах они.

Тот же

мчит

во весь

тыщесильный темп

только

в морду

ядром бабахнет.

И гудят

во французском небе

«Рено»*,

а в английском

«Рольс-Ройсы»*.

Не догонишь

их,

оседлав бревно.

Пролетарий,

моторами стройся!

Если

враз

не сберешь —

не сдавайся, брат,

потрудись

не неделю одну ты.

Ведь на первом

моторе

и братья Райт*

пролетали

не больше минуты.

А теперь —

скользнут.

Лети, догоняй!

Только

тучи

кидает от ветра.

Шпарят,

даже

не сев

в течение дня,

по четыреста

— в час! —

километров.

Что̀ мотор

изобрел

буржуйский ум?

Сами

сделали

и полетали?

Нет,

и это чудо

ему

по заводам

растил

пролетарий.

Эй,

рабочий русский,

в чем затор?

Власть

в своих руках

держа, вы —

втрое лучший

должны

создать мотор

для защиты

рабочей державы.

Вот

уже

наступает пора та —

над полями,

винтом тараторя,

оплываем

Рязань

да Саратов

на своем,

на советском

моторе.

Русский

часто

любит

«жить на авось» —

дескать,

вывезет кривая.

Ты

в моторном деле

«авоськи» брось,

заграницы

трудом

покрывая.

По-иному

поставь

работу.

Сам

к станку

приставься ра̀ненько.

Каждый час

проверь

по НОТу*.

Взрасти

слесарей

и механиков…

Чтоб скорее

в счастье

настали века,

коммунисты

идут к которым,

ежедневно

потей

и корпи, «Икар»*,

над родным

советским

мотором.

Пролетарии,

помните

это лишь вы:

землю

взмыли,

чтоб с птицей сравняться ей.

Так дружней

за мотор

возьмись, «Большевик»*, —

это

сердце

всей авиации.

Надо

сердце.

Сердцемотор,

чтоб гнал

ураганней ветра,

чтоб

без перебоев гудел,

а то —

пешком

с трех тысяч

метров.

Надо,

чтоб винт

да чтоб два крыла б,

чтоб плыл,

чтоб снижался плавно.

Тяп да ляп —

не выйдет корабль,

а воздушный

и тому подавно.

[1925]

О.Д.В.Ф.*

— Не понимаю я, —

сказал

один,

в раздумье сев, —

что это

за такие

воздушные друзья

и что такое

О.Д.В.Ф.*? —

Товарищ,

брось

в раздумье коптиться!

О.Д.В.Ф. —

это

тот,

кто сделает

тебя

птицей.

— А на что

воздушный флот? —

Вот.

Если

враг

с пулеметом,

враг с картечью

налетит,

на аэро сев, —

кто

в защиту

ему

полетит навстречу?

Самолет.

А его

построит

О.Д.В.Ф.

Если

лихорадка,

народ калеча,

налетит,

комаром насев, —

хину

кто повезет?

Кто

тебя

излечит?

Самолет.

А его

построит

О.Д.В.Ф.

Кто

прикажет,

за вёрсты увидев рыбу:

«Догоняй,

на лодки сев?»

(Ведь ее

с берегов

и не взвидели вы бы!)

Самолет.

А его

построит

О.Д.В.Ф.

Если

надо

в момент

исследовать местность,

враг

откуда

стреляет, засев, —

кто

ее промерит?

Известно:

самолет.

А его

построит

О.Д.В.Ф.

Если

надо

вмиг

доставить известие,

хоть верхом

на ласточку

сев, —

кто

его

доставит

с ветром вместе?

Самолет.

А его

построит

О.Д.В.Ф.

Если

Антанта

на нас

рассердится,

кто

смирит

антантин гнев?

Успокоит

антантино сердце

самолет.

А его

построит

О.Д.В.Ф.

Если

солнце

огненным глазом

выжигает

крестьянский посев

кто

заставит

тучи

раздо̀ждиться наземь?

Самолет.

А его

построит

О.Д.В.Ф.

Если

надо

срочно

доставить клади,

хоть в ковер

в волшебный

засев, —

кто

и тысячу

верст

отмахает на̀ день?

Самолет.

А его

построит

О.Д.В.Ф.

Когда

жара

и дождь когда,

кто,

на тучи

чуть не сев,

предскажет

крестьянину

и жар

и холода̀?

Самолет.

А его

построит

О.Д.В.Ф.

Если надо,

чтоб мчал

пассажир,

в день

десятки

верст облетев, —

кто

отмашет

небесную ширь?

Самолет.

А его

построит

О.Д.В.Ф.

Если

не тушит

ни одна душа,

а пожар

разевает зев —

кто

взлетит

в облака,

туша́?

Самолет.

А его

построит

О.Д.В.Ф.

Вот

для чего

воздушный флот!

Чтобы, бомбы

в кузов

грузя,

не грозили

враги

насев,

объединились

летанья друзья

в содружество

О.Д.В.Ф.

[1925]

Вот для чего мужику самолет*

Город

летает.

Ушел в поднебесье.

Прет.

Сквозь тучи.

А рядом

в деревне —

меряет,

месит

проселки да веси

лаптем,

возком

по привычке древней.

Голову поднял

и видит

мужик

там

самолет

разрезает небо.

Хмур мужичонко.

Дернул гужи.

— Не для ча

нам

подобная не́быль.

Хватит

и тверди

на нашинский век.

Чай,

не всю

обпахали пока.

Ишь,

загордился!

Прет человек.

Лезет…

наверх

к ангелам…

да к богам…

Это —

блажь,

на мужицкий взгляд.

Воздух

На кой он надобен ляд? —

Брось.

Не скули.

Вглядись.

Поглазастей.

Глаз

защити

ладонями рук.

Этот

летун

в

Скачать:PDFTXT

Том 6 Маяковский читать, Том 6 Маяковский читать бесплатно, Том 6 Маяковский читать онлайн