в горе,
все, кто в обиде,
все, кто в нужде!
Враг богат,
изворотлив
и ловок,
но не носить нам
его оков.
Ваш карандаш
вернее винтовок,
бьет
и пронзает
лучше штыков.
[1924]
На помощь*
Проснись,
вставай
и пройди
и вниз по Цветному*.
В тебе
омерзенье
и страх родит
немытый
омут.
Смотри и слушай:
прогнивший смех,
Идут,
расфуфырясь
в собачий мех,
жены, дочки
и сестры.
Не за червонец даже,
за грош
эта
голодная масса
по подворотням
на грязи рогож
распродает
свое мясо.
попробуй
сунься,
полезь!
бьют
пострашнее танков!
Иссушит,
сгрызет
и свалит болезнь
тебя,
и детей,
и правнуков!
Идут —
накрашены обе щеки —
аллеей
грязной и торной,
а сбоку
с червонцами покупщики,
как будто —
над падалью вороны.
Я знаю:
такое
не вытравишь враз,
века
проституток калечат.
Я знаю:
десятки
красивеньких фраз
болезни веков
не излечат.
нужду
учись понимать
не той лишь,
с которой венчанный.
Своя ли,
чужая ль жена
или мать —
рабочий, вниманье женщине!
[1924]
Посмеемся!*
СССР!
Из глоток из всех,
да так,
чтоб врагу аж смяться,
раструбливай
нам
можно теперь посмеяться!
Шипели: «Погибнут
в крайности —
через две недели!»
Мы
гордо стоим,
а они дугой
изгибаются.
Ливреи надели.
Бились
в границы Советской страны:
«Не допустим
и к первой годовщине!»
Мы
гордо стоим,
а они —
штаны
в берлинских подвалах чинят.
Ллойд-Джорджи*
ревели
со своих постов:
«Узурпаторы!
Бандиты!
Воришки!»
Мы
гордо стоим,
а они — раз сто
слетали,
как еловые шишки!
Они
на наши
голодные дни
радовались,
пожевывая пончики.
До урожаев
мы доживаем,
а они
последние дожевали
мильончики!
Злорадничали:
«Коммунистам
надежды нет:
погибнут
не в мае, так в июне».
А мы,
мы — стоим.
Мы — на 7 лет
ближе к мировой коммуне!
Товарищи,
во-всю
из глоток из всех —
да так, чтоб врагам
аж смяться,
раструбливайте
Нам
есть над чем посмеяться!
[1924]
Флаг*
Ты пёр
за громыханьем
врангелевских ядер.
Теперь
в изумленьи юли!
Вот мы —
с пятьдесят —
стоим
на пяди
Советской
посольской земли.
Товарищи,
док
таких, что им
влезли
и стали
в серпе и молоте
ситцевый стяг.
Флажок тонковат,
помедлил минутцу,
кокетничал с ветром,
и вдруг
развился в ветре
и стал пламениться,
зажег облака,
поднебесье зажег.
Париж отвернулся,
Париж крепится,
хранит
солидность,
годами вселённую.
Но вот
пошла
разрастаться тряпица
на весь Париж,
на мир,
на вселенную.
Бурчат:
«Флажок за долги?
Не цена!»
А тут —
и этого еще не хватало! —
махнул
и пошел по кварталам.
Факт —
поют!
Играют —
факт!
А трубы дулись,
гремели.
А флаг горит,
разрастается флаг.
Переполох на Гренелле*.
Полезла консьержка*.
Консьерж полез.
Из всех
из парадных окрест,
из тысяч
свистков
«Аксион франсез»*
ревет
Орут:
«Чем петь,
гоните долги!»
Мы жарим.
Смолкают, выждав.
И снова
свистят,
аж трещат потолки.
Мы вновь запеваем —
Я крикнуть хочу:
«Извините, мусьи!
Мы
пребываем по праву.
Для этого
мили
Буденный месил,
гоняя
белых ораву.
Орете не вы,
а долги орут.
Доели
белые,
Бросали
франки в них,
как в дыру,
пока
догадались
В драках,
чтоб песне
этой
распе́сниться,
рубили нас
белые
в доски.
Скажите,
их пушки
вашим
ровесницы?
Их пули
вашинским
тёзки?
Спуститесь на землю!
Мораль —
облака.
Сторгуемся,
милые тети!
У нас
от нашествий,
у нас
от блокад
ведь тоже
трехверстный счетик.
Мы стали
тут
и не двинемся с места.
А свист —
как горох
об гранит.
Мы мёрли,
вот это
«Боже,
буржуев храни»*. [1924–1925]
Эй,
Роста*,
давай телеграммы
во все концы!
со всех союзных мест
красной
учительской армии бойцы
сошлись
на первый*
учительский съезд.
На третьем фронте
вставая горою,
на фронте учебы,
на фронте книг, —
равен
солдату-герою —
тот же буденновец
и фронтовик.
Он так же
мёрз
в окопах школы;
с книгой,
будто с винтовкой,
шел разутый,
верст за сорок
в город
с мешком.
С краюхой черствой,
с мерзлой луковкой,
Он,
слушая
вьюги шрапнельный рой,
сражался,
бился
с каждой буковкой,
идя
в атаки
со всей детворой.
В ОНО*
и в ВИКе*
к общей благости
работай
а плату
за май
получишь в августе —
вот
шкрабовских* дней
печальная повесть.
Пошла
всесоюзная
стройка да ковка.
Коль будем
сильны
и на третьем фронте —
Коммуну
ни штыком,
ни винтовкой —
ничем
с завоеванных мест не стронете.
И шкраб,
как ребенка,
школу вынашивал,
пока
сменялась миром гроза.
И вот
со всего
Союза нашего
на шкраба
с вниманьем
поднялись глаза.
У нас
долгов
пред учителем
на весь ССР
звучите:
идущий
со своей коммуною в ногу,
да здравствует
Но каплю и грусти
прибавим к этому:
чеши виноватое темя, —
каб раньше
пошел за Советом,
мы,
были бы
сплошь грамотеями.
[1925]
Рабкор («»Ключи счастья» напишет…»)*
«Ключи счастья»*
напишет какая-нибудь дура.
Это
раньше
и называлось:
л-и-т-е-р-а-т-у-р-а!
Нам этого мало —
не в коня корм.
Пришлось
за бумагу
браться рабкорам.
Работы груда.
Дела горы.
За что ни возьмись —
нужны рабкоры!
за своим Пе-Де* —
не доглядишь,
так быть беде.
Того и гляди
(коль будешь разиней)
в крестины
привезет на дрезине.
Покрестит
и снова
гонит вон —
в соседнем селе
Пе-Че* пропиши,
чтоб не брал Пе-Че
казенный кирпич
для своих печей.
С Те-Че*
и с Ше-Че*
не спускайте глаз,
а то,
разозлясь,
изорвут стенгаз.
Пиши!
И пусть
не сходит со стен
сам
совпревосходительный
эН*!
С своих
высоких постов,
как коршуны,
начальства
глядят
на работу рабкорщины.
Позеленев
от пяток до носа,
грозят
— Уволим! —
Пишут доносы.
Да у рабкоров
и взять на пушку
нельзя рабкоров.
Знаем
печатного слова вес,
не устрашит
ни донос,
ни обрез.
Пишет рабкор.
Рабкор —
ленинских дел
и ленинских книг.
Пишет рабкор
За рабкорами
скоро
в селах
родится
селькор за селькором.
Пишет рабкор!
Хватает стенгаз
лучше, чем пуля,
чем штык,
чем газ.
И от того,
что пишет рабкор,
сохнет
белогвардеец и вор.
Вперед, рабкоры!
Лозунг рабкорин:
— Пишите в упор!
— Смотрите в корень!
[1925]
Рабкор («Лбом пробив безграмотья горы…»)*
Лбом
пробив
безграмотья горы,
за перья
засели рабкоры.
Тот — такой,
а этот —
этакий, —
каждого
взять под заметки.
Спецы,
замзавы
и завы,
как коршуны,
злобно
глядят
на работу рабкорщины.
Пишет:
«Поставили
скверного спеца,
с ним
ни в какой работе не спеться».
Впишет,
подумает:
— Кажется, здорово?! —
Радостью
светит
улыбка рабкорова.
Пишет:
подозрительной масти,
лезет к бабью,
матершиниться мастер».
Белым
и ворам
эта рабкорь
хуже, чем тиф,
чем взрослому корь.
Сжали кулак,
насупили глаз,
рады б порвать
и его
и стенгаз.
Да у рабкоров
голой рукой
не возьмешь рабкоров.
Знают
печатного слова вес,
не устрашит рабкора
обрез.
Пишут рабкоры,
лозунг рабкорин:
— Пишите в упор
и смотрите в корень!
[1925]
Немножко утопии про то, как пойдет метрошка*
Что такое?
Елки-палки!
По Москве —
землечерпалки.
Это
улиц потроха
вырывает МКХ*.
МКХ
тебе
не тень
навело
на майский день.
Через год
без всякой тени
прите
в метрополитене.
Я
кататься не хочу,
я
не верю лихачу.
Я
полезу
с Танею
в метрополитанию.
Это
нонече
не в плане —
в тучи
на ероплане.
Я
с милёнком Семкою
прокачусь подзёмкою.
Под Москвой
на аршин
разинул рот.
Электричество гудёт,
под землей
трамвай идет.
Во Москве-реке
смотрит
Под рекой
быстрей налима
поезда проходят мимо.
У трамвайных
у воришек
в морде
радости излишек.
Времена пойдут не те,
поворуем
в темноте.
У милёнка
чин огромный:
он
в милиции подзёмной.
в метрошку
лезет зайцем.
[1925]
Два мая*
забыты
нагайки полиции.
От флагов
и небо
огнем распалится.
улицу —
она
от толп
в один
смерчевой
развихрится столб.
В Европы
рванется
и бешеный раж ее
пойдет
срывать
дворцов стоэтажие.
Но нас
не любовь сковала,
но мир
рабочих
к борьбе
взбарабанили мы.
Еще предстоит —
атакой взбежа,
восстаньем
по их рубежам.
Их бог,
как и раньше,
жирен с лица.
С хвостом
золотым,
в копытах тельца̀.
Сидит расфранчен
и наодеколонен.
Сжирает
на̀ день
десять колоний.
Но скоро,
на радость
рабам покорным,
забитость
вырвем
из сердца
с корнем.
Но будет —
круги
расширяются верно
и Крест —
и Проф-*
и Коминтерна.
И это будет
последний…* —
а нынче
сердцами
не нежность,
а ненависть вынянчим.
Пока
буржуев
не выжмем,
не выжнем —
несись
по мужицким
разваленным хижинам,
несись
по асфальтам,
греми
по торцам:
— Война,
война дворцам!
А теперь
идущего,
вернее,
летящего
грядущего.
Нет
ни зим,
ни осеней,
ни шуб…
Май —
Ношу
к луне
и к солнцу
два ключа.
Хочешь —
выключь.
Хочешь —
включай.
И мы,
и Марс,
планеты обе
слетелись
к бывшей
пустыне Гоби.
По флоре,
эту печку
обвившей,
не узнает
пустыни бывшей.
пространств
меж мирами Советы
слетаются
со скоростью света.
Миллионами
становятся в ряд
самолеты
на первомайский парад.
Сотня лет,
без самого малого,
как сбита
банда капиталова.
Год за годом
пройдут лета еще.
Про них
и не вспомнит
мир летающий.
И вот начинается
по тысячам
стройно
скользят и парят.
Пустили
по небу
красящий газ —
и небо
флагом
красное враз.
По радио
к звездам
гимны
труда
раскатило
в пение.
И не моргнув
(приятно и им!)
планеты
в ответ
рассылают гимн.
с этой
воздушной гимнастикой
— сюда
не нанесть
бутафорский сор —
играм
один режиссер.
Всё
для того,
веселиться чтобы.
Ни ненависти,
ни тени злобы.
А музыка
плещется,
катится,
льет,
пока
огласит
— разлёт! —
И к солнцу
марсианами вскинут.
Купают
в лучах
самолетовы спины.
[1925]
Май*
Помню
старое
1-ое Мая.
Крался
за последние дома я.
Косил глаза:
где жандарм,
где казак?
в кепке,
в руке —
перо.
Сходились —
и дальше,
буркнув пароль.
За Сокольниками*,
ворами,
шайкой,
таились
самой
глухой лужайкой.
Спешили
надежных
в дозор запречь.
Отмахивали
негромкую речь.
Рванув
из-за пазухи
красное знамя,
шли
и горсточкой
блузы за нами.
Хрустнул
под лошажьей ногою.
— В тюрьму!
Под шашки!
Но нас
безнадежность
не жала тоской,
мы знали —
за нами
мир заводской.
Мы знали —
прессует
минута эта
трудящихся,
нищих
целого света.
И знал
под шашкой осев,
что кровь его —
вернейший посев.
Настанет —
пришедших не счесть поимённо —
мильонами
красные
встанут знамёна!
И выйдут
в атаку
веков и эр
несметные силища
Эс Эс Эс Эр.
[1925]
Красная зависть*
Я
еще
не лыс
и не шамкаю,
все же
рослый с виду я.
В первый раз
за жизнь
малышам-ка я
барабанящим
позавидую.
Наша
жизнь —
в грядущее рваться,
оббивать
его порог,
вы ж
грядущее это
в двадцать
расшагаете
громом ног.
Нам
карежит уши
громыханий
теплушечных
ржа.
Вас,
забывших
и имя теплушек,
разлетит
на рабфак*
Мы,
пергаменты
текстами са́ля,
подписываем
договора.
Вам
и границы Версаля*
на борту
самолета-ковра.
Нам —
Попробуйте,
влезьте!
Как в арифметике —
цифр.
Вы ж
в работу
будете
самолет
выводя
под уздцы.
Мы
отчисляем
от крох,
от жалований,
взлетел
заработанный,
вам
за юность одну
пожалованный.
Мы
живем
как радиозайцы,
телефонные
трубки
крадя,
чтоб музыкам
в вас
от Урала
до Крыма грядя.
Мы живем
только тем,
что тощи,
чуть полней бы —
и в комнате
душно.
ваша жилплощадь —
не зажмет
на шири
воздушной.
Мы
от солнца,
от снега зависим.
Из-за дождика —
с богом
судятся.
Вы ж
дождем
раскропите выси,
как только
заблагорассудится.
Динамиты,
бомбы,
газы —
самолетов
наших
фарш.
Вам
смертями
разлетайтесь
К нам
известье
идет
с почто̀вым,
проплывает
радость —
год.
Это
глупое время
на что вам?
Телеграммой
проносится код.
Мы
в камнях
проживаем вёсны —
нет билета
и денег нет.
Вам
не будет
пространств повёрстных —
сам
проездной билет.
Превратятся
не скоро
в ягодку
словоцветы
О.Д.В.Ф.*
Те,
кому
по три
и по два годка,
вспомни
нас,
эти ягоды съев.
[1925]
Ялта — Новороссийск*
Пустяшный факт —
а вот пожалте!
И месяцы
даже
его не истопали.
С вечера
в Ялте
ждал «Севастополя».
Я пиво пил,
изучал расписание,
охаживал мол,
залив огибающий,
углублялся
в круги
для спасания
погибающих.
Всю ночь прождали.
Солнце взвалив,
крымское
разинулось в зное.
И вот
«Севастополь»
вылез в залив,
как заливное.
Он шел,
как собака
к дичи подходит;
вползал,
как ревматик
вползает на койку.
Как будто
издевается пароходик,
на нас
из залива
делая стойку.
Пока
прикрутили
канатом бока,
маслом
плевалась мило.
Потом
лебедкой
спускали быка —
ревел,
возможно
его прищемило.
Сошел капитан.
Продувная бестия!
Смотрел
на всё
невинней овцы.
Я тыкал
прикрывая
«Известия»
и упирая
на то, что «ВЦИК».
Его
не проведешь на мандате —
бывали
всякие
за несколько лет!
— Идите
червонец дайте,
а вам
из кассы
дадут билет. —
У самого лег
у котла
на наре.
Варили
вас
в самоваре?
А если нет,
то с подобным неучем
нам
и разговаривать не о чем.
Покойнице
бабушке б
ехать в Батум —
она — так да̀ —
недурно поспа̀ла бы.
В поту
бегу
на ветер палубы.
Валялась
без всяких классов,
горою
мяса,
костей
и жира,
разваренная масса
пассажиров.
А между ними
две,
в моционе,
оживленнейшие дамочки.
Образец —
Ямки и щечки,
щечки и ямочки.
Спросил капитана:
— Скажите, как звать их?
Вот эти вот
две
моркови? —
— Левкович,
которая порозоватей,
а беленькая —
Беркович.
Одна говорила:
— Ну и насели!
И чистая
не выделена!
Когда
на «Дофине»* сидела
в Марселе —
Удивительно! —
Сидел
на борту
матрос лохматина,
трубе
корабельной
под рост.
Услышал,
обдумал,
ругнулся матерно
и так
сказал
— Флотишко
белые сперли
до тла!
Угнали.
У нас —
ни кляпа̀!
Для нашей
дыры котла
сам
собственноручно клепал.
Плывет плоховато —
комода вроде.
На этих
дыни возили раньше нам.
Два лета
работал я
в Райкомводе*.
В Одессе
стоит иностранщина.
Не пароходы,
а бламанже*!
У нас
в кочегарках
от копоти залежь,
а там
работай
хоть в паре манжет —
старайся,
и то не засалишь.
помягше
для нежных задов,
но вот что,
мои мамаши:
здесь тише,
здесь тверже,
здесь хуже —
н-а-ш-е!
Эх,
только были бы тут рубли —
Европа
скупая гадина, —
уж мы б
понастроили б нам корабли
— громадина!
спичкой казалась
с воды,
а с мачты —
море в овчину.
Тады́
катай
хоть на даровщину! —
Не знаю,
сколько это узлов
плелись,
не быстрей комода.
И в Черное море
плюнул зло
из Райкомвода.
[1925]
Выволакивайте будущее!*
Будущее
не придет само,
если
не примем мер.
За жабры его, — комсомол!
не сказочная принцесса,
чтоб о ней
мечтать по ночам.
Рассчитай,
обдумай,
нацелься —
и иди
хоть по мелочам.
не только
у земли,
у фабрик в поту.
Он и дома
за столиком,
в отношеньях,
в семье,
в быту.
Кто скрипит
матершиной смачной
как немазаный воз,
тот,
кто млеет
под визг балалаечный,
тот
до будущего
не дорос.
По фронтам
пулеметами такать —
не в этом
одном
И семей
и квартир атака
угрожает
не меньше
нам.
Кто не выдержал
спит
в уюте
бумажных роз, —
до грядущей
жизни мощной
тот
пока еще
не дорос.
Как и шуба,
проедает
быта моль ее.
Наших дней
залежалых одёжу
перетряхни, комсомолия!
[1925]
Даешь мотор!*
Тяп да ляп —
не выйдет корабль,
а воздушный —
и тому подавно.
Надо,
да чтоб два крыла б,
чтоб плыл,
чтоб снижался плавно.
А главное —
Чтоб гнал
ураганней ветра.
без перебоев гудел,
а то —
с трех тысяч
метров.
Воробьи,
и то
на моторах скользят.
Надо,
в ребра охало.
А замолк
мотор —
И на землю
падает
Если
нужен
и для воробья,
без него
обойдутся
люди как?
четверку весит,
а я —
вешу
пять с половиной
пудиков.
Это мало еще —
человечий вес.
А машина?
Сколько возьмет-то?!
Да еще
и без бомб
на войну
не лезь,
и без мины,
и без пулемета.
летчик
исколесил,
оставляя
и ласточку сзади, —
за границей
моторы
в тысячи сил
строят
тыщами
изо дня на̀ день.
Вот
и станут
наши
лететь в хвосте
на своих
ходынских*
гробах они.
Тот же
мчит
во весь
тыщесильный темп —
только
в морду
ядром бабахнет.
И гудят
во французском небе
«Рено»*,
а в английском
«Рольс-Ройсы»*.
Не догонишь
их,
оседлав бревно.
моторами стройся!
Если
не сберешь —
не сдавайся, брат,
потрудись
не неделю одну ты.
Ведь на первом
моторе
и братья Райт*
пролетали
не больше минуты.
А теперь —
скользнут.
Лети, догоняй!
Только
тучи
кидает от ветра.
Шпарят,
даже
не сев
в течение дня,
по четыреста
— в час! —
километров.
Что̀ мотор —
изобрел
буржуйский ум?
Сами
сделали
и полетали?
Нет,
и это чудо
ему
по заводам
растил
Эй,
в чем затор?
в своих руках
держа, вы —
должны
для защиты
рабочей державы.
Вот
уже
наступает пора та —
над полями,
винтом тараторя,
оплываем
Рязань
да Саратов
на своем,
на советском
моторе.
часто
любит
вывезет кривая.
Ты
в моторном деле
«авоськи» брось,
заграницы
трудом
покрывая.
По-иному
поставь
работу.
Сам
к станку
приставься ра̀ненько.
Каждый час
проверь
по НОТу*.
Взрасти
слесарей
и механиков…
Чтоб скорее
в счастье
настали века,
коммунисты
идут к которым,
ежедневно
и корпи, «Икар»*,
над родным
советским
мотором.
Пролетарии,
помните
это лишь вы:
землю
взмыли,
чтоб с птицей сравняться ей.
Так дружней
за мотор
возьмись, «Большевик»*, —
это
всей авиации.
Надо —
чтоб гнал
ураганней ветра,
без перебоев гудел,
а то —
с трех тысяч
метров.
Надо,
да чтоб два крыла б,
чтоб плыл,
чтоб снижался плавно.
Тяп да ляп —
не выйдет корабль,
а воздушный —
и тому подавно.
[1925]
О.Д.В.Ф.*
— Не понимаю я, —
сказал
один,
в раздумье сев, —
что это
за такие
воздушные друзья
и что такое
О.Д.В.Ф.*? —
брось
в раздумье коптиться!
О.Д.В.Ф. —
это
тот,
кто сделает
тебя
птицей.
— А на что
Вот.
Если
с пулеметом,
враг с картечью
налетит,
на аэро сев, —
кто
в защиту
ему
полетит навстречу?
Самолет.
А его
построит
О.Д.В.Ф.
Если
народ калеча,
налетит,
комаром насев, —
хину
кто повезет?
Кто
тебя
излечит?
Самолет.
А его
построит
О.Д.В.Ф.
Кто
прикажет,
за вёрсты увидев рыбу:
«Догоняй,
на лодки сев?»
(Ведь ее
с берегов
и не взвидели вы бы!)
Самолет.
А его
построит
О.Д.В.Ф.
Если
в момент
стреляет, засев, —
кто
ее промерит?
Известно:
самолет.
А его
построит
О.Д.В.Ф.
Если
хоть верхом
на ласточку
сев, —
кто
его
доставит
с ветром вместе?
Самолет.
А его
построит
О.Д.В.Ф.
Если
Антанта
на нас
рассердится,
кто
смирит
антантин гнев?
Успокоит
антантино сердце
самолет.
А его
построит
О.Д.В.Ф.
Если
огненным глазом
выжигает
крестьянский посев —
кто
заставит
тучи
раздо̀ждиться наземь?
Самолет.
А его
построит
О.Д.В.Ф.
Если
срочно
доставить клади,
хоть в ковер
засев, —
кто
и тысячу
верст
отмахает на̀ день?
Самолет.
А его
построит
О.Д.В.Ф.
Когда
и дождь когда,
кто,
на тучи
чуть не сев,
предскажет
крестьянину
и жар
и холода̀?
Самолет.
А его
построит
О.Д.В.Ф.
Если надо,
чтоб мчал
в день
десятки
верст облетев, —
кто
отмашет
небесную ширь?
Самолет.
А его
построит
О.Д.В.Ф.
Если
не тушит
ни одна душа,
а пожар
разевает зев —
кто
взлетит
в облака,
туша́?
Самолет.
А его
построит
О.Д.В.Ф.
Вот
для чего
Чтобы, бомбы
в кузов
грузя,
не грозили
враги
насев,
объединились
летанья друзья
О.Д.В.Ф.
[1925]
Вот для чего мужику самолет*
Город —
летает.
Ушел в поднебесье.
Прет.
Сквозь тучи.
А рядом
в деревне —
меряет,
месит
проселки да веси
лаптем,
возком
по привычке древней.
Голову поднял
и видит
мужик —
там
самолет
разрезает небо.
Хмур мужичонко.
Дернул гужи.
— Не для ча
нам
подобная не́быль.
Хватит
и тверди
на нашинский век.
Чай,
не всю
обпахали пока.
Ишь,
загордился!
Прет человек.
Лезет…
к ангелам…
да к богам…
Это —
на мужицкий взгляд.
На кой он надобен ляд? —
Брось.
Не скули.
Вглядись.
Поглазастей.
защити
ладонями рук.
в
