моторы,

наизобретай идей мешок,

все равно —

про Мейерхольда будут спрашивать:

— «Который?

Это тот, который гребешок?»

Я

к великим

не суюсь в почетнейшие лики.

Я солдат

в шеренге миллиардной.

Но и я

взываю к вам

от всех великих:

— Милые,

не обращайтесь с ними фамильярно! —

[1926]

Канцелярские привычки*

Я

два месяца

шатался по природе,

чтоб смотреть цветы

и звезд огнишки.

Таковых не видел.

Вся природа вроде

телефонной книжки.

Везде —

у скал,

на массивном грузе

Кавказа

и Крыма скалоликого,

на стенах уборных,

на небе,

на пузе

лошади Петра Великого,

от пыли дорожной

до гор,

где гро̀зы

гремят,

грома потрясав, —

везде

отрывки стихов и прозы,

фамилии

и адреса.

«Здесь были Соня и Ваня Хайлов.

Семейство ело и отдыхало».

«Коля и Зина

соединили души».

Стрела

и сердце

в виде груши.

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Комсомолец Петр Парулайтис».

«Мусью Гога,

парикмахер из Таганрога»

На кипарисе,

стоящем века,

весь алфавит:

абвгдежзк.

А у этого

от лазанья

талант иссяк.

Превыше орлиных зон

просто и мило:

«Исак

Лебензон».

Особенно

людей

винить не будем.

Таким нельзя

без фамилий и дат!

Всю жизнь канцелярствовали,

привыкли люди.

Они

и на скалу

глядят, как на мандат.

Такому,

глядящему

за чаем

с балконца,

как солнце

садится в ча̀ще,

ни восход,

ни закат,

а даже солнце —

входящее

и исходящее.

Эх!

Поставь меня

часок

на место Рыкова,

я б

к весне

декрет железный выковал:

«По фамилиям

на стволах и ска́лах

узнать

подписавшихся малых.

Каждому

в лапки

дать по тряпке.

За спину ведра —

и марш бодро!

Подписавшимся

и Колям

и Зинам

собственные имена

стирать бензином.

А чтоб энергия

не пропадала даром,

кстати и Ай-Петри

почистить скипидаром.

А кто

до того

к подписям привык,

что снова

к скале полез, —

у этого

навсегда

закрывается лик —

без».

Под декретом подпись

и росчерк броский —

Владимир Маяковский.

Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка.

[1926]

Беспризорщина*

Эта тема

еще не изо̀ранная.

Смотрите

котлам асфальтовым в зев!

Еще

копошится

грязь беспризорная —

хулиганья́ бесконечный резерв.

Сгинули мать

и отец

и брат его

в дни,

что волжский голод прорвал.

Бросили их

волгари с-под Саратова,

бросила их

с-под Уфы татарва.

Детей возить

стараемся в мягком.

Усадим их

на плюшевом пуфе.

А этим, усевшимся,

пользуясь мраком,

грудные клетки

ломает буфер.

Мы смотрим

своих детишек

в оба:

ласкаем,

моем,

чистим,

стрижем.

А сбоку

растут болезни и злоба,

и лезвие финки

от крови рыжо́.

Школа —

кино америколицее;

дав

контролерше

промежду глаз,

учится

убегать от милиции,

как от полиции

скачет Дугла́с.

Таких

потом

не удержишь Мууром —

стоит,

как в море риф.

Сегодня

расти

деловито и хмуро

столбцы

помогающих цифр!

Привыкшие

к щебету ангела-ротика,

слов

беспризорных

продумайте жуть:

«Отдайте сумку, гражданка-тетенька,

а то укушу,

а то заражу».

Меж дум,

приходящих,

страну наводня,

на лоб страны,

невзгодами взморщенный,

в порядок года,

месяца,

дня

поставьте лозунг:

— Борьба с беспризорщиной.

[1926]

«МЮД»*

Додвадцатилетний люд,

выше знамена вздень:

сегодня

праздник МЮД,

мира

юношей

день.

Нам

дорога

указана Лениным,

все другие —

кривы́ и грязны́.

Будем

только годами зе́лены,

а делами и жизнью

красны́.

Не сломят

сердца и умы

тюремщики

в стенах плоских.

Мы знаем

застенки румын

и пули

жандармов польских.

Смотрите,

какая Москва,

французы,

немцы,

голландцы.

И нас чтоб

пускали к вам, —

но чтоб не просить

и не кланяться.

Жалуются —

Октябрь отгудел.

Нэповский день —

тих.

А нам

еще много дел —

и маленьких,

и средних,

и больших.

А с кем

такое сталось,

что в семнадцать

сидит пригорюнивши,

у такого —

собачья старость.

Он не будет

и не был юношей.

Старый мир

из жизни вырос,

развевайте мертвое в дым!

Коммунизм —

это молодость мира,

и его

возводить

молодым.

Плохо,

если

одна рука!

С заводскими парнями

в паре

выступай

сегодня

и сын батрака,

деревенский

вихрастый парень!

Додвадцатилетний люд,

красные знамена вздень!

Раструбим

по земле

МЮД,

малышей

и юношей день.

[1926]

Две Москвы*

Когда автобус,

пыль развеяв,

прет

меж часовен восковых,

я вижу ясно:

две их,

их две в Москве —

Москвы.

1

Одна —

это храп ломовий и скрип.

Китайской стены покосившийся гриб.

Вот так совсем

и в седые века

здесь

ширился мат ломовика.

Вокруг ломовых бубнят наобум,

что это

бумагу везут в Главбум.

А я убежден,

что, удар изловча,

добро везут,

разбив половчан.

Из подмосковных степей и лон

везут половчанок, взятых в полон.

А там,

где слово «Моссельпром»

под молотом

и под серпом,

стоит

и окна глазом ест

вотяк,

приехавший на съезд,

не слышавший,

как печенег,

о монпансье и ветчине.

А вбок

гармошка с пляскою,

пивные двери лязгают.

Хулиганьё

по кабакам,

как встарь,

друг другу мнут бока.

А ночью тишь,

и в тишине

нет ни гудка,

ни шины нет…

Храпит Москва деревнею,

и в небе

цвета крем

глухой старухой древнею

суровый

старый Кремль.

2

Не надо быть пророком-провидцем,

всевидящим оком святейшей троицы,

чтоб видеть,

как новое в людях рои́тся,

вторая Москва

вскипает и строится.

Великая стройка

уже начата.

И в небо

лесами идут

там

почтамт,

здесь

Ленинский институт.

Дыры

метровые

по́том поли́ты,

чтоб ветра быстрей

под землей полетел,

из-под покоев митрополитов

сюда чтоб

вылез

метрополитен.

Восторженно видеть

рядом и вместе

пыхтенье машин

и пыли пласты.

Как плотники

с небоскреба «Известий»

плюются

вниз

на Страстной монастырь.

А там,

вместо храпа коней от обузы

гремят грузовозы,

пыхтят автобу́сы.

И кажется:

центр-ядро прорвало̀

Садовых кольцо

и Коровьих вало́в.

Отсюда

слышится и мне

шипенье приводных ремней.

Как стих,

крепящий бо́лтом

разболтанную прозу,

завод «Серпа и Молота»,

завод «Зари»

и «Розы».

Растет представленье

о новом городе,

который

деревню погонит на корде.

Качнется,

встанет,

подтянется сонница,

придется и ей

трактореть и фордзониться.

Краснеет на шпиле флага тряпи́ца,

бессонен Кремль,

и стены его

зовут работать

и торопиться,

бросая

со Спасской

гимн боевой.

[1926]

Хулиган («Республика наша в опасности…»)*

Республика наша в опасности.

В дверь

лезет

немыслимый зверь.

Морда матовым рыком гулка́,

лапы —

в кулаках.

Безмозглый,

и две ноги для ляганий,

вот — портрет хулиганий.

Матроска в полоску,

словно леса́.

Из этих лесов

глядят телеса.

Чтоб замаскировать рыло мандрилье,

шерсть

аккуратно

сбрил на рыле.

Хлопья пудры

(«Лебяжьего пуха»!),

бабочка-галстук

от уха до уха.

Души не имеется.

(Выдумка бар!)

В груди —

пивной

и водочный пар.

Обутые лодочкой

качает ноги водочкой.

Что ни шаг —

враг.

— Вдрызг фонарь,

враги — фонари.

Мне темно,

так никто не гори.

Враг — дверь,

враг — дом,

враг —

всяк,

живущий трудом.

Враг — читальня.

Враг — клуб.

Глупейте все,

если я глуп! —

Ремень в ручище,

и на нем

повисла гиря кистенем.

Взмахнет,

и гиря вертится, —

а ну —

попробуй встретиться!

По переулочкам — луна.

Идет одна.

Она юна.

— Хорошенькая!

(За́ косу.)

Обкрутимся без загсу! —

Никто не услышит,

напрасно орет

вонючей ладонью зажатый рот.

— Не нас контрапупят —

не наше дело!

Бежим, ребята,

чтоб нам не влетело! —

Луна

в испуге

за тучу пятится

от рваной груды

мяса и платьица.

А в ближней пивной

веселье неистовое.

Парень

пиво глушит

и посвистывает.

Поймали парня.

Парня — в суд.

У защиты

словесный зуд:

— Конечно,

от парня

уйма вреда,

но кто виноват?

— Среда.

В нем

силу сдерживать

нет моготы.

Он — русский.

Он —

богатырь!

— Добрыня Никитич!

Будьте добры,

не трогайте этих Добрынь! —

Бантиком

губки

сложил подсудимый.

Прислушивается

к речи зудимой.

Сидит

смирней и краше,

чем сахарный барашек.

И припаяет судья

(сердобольно)

«4 месяца».

Довольно!

Разве

зверю,

который взбесится,

дают

на поправку

4 месяца?

Деревню — на сход!

Собери

и при ней

словами прожги парней!

Гуди,

и чтоб каждый завод гудел

об этой

последней беде.

А кто

словам не умилится,

тому

агитатор —

шашка милиции.

Решимость

и дисциплина,

пружинь

тело рабочих дружин!

Чтоб, если

возьмешь за воротник,

хулиган раскис и сник.

Когда

у больного

рука гниет —

не надо жалеть ее.

Пора

топором закона

отсечь

гнилые

дела и речь!

[1926]

Хулиган («Ливень докладов…»)*

Ливень докладов.

Преете?

Прей!

А под клубом,

гармошкой изо́ранные,

в клубах табачных

шипит «Левенбрей»,

в белой пене

прибоем

трехгорное…

Еле в стул вмещается парень.

Один кулак —

четыре кило.

Парень взвинчен.

Парень распарен.

Волос взъерошенный.

Нос лилов.

Мало парню такому доклада.

Парню —

слово душевное нужно.

Парню

силу выхлестнуть надо.

Парню надо…

— новую дюжину!

Парень выходит.

Как в бурю на катере.

Тесен фарватер.

Тело намокло.

Парнем разосланы

к чертовой матери

бабы,

деревья,

фонарные стекла.

Смотрит —

кому бы заехать в ухо?

Что башка не придумает дурья?!

Бомба

из безобразий и ухарств,

дурости,

пива

и бескультурья.

Так, сквозь песни о будущем рае,

только солнце спрячется, канув,

тянутся

к центру огней

от окраин

драка,

муть

и ругня хулиганов.

Надо

в упор им —

рабочьи дружины,

надо,

чтоб их

судом обломало,

в спорт

перелить

мускулья пружины, —

надо и надо,

но этого мало…

Суд не скрутит —

набрать имен

и раструбить

в молве многогласой,

чтоб на лбу горело клеймо:

«Выродок рабочего класса».

А главное — помнить,

что наше тело

дышит

не только тем, что скушано;

надо —

рабочей культуры дело

делать так,

чтоб не было скушно.

[1926]

В мировом масштабе*

Пишу про хулиганов,

как будто на́нятый, —

целую ночь и целый день.

Напишешь,

а люди

снова хулиганят,

все —

кому не лень.

* * *

Хулиган

обычный,

что домашний зверик,

ваша не померкнет слава ли

рядом с тем,

что учинил Зеве́ринг

над рабочей демонстрацией

в Бреславле?

Весть газетная,

труби погромче!

Ярче,

цифры

из расстрелянного списка!

Жмите руки,

полицейский президент

и хулиган-погромщик,

нападающий

на комсомол

в Новосибирске!

* * *

В Чемберлене

тоже

не заметно лени

(будем вежливы

при их

высоком сане),

но не встанет

разве

облик Чемберлений

над погромом,

раздраконенным в Вансяне?

Пушки загремели,

с канонерок грянув.

Пристань

трупами полна.

Рядом с этим

40

ленинградских хулиганов —

уголовная

бездарная шпана.

* * *

А на Маньчжурии,

за линией

идущей

сквозь Китай

дороги,

Сидит Чжан Цзо-лин

со своей Чжан Цзо-линией,

на стол положивши ноги.

Маршал!

А у маршалов

масштабы крупные,

и какой

ему, скажите,

риск…

Маршал

расшибает

двери клубные,

окна школьные

разносит вдрызг.

Здешняя

окраинная

рвань и вонь,

на поклон к учителю идите,

пожимай же

чжанцзолинову ладонь,

мелкий

клубный

хулиган-вредитель!

* * *

Конечно,

должны войти и паны́

в опись этой шпаны.

Десяток банд коренится

в лесах

на польской границе.

* * *

Не время ль

кончать

с буржуями спор?

Не время ль

их причесать?

Поставьте

такие дела

на разбор

в 24 часа!

Пора

на очередь

поставить вопрос

о делах

мандаринства и панства.

Рабочие мира,

прекратите рост

международного хулиганства!

[1926]

Разговор на одесском рейде десантных судов: «Советский Дагестан» и «Красная Абхазия»*

Перья-облака̀,

закат расканарейте!

Опускайся,

южной ночи гнет!

Пара

пароходов

говорит на рейде:

то один моргнет,

а то

другой моргнет.

Что сигналят?

Напрягаю я

морщины лба.

Красный раз…

угаснет,

и зеленый…

Может быть,

любовная мольба.

Может быть,

ревнует разозленный.

Может, просит:

— «Красная Абхазия»!

Говорит

«Советский Дагестан».

Я устал,

один по морю лазая,

подойди сюда

и рядом стань. —

Но в ответ

коварная

она:

— Как-нибудь

один

живи и грейся.

Я

теперь

по мачты влюблена

в серый «Коминтерн»,

трехтрубный крейсер. —

— Все вы,

бабы,

трясогузки и канальи…

Что ей крейсер,

дылда и пачкун? —

Поскулил

и снова засигналил:

— Кто-нибудь,

пришлите табачку!..

Скучно здесь,

нехорошо

и мокро.

Здесь

от скуки

отсыреет и броня… —

Дремлет мир,

на Черноморский округ

синь-слезищу

морем оброня.

[1926]

Лев Толстой и Ваня Дылдин*

Подмастерье

Ваня Дылдин

был

собою

очень виден.

Рост

(длинней моих стишков!) —

сажень

без пяти вершков.

Си́лища!

За ножку взяв,

поднял

раз

железный шкаф.

Только

зря у парня сила:

глупый парень

да бузила.

Выйдет,

выпив всю пивную, —

переулок

врассыпную!

Псы

и кошки

скачут прытки,

скачут люди за калитки.

Ходит

весел и вихраст,

что ни слово —

«в морду хряст».

Не сказать о нем двояко.

Общий толк один:

— Вояка!

* * *

Шла дорога милого

через Драгомилово.

На стене —

бумажный лист.

Огорчился скандалист.

Клок бумаги,

а на ней

велено:

— Призвать парней! —

«Меж штыков острых

Наш Союз —

остров.

Чтоб сломить

врагов окружие,

надобно

владеть оружием.

Каждому,

как клюква, ясно:

нечего баклуши бить,

надо в нашей,

надо в Красной,

надо в армии служить».

С огорченья —

парень скис.

Ноги врозь,

и морда вниз.

* * *

Парень думал:

— Как пойду, мол? —

Пил,

сопел

и снова думал,

подложив под щеку руку.

Наконец

удумал штуку.

С постной миной

резвой рысью

мчится

Дылдин

на комиссию.

Говорит,

учтиво стоя:

Убежденьями —

Толстой я.

Мне война —

что нож козлу.

Я —

непротивленец злу.

По слабости

по свойской

я

кровь

не в силах вынести.

Прошу

меня

от воинской

освободить повинности.

* * *

Этаким

непротивленцам

я б

под спину дал коленцем.

* * *

Жива,

как и раньше,

тревожная весть:

— Нет фронтов,

но опасность есть!

Там,

за китайской линией,

грозится Чжанцзолиния,

и пан Пилсудский в шпорах

просушивает порох.

А Лондон —

чемберленится,

кулак

вздымать

не ленится.

Лозунг наш

ряду годов:

— Рабочий,

крестьянин,

будь готов!

Будь горд,

будь рад

стать

красноармейцам в ряд.

[1926]

Мечта поэта*

Поэзия

любит

в мистику облекаться,

говорить

о вещах

едва касаемо.

Я ж

открыто

агитирую

за покупку облигаций

государственного

выигрышного займа.

Обсудим трезво,

выгодно ль это?

Предположим,

выиграл я:

во всех журналах —

мои портреты.

Я

и моя семья.

Это ж не шутки —

стать

знаменитостью

в какие-то сутки.

Широкая известность

на много лет.

За что?

Всего —

за четвертной билет.

Всей облигации

цена сторублевка,

но до чего ж

Наркомфин

придумал ловко!

Нету ста —

не скули

и не ной,

четверть облигации бери

за четвертной.

Четвертной не сбережете —

карманы жжет.

Кто

без облигации

четвертной сбережет?

Приходится считать

восторженно и пылко,

что облигация

каждому —

лучшая копилка.

И так

в копилку

хитро положено,

что проиграть нельзя,

а выиграть —

можно.

Разве

сравнишь

с игрою с этакой

продувную железку

с бандитской рулеткой!

А не выиграю —

тоже не впаду в раж.

через 3 месяца —

новый тираж.

А выигрышей!

Не вычерпаешь —

хоть ведрами лей.

Больше

30 000 000 рублей!

Сто тысяч выиграю

(верю счастью!) —

и марш

в банк

за своею частью.

И мне

отслюнявливают

с правого кончика

две с половиной тысячи

червончиков.

Сейчас же,

почти не отходя от кассы,

вещей приобретаю

груды и массы!

Тут же покупается

(нужно или не нужно)

шуба

и меховых воротничков

дюжина.

Сапог понакуплю —

невиданный сон!

На любой размер

и любой фасон!

За покупками

по Москве по всей

разъезжусь,

весь день

не вылазя из таксей.

Оборудую

мастерскую

высокого качества

для производства

самого лучшего стихачества.

Жилплощадь куплю

и заживу на ней

один!

на все на двадцать саженей!

И вдруг

звонок:

приходит некто.

— Пожалте бриться,

я — фининспектор! —

А я

ему:

— Простите, гражданинчик,

прошу

со мной

выражаться и́наче.

Уйдите,

свои портфели забрав,

выигрыш

облагать

не имеете прав! —

И выиграй

я

хотя с миллион,

от меня

фининспектор

уйдет посрамлен.

Выигрыш —

другим делам

не чета.

Вот это

поэты

и называют:

мечта!

Словом,

в мистику

нечего облекаться.

Это —

каждого

вплотную касаемо.

Пойдем

и просто

купим облигации

государственного

выигрышного займа.

[1926]

Праздник урожая*

Раньше

праздновался

разный Кирилл

да Мефодий.

Питье,

фонарное освещение рыл

и прочее в этом роде.

И сейчас еще

село

самогоном весело.

На Союзе

великане

тень фигуры хулиганьей.

Но мы

по дням и по ночам

работаем,

тьме угрожая.

Одно

из наших больших начал —

«Праздник урожая».

Праздников много, —

но отродясь

ни в России,

ни около

не было,

чтоб люди

трубили, гордясь,

что рожь уродилась

и свекла.

Республика

многим бельмо в глазу,

и многим

охота сломать ее.

Нас

штык

от врагов

защищает в грозу,

а в мирный день —

дипломатия.

Но нет у нас

довода

более веского,

чем амбар,

ломящийся от хлебных груд.

Нету

дела

почетней деревенского,

почетнее,

чем крестьянский труд.

Каждый корабль пшеничных зерен —

это

слеза у буржуев во взоре.

Каждый лишний вагон репы —

это

смычке новые скрепы.

Взрастишь кукурузу в засушливой зоне —

и можешь

мечтать о новом фордзоне.

Чем больше будет хлебов ржаных,

тем больше ситцев у моей жены.

Еще завелась племенная свинья,

и в школу

рубль покатился, звеня.

На литр увеличь молоко коров,

и новый ребенок в Союзе здоров.

Чем наливней

и полнее колос,

тем громче

будет

советский голос.

Крепись этот праздник

из года в год,

выставляй

— похвалиться рад —

лучшую рожь,

лучший скот

и радужнейший виноград.

Лейся

по селам

из области в область

слов

горящая лава:

урожай — сила,

урожай — доблесть,

урожай увеличившим

слава!

[1926]

Искусственные люди*

Этими —

и добрыми,

и кобры лютѐй —

Союз

до краев загружён.

Кто делает

этих

искусственных людей?

Какой нагружённый Гужо́н?

Чтоб долго

не размусоливать этой темы

(ни зол,

ни рад),

объективно

опишу человека —

системы

«бюрократ».

Сверху — лысина,

пятки — низом, —

организм, как организм.

Но внутри

вместо голоса —

аппарат для рожений

некоторых выражений.

Разлад в предприятии —

грохочет адом,

буза и крик.

А этот, как сова,

два словца изрыгает:

— Надо

согласовать! —

Учрежденья объяты ленью.

Заменили дело канителью длинною,

А этот

отвечает

любому заявлению:

— Ничего,

выравниваем линию. —

Надо геройство,

надо умение,

чтоб выплыть

из канцелярщины вязкой,

а этот

жмет плечьми в недоумении:

— Неувязка! —

Из зава трестом

прямо в воры́

лезет

пройдоха и выжига,

а этот

изрекает

со спокойствием рыб:

— Продвижка! —

Разлазится все,

аппарат — вразброд,

а этот,

куря и позевывая,

с достоинством

мямлит

во весь свой рот:

— Использо́вываем. —

Тут надо

видеть

вражьи войска,

надо

руководить прицелом, —

а этот

про все

твердит свысока:

— В общем и целом. —

* * *

Тут не приходится в кулак свистеть,